&
29 апреля 2024 г. в 00:27
1.
у уёна в груди дыра, по ощущениям, размером с санов кулак (наверняка именно так он сердце его и забрал: пробрался сквозь рёберные мышцы, схватил пальцами бьющуюся алость — пока губы тягуче медленно сводили с ума. это было тогда — опоясывающе и до тумана перед глазами, это сейчас в памяти — тупым ножом; и только его, сана, улыбка всё та же — лёгкая и по отобранному сердцу пластырем. а толку?)
сквозит по оголённой чувствительности, заставляет вздрагивать через раз — лишает способности думать. откуда столько ощущений в раз и как их собрать воедино? ему без сана хорошо, а рядом с ним (и в отдалении) переворачивает полюса и выставляет в арктические ветры: конечности леденеют, сводит оцепенением. ему перевести фокус мыслей почти что невозможно — начни здание гореть да потолок обрушиваться, так и остался бы, в пронзительном ранении замерший.
трогательно. всё, что касалось сана, превращалось в вязкую холодную нежность, подступающую к глотке и поверху груди укладывающуюся. хотелось бежать — но бежать было некуда. иллюзорным лабиринтом вырастали звуки, и только глупое, глупое сердце всегда знало путь к непотревоженному. оно сана за километры находило; всегда ощущало, где, и в каком состоянии, и с кем.
как минимум, не с уёном.
2.
сан на уёна
случайно
налетает.
в нос клюёт да руками непозволительно оплетается. замолкает. сам от неожиданности стопорится: так ведь нельзя больше?.. тухает сердце напротив его, не выдаёт своего смущения (убитого самым неясным и воскрешённого самым жестоким – столько боли не перекрыть ни одному анестетику, обколи хоть всё тело – от и до разойдутся швы обмякшие, разольётся тоскою и отчаянным оставлением).
и что же бедному сердцу делать? смеяться:
— я, конечно, знаю, что ты меня любишь, — приподымая брови, улыбается смущённо (как же краснеют щёки под взглядом сонхва удивлённого; тот улыбается своему милому и неуклюжему, не знаючи: не так уж абсолютно тот его) — но можно бы свои порывы и скрывать.
а сана примагнитило.
уён такой красивый.
у уёна на языке ругательств собирается с полсотни: одно другого страшнее. ещё немного – и разразится грозою, по небу разломы сорвёт. ему невыносимо так, в стремлении тела и до паники пульсирующего сознания.
сонхва смеётся легко:
— ох, сан... — с нежностью выдыхает, в шагах не изменяя, за дверями кухни скрывается. ему естественно так — вверить честность и свободу, без контроля одарить любовью. невозможно ведь — его теплоту предать?
сан его не слышит.
это страшно.
уён на него смотрит: в простой футболке, с вырезом в половину плеч; с его невыносимой бронзой по плечам и сверкающими глазами. насколько дьявольски прекрасен, настолько же и честен.
в любом из развитий событий сонхва уважающий слишком.
— иди к нему.
руки сановы с талии снимает.
уходя, себе горько улыбается: они ведь так и не провели черту.
до сих пор заботятся.
3.
— …блять, сан! — приходится приложить все усилия, чтобы на сантиметр оттолкнуть. уён увернуться от поцелуев пытается, но открытая шея уже горит. — у тебя есть сонхва, к нему и—
устал. как же он устал. ярость изнутри с обитой перемешивается, каждый из резервов подключает.
он долго так не выдержит.
а сана тянет. совсем не как тогда — до разрыва их отношений, до встречи с сонхва и начала нового этапа. сильнее.
[внутри уёна тонут не жившие ни разу птицы — такой печалью тянет вниз плечи, так больно рядом быть и видеть, как отдают тепло
не тебе.
и сан смеётся, за плечи оплетает. шепчет на своём восторженно-свободном о том, как рад. всегда: «милый, дорогой, хороший,
лю
би
мый», —
не его]
в силу большего веса от постоянных тренировок удержать уёна легко. тот в объятиях жмурится и по-настоящему злится, достучаться пытается. не знает, что каждое из его слов сан слышит на максимальной громкости — внутри всё дрожит от такого живого и некогда утерянного родного.
— но хочу я тебя, дорогой.
и целует ведь сладко.
самой большой ошибкой сан считает конец их любви — правда, только для окружающих. он ведь ни разу меньше чувствовать не стал. он с мыслями об уёне засыпал, из-за его же голоса мягкого во снах и просыпался.
— сан, пожалуйста, — сопротивляться правда сложно. горит в груди, пережимая сосуды, до такой боли доводит!.. ему б не расплакаться.
но ведь и сану тяжело.
он обмякшее тело к себе нежно прижимает, с трепетом огибает губы любимые — не позволит пойти против его слова. а потому к скулам прижимается, опуская голову на плечо дрожащее.
— прости, ён–а. пожалуйста, прости меня.
сдохнуть бы.
4.
...это похоже на охоту.
выжидание, долгие взгляды и почти что ощутимый голод. сан давит одним присутствием, прожигает кожу своей неопределённостью.
сколько можно.
хочется с плеч его взгляд стряхнуть, спрятать межлопаточную уязвимость — ту самую, что ещё касания губ помнит. и это слишком.
