дотла

      Внимание разъедает кожу. Знание, возможное для всех и никого одновременно, выжигает язвы по мякоти до костей. Раздирает мышцы и пузырит ткани. Мысли, всегда громкие и очевидные в своей запретности, вырисовываются чужими недовольными лицами.       Капилляры и вены слипаются в сеть, больше напоминающую собой вязальную схему, и почти ощутимо теснятся наружу — или вовнутрь. Тут уж как посмотреть.       Сынмин приходит на новую работу случайно: разговор о переводе в другой отдел состоялся ещё сколько-то бесконечностей назад, а нужный приказ затерялся среди вечных и почему-то печатных правок для статей — он был уверен, что дело заглохло. Он копался в бумагах, молчал с коллегами и регулярно списывался с начальником — примерно каждое никогда; а потом его просто встретили у вдруг опустевшего рабочего стола и отвели на три этажа выше. В отдел медиапроизводства. Вместо нового куратора навстречу вышла его личная паранойя.       Медийщики, как правило, очень внимательные — это Сынмин знал заранее. Глаза, всегда проницательные, обхаживают вместо слов. Обводят черты лица, зарываются в волосы; прикасаются так, как никто и никогда не посмеет — настойчиво и бесстыдно. Открывая и топя в безусловном «хочу». Сынмин грязный. Порочный. Неправильный. И такой очевидный в своей незаконности, что чувствует, как липкое знание расползается по чужим головам. Конечно, они всё понимают. Конечно, они в курсе. Конечно-конечно-конечно — травящие мысли тянутся за ним скользким гноем из незаживающей раны.       Сынмин желает того, о чём нельзя и подумать. Он жаждет тишины, чтобы в ней утопиться. Тогда ему, кажется, уже будет всё равно; но грязь, копившаяся у него внутри с каждым новым приобретённым пороком, наконец выйдет сама. И тогда ни один взгляд не заставит его усомниться в своём праве на лично воссозданный ад.       //       Сынмин привыкает.       Ребята оказываются и правда внимательными, но не настойчивыми: приглашают на обеды, ужины и запланированные на месяц вперёд попойки. Сынмин отказывается сам — не потому что не может: значительно возвышающийся над всем остальным голос внутри решает императивом. Если хочешь сохранить себя в тайне — не высовывайся.       Спустя пару дней от Сынмина отвязываются. Его не зовут с собой, не ждут, пока он сохранит изменения в тексте, чтобы спуститься в кафетерий вместе со всеми, и, кажется, привыкают окончательно — как к кактусу с подоконника, не спасающему даже от яркого закатного солнца: монитор, конечно, засвечивает, но жить можно. В конце концов он хотя бы красивый.       — В конце концов ты хотя бы красивый.       — Ну и какой от этого толк, если ему на это насрать?       Хёнджин вздыхает так горестно, что Чанбин возмущённо вскрикивает.       — Значит, он идиот, который не может разуть глаза!       Сынмин, заинтересованный, отрывается от текста. Стягивает единственный надетый наушник, шарит взглядом по тёмному кабинету. Из-за монитора по левой косой (Сынмин едва ли рассматривает за ним человека) глухо мычит голос Хёнджина:       — И что мне с ним делать? — Чанбин, сидящий рядом, сочувственно поджимает губы. Сынмин ловит боковым зрением профиль Джисона, задравшего ногу на кресло и устроившегося на ней подбородком; только заснувшая тревога хватает за горло. Не привлекать внимание. Он отворачивается; сценарий в документе плывёт перед глазами.       В ушах шумит голосами и тяжёлым сердцем. Один, особенно звонкий, мягко стелется пудрой по воздуху, оседает румянцем на коже.       — Что за массовая опечаловка? Хёнджин снова перепутал кнопки?       Сынмин забывается. Глаза Минхо встречают его иглами в лёгких, болью врезаются под дых.       — Хён-а-а, — тянет Хёнджин всё ещё лицом в стол, — я правда такой ужасный?       Минхо удивлённо вскидывает брови и приоткрывает рот. Сынмин с упоением врезается взглядом в его острые скулы, скатывается к губам. Воздух тяжелеет, когда между ними он различает язык.       — Что, снова Чан? — Минхо переводит взгляд на Чанбина. Тот, кажется, кивает. Минхо растерянно моргает, шагает к двери. — Я, конечно, мог бы что-нибудь сделать, но сомневаюсь, что захочу.       Чанбин хмурится.       — Почему?       Минхо жмёт плечами.       — За этим слишком забавно наблюдать со стороны. — И выталкивает дверь наружу.       — Ты куда?       — Кури-ить!       Он ныряет под яркий свет коридорных ламп зажжённой спичкой в костёр: в бликах на его рыжих волосах Сынмину мерещатся всполохи пламени.       Когда Сынмин остаётся со сценарием для рекламной интеграции их сервиса один на один, то не замечает, как засиживается допоздна. В семь ноль две Чанбин уходит с Хёнджином, торопливо заскочив в свою куртку и едва махнув на прощание; Джисон выползает из-за компьютера, только когда часов в девять срабатывает его третий за невыносимо долгие полчаса будильник.       — Над чем сидишь?       Он заглядывает к Сынмину в монитор через плечо. Сынмин правда старается не нервничать. Фантомные буквы, выгравированные где-то на коже, травят ядом и ломают голос. Задерживают дыхание и сжимают плечи.       — Сценарий.       Джисон хмыкает.       — Честно? А я думал, анекдоты к завтраку выбираешь.       — Я не завтракаю.       Слова едва не выходят шипением. Неестественный, фальшивый. Грязь начинает просачиваться сквозь кожу — если Джисон наклонится поближе, то обязательно рассмотрит первостепенную мерзость. Сынмин едва чувствует сердце.       Джисон вздыхает.       — Тогда к обеду?       Сынмин разворачивается к нему лицом, вскидывает брови. Напряжённые мышцы поддаются с трудом. Джисон зеркалит его, странно весёлый.       — Что?       — Что?       Джисон цокает. Его пугающая расслабленность пробирается глубже, местной анестезией отвлекает от приставленного к горлу ножа.       — Ой, да ну ладно тебе, а. — Кивает на монитор. — У нас что, появились реальные дедлайны?       Сынмин устало моргает. Молчит. Джисон мягко опадает плечами, трёт слипающиеся глаза.       — Ладно, я понял, сейчас отстану. У тебя есть двенадцать минут до момента, когда Минхо начнёт собираться домой и придёт сюда ругаться. Он не любит, когда мы задерживаемся, хотя сам сидит тут чуть ли не круглосуточно… — Он подтягивает сумку на плечо. — Так что поторопись, если хочешь закончить сегодня без ботинка в заднице. Можем пойти домой вместе.       Прямо как дети в началке. Сынмин поджимает губы.       — Мне хватит.       Джисон ведёт свободным плечом.       — Как знаешь. До завтра.       Сынмин провожает его взглядом до первого поворота и, словно ведомый, соскальзывает на дверь в кабинет Минхо. Осознание, что теперь они остались одни на всём этаже, странно крутит живот: внимание Минхо, едва уловимое в своей прозрачности, словно уже выбрало себе место в его теле и прижгло самой острой, потому что первой, партией ещё пару дней назад. Пристальное, изучающее, оно щекотало кожу, как надоедливые насекомые, и игриво вскрывало неправильные мурашки. Сынмину жутко: Минхо выглядит как человек, который смог бы прочитать его по двум словам и трём взглядам. И того и другого у них уже неделю как было в достатке.       Сынмин чувствует его настойчивость — холодную, отстранённую. Он чувствует, как Минхо примеряется и присматривается; чувствует, как грязь внутри разгорается жизнью. И соломенной куклой идёт на огонь — заведомо зная, что вспыхнет.       Минхо выходит в общий кабинет через восемь минут. Сынмин сталкивает их глазами почти нарочно — из глупого интереса и тяги обжечься. Чтобы понять, прав ли Джисон. Чтобы почувствовать, каково это — находиться с Минхо наедине теперь, когда Сынмин знает, какой он. Чтобы увидеть, насколько глубоко Минхо смог его прочитать. Чтобы знать, чего бояться.       Минхо стопорится так резко, будто врезается в прозрачную стену. Уже знакомыми тенями вытягивает лицо в удивлении.       — О. Что-то случилось?       Сынмин заставляет себя уронить взгляд на монитор.       — Нет. — В груди тянет предвкушением. Почти как перед прыжком в пропасть. — А у вас?       Минхо молчит. Его шаги, совсем тихие, звучат фоновым шумом увлажнителя воздуха, шорохом одежды, неровным дыханием. Сынмин ловит боковым зрением его, подходящего ближе, и чувствует, как в голове пустеет. Мигающий курсор на недописанной строчке требует сосредоточенности, но горячее присутствие Минхо за спиной плавит мозг. Его сладкий парфюм пускает россыпь цветных бусин перед глазами.       Едва слышный вздох, с которым тот склоняется ниже, окатывает режущей дрожью по всему телу. Особенно сильно достаётся шее — Сынмин держится, чтобы не съёжиться.       — У меня тоже. — Его голос, такой близкий, простреливает током напряжённые плечи. — У нас что, обновились дедлайны?       Господи, думает Сынмин, а у них с Джисоном что, один мозг на двоих?       — Нет, — давит он, — с чего бы?       Минхо вздыхает снова — теперь усталость читается ярче.       — Сынмин-и, — глухие, слившиеся в одно нечто, согласные скатываются за шиворот иглами в нервы, — не стоит задерживаться после окончания рабочего дня. Нам за это не платят.       Тихий протест внутри, почти задавленный атрофированным сознанием, продирается сквозь размытое ощущение пространства и времени. Ласковое обращение сдавливает мир до одной-единственной точки, поплывшей бензиновыми пятнами под слишком пристальным взглядом. Подлокотники кресла вдруг неприятно колют предплечья.       — Но…       — Я не люблю, когда мне перечат. И когда перерабатывают — тоже.       Сынмин вздрагивает всем телом, но под кожей, там, глубоко внутри. Так легко проявившийся из-за наигранной нежности холод подводит новый фантомный нож к основанию шеи, пускает первую кровь. Жар проникает вовнутрь лихорадкой мурашек, активизирует сердце.       — Собирайся, выйдем вместе. Нужно закрыть кабинеты.       Сынмин не позволяет себе обернуться.       — Как там дела со сценарием?       Его взгляд, лениво перебирающий чёрные точки и неровности кожи, ощущается вцепившимися в глотку когтями. Сынмин переводит рассредоточенный взгляд на «Стоп» под потушенной двойкой. Лифт скрепит механизмом.       — Не дописал.       Минхо молчит. В тишине повисает интонация, кажется, скрытая больше в физическом: мимике, позе, движении. В чём-то, к чему Сынмин не готов. Шелестящий выдох обманчивой мягкостью гладит загривок.       — Не обижайся, окей? — Ладонь Минхо, невесомая, с растворившимися в пустоте кончиками пальцев, ложится ему на плечо и отнимает суставы. — Я же для тебя стараюсь.       Сынмин дрожаще кивает. Дышать вдруг снова становится нечем.       — Чем больше проектов ты будешь делать сверхурочно, тем меньше желания работать у тебя останется к концу квартала. Зарплата всё равно будет та же.       Шуршит одежда. Тяжёлое прикосновение убывает призрачным возвращением чувствительности. Отпечаток его настойчивости въедается в кожу воспалёнными шрамами — словно нарочно проталкивая заражение гнилыми пороками на поверхность.       — Я знаю, что ты очень старательный, но здесь это ценится гораздо меньше, чем там, где ты работал раньше.       У Сынмина кружится голова. Минхо говорит так, будто знает. Знает так много, что может делать выводы не о его работе, а о нём самом. Так много, что может сравнивать и понимает с чем.       — По крайней мере потому что здесь за заранее выполненный план тебя никто хвалить не будет — у нас слишком большая проектная очередь. Теперь это в порядке вещей.       Юлит и указывает, почти тычет носом.       Сынмин сглатывает, еле продрав сухую глотку. Мерзость.       //       Скоро Сынмин понимает, что уже проиграл.       