Полдень в Копенгагене

Он сделал все, что мог, все, что его в силах, думал Шелленберг, случайно оставшись наедине со своими мыслями в Копенгагене, случайно в машине, ведущей к зданию правительства и случайно задавленный возбужденной толпой. Они продвигались столь медленно, что Шелленберг уже потерял счет времени, разглядывая то потерявших лицо людей, с усилием борцов сумо пытающихся залезть на капот, и с таким уже усилием тарабаня закрытое от греха подальше окно, то собственные руки, бесконтрольно дрожащие от стресса и недельного недосыпа. На них выступили вены, придавая болезненно-бледной коже еще более нездоровый вид, холодные, даже несмотря на то, что на улице пятый месяц, четвертый день, и в машине так невыносимо душно, что дышать становится почти нечем. Внезапно воздух прорезал выстрел. Еще один. Толпа взорвалась злыми криками, тронулась пара карет скорой помощи, истерично взвизгнули в напряженном воздухе сирены. Толпа ожидала полной и безоговорочной капитуляции Германии. Им не втолковать, что приговор уже вынесен, им необходимо официальное заявление, после которого они, ослабленные этим напряжением, но воодушевленные великой победой, пойдут горланить национальные гимны в полуночи, обнимать и целовать каждого прохожего как родного. Полуденный ужас, невыносимо палящее солнце, давнее, уже осточертевшее осознание тотального поражения, и папка с фактически бесполезными документами о его новообретенных полномочиях. Он метался, как животное в клетке, между городами нейтральных Швеции и Швейцарии, выбивал лучшие для себя условия, методично следовал какому-то будто уже предначертанному маршруту. Ловко выпрыгнуть из прежней жизни авантюрного и неумолимого разведчика оказалось легче, чем он думал, ровно как и примерить ранее недоступный образ ведомого лишь гуманистическими целями дипломата для благослови их бог союзников. Кропотливыми усилиями и маленькими, но стратегически важными шагами он выстраивал все эти годы тщательно продуманный образ единственного здравомыслящего человека в Германии, с которым можно договориться. Небезуспешно. Но столь ничтожно в нынешних условиях, что в какую позу ты ни встань, какой несусветный бред ты ни выкинь, лучше или хуже условия содержания в советских тюрьмах для тебя не станут. Разве что попадешь ты в руки союзников, и эти самые союзники, внезапно сочтя тебя ценной и полезной фигурой, во многом благодаря связному повествованию о последних месяцах Германии, который он уже накидывал в уме, не выдадут тебя жадно потирающим руки советам. Так двигались его мысли, переменяющиеся столь резко и столь кардинально, от полной безнадеги и раздрая, до робкого просвета надежды, от ясного и цепкого ума, до полубредового состояния в коротком сне, что он сумел урвать, побывав в столь обыденной уже бомбежке. В голове крутились обрывки разговоров с Гиммлером, отделаться от которого он смог только с помощью Вольфа, он не выдержал бы еще одного дня в погибающей, сгорающей праведным огнем родине, он уже выложил все, что думал о нем лично, чуть ли не хватая за грудки, высказал все, что думал о славном фюрере и его непременной победе, о бесхребетности самого влиятельного на тот момент человека, что сосредоточил в своих руках столько власти, но был неспособным на решительные действия. «Если бы я послушал вас раньше...», «вы единственный, кто может сделать хоть что-то для спасения своей родины!» Был он мыслями и в далеком тридцать девятом, когда трава была зеленее, и он с запалом толкал геббельсовские речи заключенным англичанам, ломая свой английский, и бегал с пистолетами наперевес, и в тридцать третьем, когда читал антикатолические лекции, и в сорок первом, когда всеми правдами и неправдами протолкнулся к внешней разведке, припугнул подчиненных роспуском отдела и за год привел аппарат в хрупкую иллюзию порядка, и в сорок втором, когда, несмотря на ту же самую жару, что душит его сейчас, стоял в полном обмундировании, держа на плече гроб, и в сорок четвертом, когда Мюллер буднично сообщал: «спрыгивать с карусели поздно... Вальтер», и вел переговоры с Бернадоттом, утешающе похлопывающего его по плечу, когда Гиммлер вновь засомневался и дал задний ход, Мазуром, после встречи с которым Шелленберг едва сдерживал порыв сигануть в ближайший обрыв. В общем, везде. Даже когда... В воздух пустили еще одну автоматную очередь. Шелленберг вырвался из водоворота мыслей и почти бездумно махнул шляпой особо буйным демонстрантам, кивнул головой и приговорил несколько успокаивающих слов на шведском другим. Не то, чтобы они могли его услышать или вытащить из машины – он еще полчаса назад позаботился о закрытых дверях. За это время они продвинулись только на несколько десятков метров. Водитель напряженно сжимал руль и по его приказу упрямо наступал вперед, не обращая внимания на возмущения толпы. Шелленберг был уверен, что сделал все, что смог.