Исповедь

— Прости меня, святой отец, ибо я согрешил. — Вася подошел к Боре сзади, обнял за талию. Провел по груди и животу. Под ладонями дрогнули мышцы — Боря беззвучно усмехнулся или, может быть, упрекал без слов. Сегодня исповедовались новые послушники «Ока», и Боря принимал покаяния сам: Варфоломей, их обычный исповедник и старейший в общине, отбыл в город. После исповеди и богослужения Вася нашел Борю в его келье, совмещенной с кабинетом — комнатушкой, где стоял письменный стол и два стеллажа с книгами. Нашел, чтобы обсудить пару насущных дел, но картина недавней исповеди — и Бори, который покрывал склоненные головы новичков епитрахилью и слушал с непроницаемым лицом, — засела в голове и не давала покоя. Подобные дурачества Боря не приветствовал. Смущался, говорил что-то вроде: «Вась, ну что ты». Вася не настаивал — таков Боря. С Борей было хорошо безо всяких игр. Но или весна за открытым окном кельи цвела слишком ярко, или Васе воздалось за смирение — в этот раз Боря накрыл его руки своими и сказал: — Слушаю тебя, сын мой. Вася уткнулся в кудрявый затылок и тихонько рассмеялся. Готовность поддержать игру вызвала ту детскую радость, какую приносила долгожданная игрушка. И вместе с тем — пробудила желание, хотя в голосе не было ни намека на секс: стандартная фраза католического духовника прозвучала серьезно и даже строго, и под этой строгостью скрывалась мягкая ирония, ласка, тепло — все, что Боря обычно обращал к нему наедине. Вася высвободил одну руку и отвел кудри с шеи. Коснулся губами позвонков над строгим воротом подрясника. — Грешен, ибо пожелал своего друга. Боря еле слышно выдохнул, погладил костяшки Васиной руки. Сказал тем же серьезно-мягким тоном: — Небольшой грех. Плоть слаба. — Искушал его… — не отпуская Борину талию, Вася обошел его, опустился на колени. — И что же твой друг? — Боря смотрел сверху вниз по-отечески, но теперь в голосе прорезалось искреннее любопытство. Вася расстегнул нижние пуговки его подрясника, отвел полы. — Мой друг… — погладил пах через брюки и с удовольствием почувствовал отклик тела. — Поддался искушению тоже. — Тогда его грех не меньше твоего, — Боря задышал глубже, но в ответе звучало — не сожаление, но упрек самому себе. Да сколько можно!.. Вася рванул его ремень и ширинку, высвободил член — пока еще мягкий, целиком поместившийся во рту. Поработал рукой и языком, чтобы выбить из Бориной головы все глупости. Отстранился и заглянул в глаза. Боря смотрел поплывшим взглядом, но, к Васиному восторгу, не оставил игру, положил руку ему на макушку. Сказал: — Отпускается тебе, сын мой. И деланная строгость, и сожаление исчезли, слова прозвучали механически, но в сочетании с крепко стоящим обнаженным членом и сорванным дыханием начисто лишили разума. Борина рука на макушке не давила, даже не направляла — и все равно ощущалась так, будто Боря руководит процессом и трахает в рот — то, чего Боря никогда себе не позволял и что оказалось таким желанным, и Вася не останавливался, оставаясь в этой иллюзии, пока Боря не сжал его плечо, предупреждая о близком финале. Поднявшись, Вася встретил взгляд — удовлетворенный, но с той же ноткой вины, которая, если вдуматься, всегда сопровождала секс. Может быть, без нее было бы скучно. Совсем иное говорил жадный и благодарный поцелуй, заставивший вернуться мыслями и к игре, и к неудовлетворенному возбуждению. Когда Боря закончил вылизывать его рот и прижался лбом ко лбу, Вася сказал очень искренне: — Грешен, ибо прелюбодействовал. Боря, который, не отрываясь от поцелуя, расстегивал его подрясник и брюки, наконец добрался до члена. Сжал — точно так, как хотелось, до умопомрачения правильно. Спросил, возвращаясь в образ духовника: — По взаимному ли согласию? Вася толкнулся в его руку. — Да, — выдохнул, не то подтверждая, что согласие, конечно же, было, не то отвечая на заданный одними глазами вопрос: тебе нравится? Вот так — хорошо? Борина рука пришла в движение. — Не нарушил ли ты клятву верности, — большой палец прошелся по чувствительному месту, и конец фразы Вася едва разобрал: — другому человеку? — Нет, — Вася вцепился в Борины плечи, — никого… — «прошу, только не останавливайся», — другого. — Это грех, — признал Боря. Перехватил член поудобнее, отчего Вася едва не взвыл: не хватало совсем немного. — Но грех небольшой. Кажется, Боря повторялся, но ласкал при этом восхитительно. Борины руки вообще обладали некоей магией — так хорошо от простой дрочки не было ни с кем. — Отпускаю тебе его, сын мой. Последнюю преграду сорвало, остались чистые ощущения и чистый восторг от того, что могло дать человеку тело. Какое дело было небесам, что их близость не освящена церковью? Как это вообще могло считаться грехом? Вася отдышался и посмотрел вниз, на безнадежно испачканный Борин подрясник. Рассмеялся, уткнулся в плечо. Услышал, как Боря смеется тоже. — Я не могу сказать «иди и больше не греши», — сказал Боря ему в макушку, и по голосу было слышно, что он улыбается. — Это было бы неискренне.