Он отправляет Минхо готовый сценарий на следующий день и впервые за две недели уходит на обед. Возможно, наслушавшись дифирамб «слишком дешёвой порции для такой хорошей еды» от Джисона. Возможно, поняв, что не освоиться в этом отделе у него просто не выйдет. Возможно, решив, что если он будет молчать, то никто ничего не узнает.       До первого взгляда глаза в глаза. Бывшие коллеги мерещатся в каждом незнакомом лице — их знающие выражения разбивают его маску, слишком хрупкую для настоящего и физического, а не возможного и фантомного. Тело теряет форму: остаётся только абстрактный Сынмин, нечисть в его голове и мир — абсолютно точно враждебный. Голоса вокруг сливаются в единообразный грохот сердца и шорох дыхания.       Чьи-то руки хватают за плечи, уводят в сторону, поплывшую перед глазами особенной рябью. Сынмин молчит; поднос в руках дрожит опрокинутым стаканом и скатившимися книзу приборами.       — …сегодня не давали ножей.       — …в порядке?       — …не лезь, пока не просят.       — …охренел?       — Сынмин? Ты как?       Мир проясняется бессмысленными лоскутами цветастых картинок. Из пары таких сшивается целый Джисон.       — Давай, попей, а то совсем зелёный какой-то. — Он всовывает Сынмину в руки гранёный стакан. — Держишь? Я сейчас отпущу, ты покрепче возьмись.       Холодное стекло, гладкое, почти мягкое для негнущихся пальцев, возвращает внимание в тело. Сынмин упирается невидящим взглядом куда-то в щёку Джисона. Тот оборачивается на пятна, наверное, сплавленные из силуэтов людей.       — Вы идите пока, мы потом подойдём.       Знакомые голоса больно щиплют сознание. Мягкое, но ощутимое прикосновение напоминает границы тела и атрофированные мышцы.       — Видишь меня, Сынмин? — Тот угукает, совсем тихо. Джисон наклоняется ближе, щурит глаза. — Ты как сейчас? Нормально?       Сынмин кивает. Голос отказывается прорезаться в высохшем горле. Только сейчас он различает в стакане воду, тянет к губам. Язык сводит от жажды, бесконечный вой в голове начинает стихать.       — Боже, я подумал сначала, что у тебя что-то с сердцем или ещё чего похуже, — бормочет Джисон. — Испугался, что свалишься прямо с подносом. Хорошо, что обошлось. Часто они у тебя?       Сынмин заторможенно хмурится.       — Кто?       — А? — Джисон удивлённо вскидывает брови. — Ну как «кто», панические атаки, конечно.       Сынмин подвисает: привычные мысли и убеждения едва не крошатся о новую возможную реальность. Разве панические атаки ощущаются так? Разве то, что он чувствует, на самом деле не последствия его заражения? Разве сам факт, что он идёт против природы, одержимый внутренней гнилью, не обещает приближенной смерти и пожизненного отрешения? Разве в нём осталось хоть что-то человеческое и при этом не поросшее скверной?       Позже, когда они возвращаются в офис, Джисон проводит Сынмина внимательным взглядом до самого рабочего кресла, а затем надоедливо тычется ему в глаза, словно слишком яркий свет откуда-то сбоку. Сынмин вздыхает и открывает файл со сценарием. В голове стучит суетливыми и обрывистыми мыслями, особенно остро врезается в виски. Надо успокоиться, понимает он. Надо дышать ровно и медленно, контролировать каждый выдох и паузу. Надо ощутить себя и вспомнить, что надо работать. Надо помнить, что они смотрят.       Окатывает жаром с головы до ног. Разгорячённое, ещё тревожащееся тело распирает иглами изнутри — грязь, скопившаяся в крови, будто рвётся наружу. Будто её так много, что капилляры и вены больше не умещают в себе. Будто она так глубоко, что уже давно пропитала кровь, а сейчас разъедает ткани и травит сердце.       За шумом внутри и туманом снаружи он снова теряет реальность. Взрывом, обрушившим на него ощущение собственного тела, оказывается прикосновение. Сначала чувствуются кончики пальцев, утонувшие в поросшей мякотью кости — затем остальная ладонь, током хлестнувшая спину. Знакомый запах опасности мягко опоясывает основание шеи терновником; ещё немного — и сплетётся венец.       Мягкий, сыпучий голос поджигает фитиль где-то совсем рядом с мозгом:       — Зайди ко мне на минутку.       Безумная искра набрасывается на ветви нервов, оплетающие лобные доли, и плавит первые узелки. Сынмину кажется, что он умирает.       У Минхо в кабинете свежо и душно одновременно: солнце сжигает полупрозрачную пыль на растениях, лучами разносит запах весны по столу. До Сынмина дотягиваются лишь отголоски прохлады.       — Присядь. — Расслабленность, чувствующаяся тягучей духотой, забивает лёгкие. Минхо смотрит — смотрит так явно и пристально, что Сынмин чувствует тяжесть мнимых наручников на запястьях; чувствует, как за спиной вырастает стена, дверь в общий кабинет вдруг представляется несбыточным образом сломанной фантазии. К шее подносят ещё один, третий нож — играючи, ненарочно.       Сынмин не хочет, но садится напротив. Минхо упирается локтями в стол, расстёгнутые рукава рубашки приоткрывают облитые тенями предплечья. Сынмин роняет всего один взгляд: кожа, гладкая и светлая, почти молочная, плавно обводит упругую мякоть. Вены, мелькнувшие за хрупким манжетом, оплетают тонкие выступающие из-под неё кости-лезвия; там же теснится наружу фиолетово-красная сеть.       — Как ты себя чувствуешь?       Сынмин возвращается к острым глазам. Отвратительно.       — Хорошо.       Минхо молчит. Так красноречиво и значимо, будто не скажет больше ни слова. Конечно, Сынмин поймёт и так.       Волнение проходится колючим дождём по всему телу, шлифует точки уколов лихорадочным жаром. Сынмин таит дыхание, слишком открытый, чтобы сопротивляться.       — Уверен? Джисон рассказал мне, что случилось в столовой.       — Не вижу в этом проблемы.       Недовольство проскальзывает по лицу Минхо складкой между бровей и холодом во взгляде. Сынмину хочется бежать.       — Если тебя что-то беспокоит, мы можем поговорить об этом. Ты же помнишь, что я твой руководитель? — Сынмин кивает. Молчит. Внутри колотится сердце и дрожат кости; глаза Минхо, так крепко вцепившиеся ему в зрачки, тяжестью прокатываются вниз, по груди, пересчитывают рёбра и проминают изгибы. Почти лезут вовнутрь. — Я волнуюсь, Сынмин.       Сынмин забывает вдохнуть. Напряжённые плечи сводит осязаемым страхом.       — Не стоит. Вам не о чем.       Минхо усмехается. Его насмешливая мягкость пробивает грудную клетку, острыми пальцами впивается в сердце. Он видит Сынмина насквозь: читает мысли строками по наверняка серому лицу, рассматривает гниль, сочащуюся из-под кожи, чувствует несошедшие следы первостепенной, потому что искренней, мерзости на кончиках пальцев.       — Извините, — голос едва не проседает до позорного хрипа; в голове шумит кипящая кровь, — мне нужно работать. Я скоро вышлю сценарий.       Минхо не отвечает, но Сынмин, даже не поднимая глаз, узнаёт ощущение первой искры по дорожке бензина: дрогнув лопатками и спустив плечи с ушей. Взгляд, кипятящий изнутри, преследует его так явно, что едва ли пропадает с хлопком слишком тонкой двери. Осевший в глотке пепел в неравной смеси с солнечной пылью проникает в организм очередным заражением. Только бы не минус на минус.       //       Когда проходит месяц с перевода Сынмина и всего три минуты с момента сдачи того самого рекламного ролика, ребята наспех планируют пьянку и заказывают такси. Сынмин, едва отошедший от ора Чанбина и визга Джисона в честь завершения работы над проектом, совершенно случайно собирается тоже. Он, если честно, даже не до конца понимает, для чего это всё, — но Джисон хватает его под руку у выхода из общего кабинета и затаскивает на заднее сиденье прокуренного такси. Уже поплывший от радости Чанбин заваливается следом. Усталый мозг, едва улавливая происходящее, смиренно спускает контроль. Сынмин забывается.       Залитые неестественной рыжиной картинки мелькают перед глазами вспышками со всех сторон одновременно. Поплывшие в ливне огни ночных дорог, приглушённый свет бара, будто полностью вытесанного из цельного дерева, жёлтые лица и тёмные глаза вокруг. Сынмин чувствует себя странно; голову мутит.       Выпивку приносят не сразу: сначала закуски, затем сладкое — Джисон захотел чизкейк; мясо. Когда на столе, растягивающимся в обе бесконечности, появляются первые рюмки, Сынмин наконец дотягивается рассеянным вниманием до людей вокруг. Оно сосредотачивается на довольном и уже порозовевшем Джисоне и едва не искрит, когда пересекает их взгляды, но быстро соскальзывает на сидящего напротив Чанбина; Хёнджин рисуется рядом сам собой — почти по наитию. Минхо возникает перед глазами неожиданным образом постороннего — за расслабленной оболочкой Сынмин не сразу различает в нём знакомые ужасы. Точно так же не сразу ловит себя на том, что засматривается.       Минхо тянется через весь стол к Джисону, впивается вилкой в румяное ребро чизкейка, а верхними зубами — в свою нижнюю губу. Та тут же красится безграничной тенью и наливает надутую мякоть румянцем. Уродливый рыжий свет опадает по чертам его лица прозрачным тюлем — обрисовывает тени мягкими изгибами мнимого солнца.       — Хочешь сказать, что Чан всё ещё морозится?       Джисон опрокидывает очередную рюмку. Его бедро, обычно дребезжащее от нервов, сейчас мягко подпихивает Сынмина — игриво, почти ласково. Прикосновения — всегда внезапные, как и сам Джисон, — жалят горячими молниями и рассеивают внимание. Сынмин отслеживает их периодичность первые пять раз, но затем сдаётся: Джисон дразнится, просто потому что скучает.       Тяжёлая голова отказывается работать с первой же рюмки соджу; Сынмин не помнит, как вообще согласился пить, но зато отлично чувствует жгучий привкус на языке и поплывшее тело. Чужие взгляды остро тычутся в щёки, сердце не успевает за мыслями.       — Да он таять, кажется, и не собирается, — бурчит Хёнджин; его образ, подёрнутый дымкой тревоги, жонглирует цветами одежды и раскрашенной тенями кожи.       — А ты с ним вообще разговаривал? — Голос Джисона, заведённый довольством, глушится невнятностью речи. Сынмин протирает глаза. — Ну, когда-нибудь?       Хёнджин — это Сынмин различает особенно чётко — оскорблённо ахает.       — Ты меня совсем за идиота держишь?       Взгляд сосредотачивается на довольной улыбке. Сынмин с ужасом узнаёт в ней Минхо.       — Почему только он один?       Джисон взрывается хохотом и разлетается прикосновениями по бёдрам, плечам и спине. Звенит голосом в самое ухо:       — С чего вы решили, что у Чана уже нет подружки? Я видел, как на него смотрела Минни из отдела продаж.       Сердце разгоняется снова. Голову кружит духота и едкая желчь обстановки. Слова ныряют под кожу и кипятят застывший гной.       — Хватит уже, не смешно.       — А что смешного? Вы вообще уверены, что ему нравятся мужчины?       — Ну, что ему нравится Минхо — это мы знаем точно.       В висках стреляет рассеянным по столу вскриком всех и сразу. Нить разговора, нарочно упускаемая с каждой репликой всё отчаянней, снова возвращается к Сынмину напоминанием о том, что он хранит в себе почти всю свою жизнь. Гадость, отвратительно живая и между тем замечательно мёртвая, просачивается в мысли тошнотворными образами. Сознание бесконтрольно, словно по привычке, противится — тело, нагруженное липкими прикосновениями, дрожит.       Голоса сливаются в один, рокочущий и пугающий. Пальцы нащупывают прохладные рёбра рюмки; стекло мягко вонзается скруглением в кожу. Глаза с трудом сосредотачиваются на чём-то одном: чёткие линии, прорезаясь, рассекают цветастую дымку. Минхо обводит взглядом стол, останавливается на Сынмине. Хватает за глотку.       — Мой бывший ревновал к Чану так сильно, что мне пришлось его бросить.       Сынмин едва успевает выскочить из-за стола прежде, чем его стошнит в тарелку с закусками.       Отвратительно: в туалете свет тоже оказывается жёлтым.       //       Трезвеет Сынмин уже к полуночи того же четверга. Измотанный, стоически выносит прощальный поцелуй в щёку от ещё пьяного Джисона, трясётся в холодном такси, случайно вызванном до соседнего дома, и заваливается в квартиру, едва вспомнив номер своего подъезда. Обычно он не пьёт — обычно он держится и чувствует дышащее в затылок преследование до последнего щелчка двери в родную вселенную. Сейчас голова занята другим.       Минхо — улыбающимся, расслабленным. Минхо — выпивающим на брудершафт с Чанбином, пьяно хихикающим с глупостей. Минхо — говорящим об отношениях с мужчиной так просто, будто это совсем не повод для отрешения от внешнего мира. Минхо — смотрящим Сынмину в глаза с готовым, почти смиренным ожиданием давно предсказанной реакции. Минхо — играющим так открыто, что вместо нужной ему злости Сынмин чувствует только отвращение.       Он думает: пустыми образами, полузвонкими вскриками, косыми взглядами и прикосновениями. Обрывки моментов, проведённых рядом с Минхо, срастаются в одну целую, пусть и кривую, картину. Открытый, уверенный и всегда насмехающийся — образ Минхо предстаёт перед ним аллегорией страха, вмещающей всю его жизнь: заражение, гниль и одиночество (чуть позже — даже вынужденное). Сынмин давит внутренний ужас и ныряет глубже, протискиваясь сквозь его внешнюю оболочку. Сердце начинает дрожать.       Густая темнота спальни насильно смыкает веки, липкостью расползается по грязной коже. Незаправленная постель колет спину острой неровностью, почти подбрасывает в воздух. Уставший, уже засыпающий в уличной одежде, Сынмин наконец понимает, что его так пугало в Минхо. Голая открытость, такая уверенная, что почти неестественная. Внутренние демоны, вырисовывающиеся на коже и выглядывающие из глаз вместо тёмных зрачков, связь с ними — глубокая и налаженная. Возможно, даже схожий нрав и желания.       И несмотря на свою грязь — не только внутреннюю, но почему-то слишком привлекательную внешне, Минхо не боится быть среди людей, прикасаться к ним и показывать себя настоящего. Минхо не боится жить и при этом оставлять перманентную гниль вместо обычных следов, будто в этом нет ничего страшного — будто это нормально. Сынмин рассматривает в нём всё, что пытается убить в себе: заражение, яд, скользящий по венам и сочащийся в кожу, странности… которые в Минхо выглядят вовсе не страшно, напротив — очаровательно. Как милая улыбка или звонкий смех, так и жестокое извращение и психическое расстройство. Это просто смешно — до нелепого абсурдно.       Сынмин рассматривает в нём всё, что знает по себе, и остро чувствует всё, что ненавидит в других. Чувствует, как Минхо нарочно давит вниманием, прощупывает границы и как его ожидания, всегда безмолвные и никогда облечённые в конкретную форму, перекрывают кислород. Вот теперь Сынмин по-настоящему боится.       И между тем впервые задумывается о Минхо вне работы.       //       В пятницу Сынмин присматривается к Минхо, прислушиваясь к так и не угомонившимся с ночи мыслям, и различает в нём всё, что находит глубоко отвратительным. Минхо на деле, кажется, не меняется вовсе: всё так же много шутит, ругается по телефону и постоянно бегает курить (иногда даже без сигарет и зажигалки) — но в глазах Сынмина приобретает человеческую простоту. Что-то, благодаря чему они смогут сравняться по уровню в известном только Сынмину рейтинге; возможно, даже поменяться местами. Что-то, благодаря чему Сынмин наконец сможет позволить себе ненавидеть.       — Нам прислали техзадание для крошечной рекламы, что-то типа того промо для нового здания компании. Сценарий уже готов, так что для Сынмина будет отдельная работа. Займитесь этим, пожалуйста, до четверга.       — А что будет в четверг?       — Потом будем снимать очередную социалочку.       Джисон давится чаем. Чанбин устало вздыхает.       — Им там что, совсем делать нечего?       Укоризненный взгляд Минхо мягко проходится по головам, словно пересчитывая. Тот приосанивается, подтягивает к себе ноутбук.       — В плане есть ещё несколько персональных задач, я закину их в расписание и пришлю подробности по почте, окей?       Нестройное «Да» пухом разлетается по переговорной. Ребята нехотя выползают в коридор. Сынмин вздыхает: мнимая тяжесть отдельных, «персональных», как любит говорить Минхо, ожиданий укладывается на плечи и тянет вниз. Его имя, повисшее в воздухе невысказанным напряжением, перезвоном из гласных составляет просьбу остаться.       — Сынмин, задержись на секунду.       Привычный исход событий, привычные слова и новое ощущение пространства вокруг. Минхо подтягивает к себе стул, скользит пальцами по клавиатуре, закусывает губу. Мычит. Сладость его парфюма пыльным облаком оседает Сынмину на одежду, пропитывает знакомым ядом. Тот скользит взглядом по его открытой шее, ждёт, пока кадык плавной петлёй продавит наверняка тонкую кожу, взлетает на расслабленное лицо. Знание повисает духотой воздуха и колючими мурашками — общее, вынуждающее обороняться. Он чувствует, что Минхо знает, а Минхо понимает, о чём знает Сынмин. Конечно, только о том, что он позволяет увидеть.       — Сейчас, я только найду то сообщение… — тянет Минхо, устроившись виском на подставленном кулаке. — Расскажешь пока что-нибудь?       Липкие пальцы тянутся к грудине, протискиваются сквозь широко разведённые рёбра. Скучающий голос мёдом растекается по загривку. Сынмин давит дрожащий вдох.       — О чём?       