уён из памяти выбросить не может, а сан ведь и половины не помнит: для него отношения всегда были чем-то вроде дополнения, никогда приоритетом. даже в своей нездорово цветущей влюблённости доверие пресечь было легко. пока уён задыхался и звука оповещений от него пугался, сану было легко.
и уйти было тоже — легко.
сонхва смеётся звонко, в ключицах открытых прячась. ладони сана по спине поглаживают, удерживают рядом (совсем не изменился), губы в улыбке ответной изгибаются.
только не ему.
пока счастливый голос о плеч склоны разбивается, пока корпус всецело вжимается в попытке успокоить смех (хонджун говорить не прекращает, и оттого процесс затягивается; он любит смех сонхва, как и сам уён, как каждый, кто когда-либо его слышал).
уён в пол оборота видит, как черны сановы глаза. ему и дела нет до сонхва, почти своего мужа.
и оттого вина заполняет уёновы лёгкие. ему сонхва в глаза смотреть стыдно.
это пытка — учитывая, что по ночам тот к нему в спальню пробирается и у него, уёна, под боком долго-долго рассказывает о том, как счастлив.
боже. уён прострелить себе голову хочет.
5.
...уён не понимает, как оказывается вжатым в стену — крепкими руками подхваченный под бёдра, раскрытый до невозможности неправильно и без сопротивления. сан двигается навстречу (распаляя изнутри, дразня слишком знакомыми ощущениями; выводя из равновесия без смущения и мыслей — блаженная пустота), трётся о его горящее тело — потерявшее хоть какое-то понятие о регуляции температуры — и, забывшись, резко впивается в губы.
ещё один акт охоты (это конец). в ход вступают зубы, больно царапая по губам и коже; оставляют кровоподтёки и отметины откровенные. уён боли не чувствует, вернее, не распознаёт её как сигнал тревоги — сам наседает, перехватывая контроль, за волосы оттягивает и со всей накопившейся злостью, обидой кусает в ответ.
пальцы в ответ бёдра сильнее сжимают, сминают мышцы напряжённые. это означает одно: назавтра останутся синяки. это подразумевает другое: забыть не позволит. вместо сопротивления и ударов заслуженных, уён полулуниями ногтей отпечатки оставляет.
сан ему в шею рычит. по-животному, до мурашек и подкашивающихся коленей. вгрызается в кожу, пока грудь разбивает с бешеной силой сердце, сам себя сдержать пытается.
он уёна хочет. больше любого живого существа на свете, сильнее собственной потребности в кислороде. и, к ужасу, это не проходит: больной идеей, навязчивым стимулом вжилось в череп, проникло по волокнам в мозг и затопило каждую из потребностей — пульсацией вздухшихся вен ускоряется, говорит на языке силы.
и как же уён слаб. слетают тормоза, выливается в ответный удар так хорошо сдерживаемое. он не думал, что когда-либо от чувств отречётся, но как же отчаянно старался дальше держаться!.. уверенный в своём контроле, теперь беспомощно давится слюной. переплетением языков ставит крест на возможности исправить.
— блять, уён, — оторваться выше его сил; сан лбом в чужой упирается, дышит загнанно. их воздух сталкивается, и уён чувствует жар, исходящий от покусанных губ.
«никчёмный, ни на что не способный против его внимания, так и сдохнешь, никого не полюбив! когда чувствам чужеродным уступил да себя раздавил, вспоров наружу копьями любовь (тьфу! да разве так она рождается? где свет и где к раю приближение, если ты себя в котёл да самолично и у ног его, распластавшись, голову размозжить готов?)», — перед глазами строкой горящей.
экспрессия чужеродных генов,
репрессия голоса разума —
третья мировая всё это над головой кружила, да так
и
разбила:
вывернула горшок, исцарапав да кровью залив от осколков гончарного мастерства.
а в голове только руки, и его губы, и
его
глаза.
ах, его глаза!.. скользит взглядом выше — слишком быстро, чтобы установить зрительный контакт, и, б о ж е, какая тоска в них!.. блестят опасно, не моргая, и вслед за коротким ответным обрывают вниз. страшное одиночество и нескрываемая тяга к нему.
уёну за сана
больно.
пальцы сами к щеке горячей тянутся, в дрожи неясной скул касаются — вынуждают приподнять подбородок ещё выше – до неудобного – и в ответ взглянуть. сан ладонь его своей накрывает рефлекторно, прижимает крепче, и среди их спутанных, липких от пота тел этот жест выбивает похлеще осознания неправильности происходящего.
для уёна это слишком. сана слишком
много.
сердце замирает, когда в глазах его что-то меняется. уязвимее, тише, чуть более о-пас-но — горечь оседает на языке вместе с новым поцелуем. только в этот раз — медленным и до невыносимого настоящими.
уён по крупицам разваливается. он больше сопротивляться не может.
не сану — себе,
ему же позволяет себя сокрушить.
…этой ночью из его рта выходят только стоны и сдавленные хрипы. сан любит его сильно, любит нежно и совершенно иначе, чем было раньше — теперь он научился
убивать.
*
...уён лежит на плитке в ванной и моргает непонимающе, пока капли затекают в глаза, ударяют о барабанную перепонку и холодную поверхность. зеркало едва открывает обзор на нездорово посиневшую кожу, но уён внимания не обращает.
что он, блять, натворил?