Минхо задумчиво дует губы. Вздыхает шелестящими хрящиками — почти так же, как совсем недавно крошил Сынмина внутри. Его уловки, повадки и приманки, теперь обдуманные и осознанные, кажутся Сынмину глупым ребячеством. Минхо играет, не потому что ему интересно, — Минхо играет, потому что скучно. Потому что реакция, которой его кормят ничтожные люди (Сынмин уверен, что таковым и является), развлекает привычной непредсказуемостью и дразнит недоступным желанием.       Сынмин едва ли не чувствует своё превосходство; почти нарочно давит снисходительность закипающей злостью.       — Не знаю. Как тебе наш коллектив?       — Нормально.       Минхо хмурится; его недовольство, очевидно, гораздо более глубинное, вырисовывается неконтролируемой понуростью по светящейся коже.       — И всё?       Он оборачивается. Сынмин рассматривает его слабость в блеске широких зрачков и ощущении острого взгляда в расстёгнутом вороте рубашки. Нетерпимость, сплавленная из остатков сожжённого азарта, начинает тлеть — начиная с самых кончиков пальцев; играет искрами между ресниц. Сынмин молчит.       — Нет чего-то, что ты, может, недавно узнал и поменял мнение о ком-то?       Когда-то страшное в своей неизвестности внимание смешит своей непосредственностью, почти глупой, открытой жадностью. Абсурд, очевидно нелепый. Сынмин прочищает горло: злость подкатывает знакомой кислотой на язык. Хищные глаза требовательно впиваются взглядом в зрачки.       — Чанбин?       Минхо удивлённо вскидывает брови.       — Чанбин? А что в нём такого неожиданного?       Сынмин жмёт плечом. Давно открытое письмо скрывается за пустой вкладкой браузера. Минхо нетерпеливо кивает, поторапливая.       — Ну, — Сынмин чувствует, как крепнет голос внутри, как кровь, до этого отталкивающая всё инородное, наконец растворяет яд, копящийся желчью по венам, — он интересный человек.       — О.       Выражение лица Минхо мало напоминает эмоцию, зато отлично рисует новое золотое сечение. Смятение, смешанное с запылённой скукой, особенно красиво выделяет его черты. Сынмин ведёт бровью — настолько наигранно, что даже смешно.       — То есть ты думал, что Чанбин скучный?       — Сначала я всегда думаю о людях только плохое.       — Циник?       — Пессимист.       Минхо почти задумчиво дует губы.       — Что ж… Кто ещё?       Сынмин поджимает губы в ответ. Медлит, задумавшись.       — Кажется, вы ждёте, что я назову вас?       Минхо прыскает — совсем легко, почти незаметно, и отворачивается к ноутбуку. Входящее письмо мелькает голубыми пятнами-ссылками и черной рябью из текста. Неровность и резкость его движений напоминает внутрисистемный сбой. Сынмин сам не замечает, как выходит из этой игры — вальсируя по оградке костра, с горючим в крови.       //       В субботу Сынмин крутит их диалог в голове так долго, что его начинает мутить. Образ Минхо предстаёт перед ним красивым, ужасно красивым лицом, так близко, что жар кожи, как будто и правда плавящейся с изнанки, можно почувствовать своей; так близко, что почти можно коснуться.       Лёгкие будоражит томящейся злостью. Безрассудная глупость. Наглая, провоцирующая открытость. Гниль, травящая мозги и кожу. Влечение, до этого сдавливаемое одним только ощущением проклятой исключительности. Сынмин зарывается пальцами в одеяло, упирается глазами в бесцветный в кромешной темноте потолок.       Если Минхо говорил об отношениях с мужчиной, значит, он знает, каково это. Значит, чисто теоретически, может быть, хотя бы в собственных фантазиях, он был с мужчиной. Открыто. Горячо. Кожа к коже.       Ясные даже в тени изгибы рисуются сами собой. Оголённые, переливающиеся светом на идеальных неровностях, они легко сочетаются со знакомым выражением красивого лица. Приоткрытые губы, разведённые ноги. Трепещущие ресницы, плавными перекатами вздымающаяся грудь. Открытость, которая продирает до дрожи.       Сынмин жмурится до бензиновых пятен под веками. Минхо из головы пробирается в тело. Сынмин злится — но это не значит, что он позволит себе проиграть. Минхо ужасный и этим заслуживает быть опороченным. Минхо заслуживает участие в неконтролируемом разврате и отвратительно ясную опошленность. А Сынмин — Сынмин заслуживает всего Минхо целиком.       //       Не выдержав и коснувшись огня, Сынмин ожидаемо возгорается сам. Минхо-из-жизни теряет краски и отдаёт их себе же, но воображаемому. Грязный, жалкий в своей очевидной нужде, он принимается за старые игры. Сынмин наблюдает за ним с тихой насмешливостью, но продолжает впитывать его черты голодным подсознанием и страшным желанием. Он думает, что скоро Минхо наскучит их странное подобие ненормальных отношений между двумя совершенно ненормальными людьми, и увлекается больше образами, чем физическим и реальным.       Минхо, кажется, сдаётся, когда снова вызывает его в свой кабинет — и зачем-то защёлкивает замок на двери.       Пустота офиса звенит глухим эхом, скрежечет оборванными внезапностью мыслями. Сынмин едва сосредотачивает поплывший взгляд на его лице: заваливающееся за высотки солнце рисует рыжими тенями по мраморной коже, поджигает широкую радужку глаз. Изгиб костистой ключицы, выглядывающий из распахнутого ворота рубашки, подрывает внутренности недавно просмотренными фантазиями. Мягкий свет, нагота, тонкие, изящно вываливающиеся из-под натянутой кожи кости. Сынмин чувствует, как в голове коротит.       — Присаживайся, — мурлычет Минхо, подтягивая свободный стул поближе к себе. — Нужно обговорить некоторые моменты по правкам от заказчика.       Сынмин научился читать его интонации и взгляды. Сынмин знает, что это уловка, знает, что это игра, но случайно ловит глазами всего Минхо целиком, идеального в своей отвратительности, и чувствует, как лёгкие стискивает горячим предвкушением.       И подчиняется.       — Кажется, ты сдружился с Джисоном?       Сынмин хмурится.       — Что?       Минхо знающе молчит — давит на нужные точки.       — С чего вы взяли?       — Ну, — Минхо привычно дует губы; спустя долгую секунду скатывается с затемнённого монитора глазами, — вы всегда рядом. Джисон многое о тебе рассказывал.       Сынмин устало вздыхает: уловки не цепляют уже разодранные раны, но всё ещё утомляют.       — Разве вам должно быть какое-то дело до того, с кем я общаюсь?       Минхо легко жмёт плечом.       — Нет. Но мне важно знать настроение коллектива.       — Кажется, то, что вы имеете в виду, немного разнится с тем, как это есть на самом деле.       Минхо оборачивается. Его лицо вдруг оказывается ближе, чем когда-либо раньше. Сынмин игнорирует то, как подскакивает сердце и вспыхивает воздух.       — Разве Джисон — не часть коллектива? А ты? Разве ты не…       — В отличие от наших с ним отношений. Это касается только нас двоих, но никак не целого отдела.       Он не знает, зачем вообще отвечает. Они с Джисоном едва знакомы и рассказывать про их отношения — просто нечего, но каждое слово Минхо, каждая его интонация и движение будоражат застоялые внутренности; между ними, очевидно, давно забытая злость.       Сынмин сталкивает их глазами и почти сразу же понимает, что зря. Минхо словно протискивается сквозь зрачки и касается первых мыслей, до которых может дотянуться. Щурится: обтекаемый миндаль обостряется вниманием, — роняет голову набок.       — Ты что, злишься?       Сынмин напрягается, но лишь для того, чтобы вернуть над собой контроль. В этом Минхо, кажется, рассматривает глупую слабость.       — У вас с Джисоном серьёзно что-то есть?       Его слабая, но подначивающая ухмылка, расплывающаяся едким пятном по губам, исчерпывает последние капли самообладания. Сынмин туго сглатывает. Давит хрипящий от неприязни голос.       — Кажется, мы хотели обсудить правки заказчика.       Минхо пренебрежительно вскидывает брови и прикрывает глаза — всего на мгновение, мельком, мол, да-да, конечно, но Сынмин, напряжённый и уставший, начинает дрожать изнутри. Злость протаскивает кипятком по груди.       — Вы что-то имеете против?       Минхо молчит. Его довольные глаза отлично рассматриваются сквозь рыжий затылок. Ублюдок.       — Минхо-щи.       Нарочитое игнорирование распаляет удерживаемые эмоции так быстро, что Сынмин сам не замечает, как вцепляется в спинку стула Минхо прямо за его плечом. Тонкая рубашка обжигает температурой кожи, едва не оголяет контакт.        — Послушайте, я не понимаю, что вам от меня нужно и зачем вы устраиваете весь этот цирк, но я… — он задыхается, когда Минхо оборачивается снова. — Я не позволю вплетать в ваши игры ещё и Джисона, а его личную жизнь — тем более.       Минхо юлит взглядом, и Сынмин злится ещё сильнее, крепче стискивает пальцами острую спинку. Костяшки упираются в горячее тело. Господи, он что, сейчас прикасается к Минхо? Господи. Господи.       — Вы… — Сынмин начинает на вдохе, настойчиво тычется глазами в его. — Можете говорить про меня что угодно, мне плевать, но не смейте касаться тех, кто находится рядом. Джисон, Чанбин — кто угодно. За них я молчать не стану.       В тишине кабинета вдруг стучит, словно выкрученное на максимум, его сердце. Полное гнили, яда и испорченной заражением крови. Подскочившее к горлу, едва не выламывающее наверняка полые рёбра. Сынмин обнаруживает себя чересчур ясно: ощущает, как от волнения набухают кончики пальцев, саднит дыхалку и теребит сонную артерию — только одну; на вторую сил уже не хватает.       Минхо снова близко — красивый, ужасно красивый; подсвечиваемый розовеющим солнцем, он со своей внешней, но въевшейся глубоко вовнутрь, рыжиной напоминает огонь. Слишком манящий, чтобы бояться обжечься.       Он молча подаётся вперёд и сталкивает их губами.       Сынмин задыхается.       Ярость топит отвращение и застилает глаза. Позволяет пальцам впиться в острые плечи, языку — обжечься о горячий выдох изо рта в рот. Сынмин впивается в мягкие губы, ведомый не приливом нежности, а желанием ответить жестокостью на жестокость. Вознести и тут же сбросить на землю. Ответить и отвергнуть. По крайней мере чуть позже.       Минхо подхватывает его темп почти сразу: шире раскрывает рот, глубже ныряет языком. Гладит пальцами плечи, легко переходит на шею — Сынмин вздрагивает и едва успевает подавить странный, неприятный звук; его призрачный звон рассыпается у Минхо на губах. Тот замирает: его тело пробивает крупная дрожь. Он поднимает глаза с заплывшими чернотой зрачками и радужками.       — Сделай так ещё раз.       Ни за что. Сынмин всхлипывает в очередной поцелуй от первого же прикосновения к шее. Минхо прикусывает его нижнюю губу, оттягивает на себя; почти пускает первую кровь. Это было бы кошмарно — кошмарно приятно, думает Сынмин и крепко жмурит глаза.       Голову мутит. Вся гниль, скопившаяся у него в организме, словно получив сопряжение с чем-то извне, закипает каким-то особенным образом. Тело чувствуется везде и нигде одновременно; болезненное внимание концентрируется на пустоте в мыслях. Когда жар отстраняется от лица, а руки спадают с плеч, Сынмина пробирает режущий холод. Когда знакомая только образом тонкость пальцев прикасается к бёдрам, Сынмин давится вдохом. Приходится открыть глаза.       Сознание погружается в тягучий мрак; язык, теперь не способный образовывать звуки, прилипает к нижним зубам. Минхо скатывается с кресла так легко, будто шёлком, и устраивается коленями на полу. Взгляд глаза в глаза, осознанный, почти осязаемый, хватает Сынмина за горло и выстёгивает страхом по сердцу. Минхо касается пряжки ремня.       Он давит на член самым кончиком пальца, протаскивает выше, обводит головку. Сжимает воспалённую плоть. Сынмин задыхается на полуслове.       — Вы чт…       Спину прогибает импульсом прикосновения. Минхо вскидывает довольные глаза, облизывает губы.       — Играю. Нельзя?       Пока Сынмин держится, чтобы не отключиться от шока, Минхо расстёгивает его ширинку и клонится ближе. Пальцы раскрывают прижатые друг к другу колени и крепче вцепляются в тонкую мякоть кожи, горячая щека утюгом прижигает внешнюю сторону бедра. Сынмин тонко тянет ненасыщенный воздух в дыхалку. Помогает ужасно.       Минхо мостится между его разведённых ног так правильно, будто образом из порочных фантазий. Тех самых, которые Сынмин ненавидит меньше всего, — тех самых, в которых он тонул без остатка. Минхо вскидывает взгляд исподлобья и прихватывает член сквозь тонкую ткань белья. Глаза, всегда хитрые и знающие, ощутимо перебирают кожу: пересчитывают неровности и продавливают границы её эластичности. Слишком внимательно — словно нарочно.       Прикосновение крошит Сынмина внутри.       — З-зачем вы… — Он замирает в немом стоне, когда палец Минхо укладывается на головку. Под зажмуренными веками взрываются звёзды.       — А ты не хочешь?       Сынмин предусмотрительно закусывает обе губы; голова сама собой откидывается назад. Минхо укладывает вторую ладонь на дрожащее бедро. Потому что знал, что ему не откажут.       Его единственная странность, неизвестная переменная, всегда непостоянная, сейчас горит на корнях ресниц и пеплом ссыпается прямо в зрачки. Причина, почему эта до того аморальная, что даже не существующая ранее фантазия вдруг проектируется в реальность. Он позволяет себе слишком многое — с такой развязностью и наслаждением, потрескивающим на коже, будто ждал и хотел. Будто изучал, планировал, представлял. Сынмин впивается взглядом в его лицо, проходится по знакомым изгибам и складкам, но так и не рассматривает истины. Странность, вокруг которой выстроена вся личность Минхо, то ли настолько глубока, что недоступна для понимания простым смертным, то ли не существует вовсе. А Минхо, чтобы справляться со скукой, этого, кажется, и не нужно.       Горячий язык прокатывается острым контрастом по всей длине. Влажные губы обхватывают под головкой, скатываются к основанию, прихватывают мошонку. Сынмин стискивает зубы — ладонь вспарывает болью, ещё одной вспышкой взрывается в нервах.       Минхо играет с ним так глупо и открыто, с детским интересом давит на болевые точки и упивается тем, как он горит изнутри. Возможные причины его интереса рассыпаются о безрассудство, упрямое и безусловное «хочу», читающееся в паузах между слов.       Сынмину, как окажется позже, знать о его намерениях не так уж и важно: угроза, нависающая над ним всё это время, давно приучила бояться и готовиться к неприятностям. Для Минхо это всё равно что спланировать обед.       Когда Минхо пропускает член в глотку и приникает губами к лобку, Сынмин захлёбывается в стоне. Пальцы стискивают спутанные волосы в кулак — Минхо дрожаще ахает прямо на раскалённую кожу. Звук острой волной скатывается по нервам, больно колет в висках. Тонкие, почти невесомые ладони оглаживают бёдра; Сынмин едва привыкает к взгляду, скользящему по лицу кончиком ножа, и, осмелев, встречает его своим. Вид Минхо — разгоряченного, податливого, такого близкого и ощутимого бьёт осознанием реальности, словно обухом, по голове. Сынмину хорошо от того, что больно, — и больно от того, что хорошо. Гниль внутри плавит мозги и путает и без того полупрозрачные мысли. Если Минхо с ним, значит Минхо знает о нём. Знает столько, сколько Сынмин сам был бы не в силах прятать в себе. Знает о предпочтениях, слабых местах и пороках. И почему-то продолжает играть.       Когда Минхо ускоряется, Сынмину сводит ноги и живот. Обострившаяся чувствительность позволяет спазмам пробрать до самой глотки, одним сильным зарядом пустить ток прямо в кровь. Сынмин вскрикивает так громко и неожиданно, что даже не успевает зажать рот ладонью. Чувствует, как наполняет рот Минхо и как его сжимает напряжением: он сглатывает.       Сынмин с трудом умудряется глотать воздух, чтобы не задохнуться.       Когда Минхо отстраняется и проходится языком по опадающему члену, Сынмин опадает в кресле и несдержанно выпаливает:       — Господи, вы сумасшедший.       Минхо на это медленно, деловито выравнивается и, подцепив его съехавший галстук почти что за край, дёргает на себя. Шею жжёт жёсткой тканью, впившейся в кожу; губы — другими, мокрыми от слюны и его же спермы губами и одним дыханием на двоих.       Сынмин едва не теряет сознание.       //       Гниль внутри начинает рассасываться. Впитываться в полые кости, сливаться с кожей. Сынмин читает о панических атаках, сближается с Джисоном и позволяет себе снова спускаться в кафетерий на обед.       Вечная борьба с самим собой заканчивается фееричным проигрышем — постоянной ничьёй. Влечение, до этого ощущаемое смертельным грехом и сплошной неправильностью, наконец приживается просто чувством. Просто ощущением себя — поломанным и где-то странным, но всё равно целостным. Нелюбовь к Минхо, жадная и безусловная, перебивается ночными фантазиями — Сынмин не корит себя за то, как глубоко погружается в каждую: теперь их реальность будет трудно оспорить и между тем невозможно воплотить в жизнь.       Минхо маячит рядом, звенит своим чистым, переливчатым смехом и сверкает знающими глазами. Сынмину почти плевать: его странные игры до сих пор пугают своей бессмысленностью, но зато отлично обрисовывают его жуткий характер. С Минхо тяжело, сложно и страшно.       Сынмин чувствует его взгляд на себе слишком часто, чтобы не задуматься о собственной ценности. Слишком часто, чтобы не понять, что Минхо нужно больше.       Жаль, что теперь в Сынмине не осталось ничего того, что могло бы заново вспыхнуть, — один только прах жуткой нечисти, жрущей его изнутри. Развалившийся позолоченной пылью пепел.