Неон

У Диамкея давно крыша слетела с корнями. Он смеётся строкам священных писаний, грызётся и скалится, танцует меж плетней слов. Ему не нужен твой приглушённый хваткой на горле протест, одобрение жиром на языке отдающее. Ебал он всего этого рот. Жизнь слишком длинна, ради всего святого. Тут бы спиться, по-хорошему, и трахать кого-нибудь смазливого, не шибко строптивого, у стены неонового клуба. Тело чтоб галлием плавилось, под пальцами трупно горячими, руки заломить бы, может, даже до щелчка. И кусать открытую шею, расписывать чистейший холст. Это не сдвиг по фазе. Это смена полярности. Апогей. Диамкей близок к тому, чтобы улыбаться шире ваших попов и довольней организатора королевской битвы, на шипящих в лицо неприкрыто гневливо "блядь". Он смеётся. О, помилуйте грешника: Клюкве так поебать. И он самый верный их коленопреклонник — осклабившись стирает каждую ночь их до святого цвета. Улыбнись, сучка, ты наслаждаешься вечером? Диамкей пьёт с твоего лица и пустеют шоты. Градус в теле, горят языки в горле твоём — держи ритм, чтобы Клюква не утащили бездвижного мрамора кусок. Диамкей светится гением и в пальцах точёных держит краеугольные камни миров — наугольник да циркуль. Свет по глазам, — солнце сдохло в перерыве, — вычурный блеск. Розовый сейчас в пике моды и для Диамкея это богемы крест. Лови же быстрее его руку, ах, шея твоя столь тонка. Тысячи слоёв, бедная невеста, твари в омутах видят тебя, уже без родственников, но ещё не жену. Пальцы горячие, лёд казался бы успокаивающим горло теплом молока, жгут трахею и до мозга кости продирают. Подними выше голову, открой за тканями шею прелестную. По гроздям акации, отчего-то пурпурной на тебе, Диамкею провести освящённым шприцом. Это не иглы — сплошное благословение! Сегодня в священном для Клюквы соборе — клубе блядушном — причастие во имя всех святых! И Диамкей здесь главный по рангу. Преклонись и дотронься до святыни, сбитых коленок да алых локтей. Это кровь, — ab, положительный резус-фактор, — смешался с изжёванной мятной жвачкой. И в волосах твоих она сегодня; не беспокойся, завтра улыбнёшься с обритой головой. Ты лучше танцуй, пока софиты глядят на мощи святые, под пики лопатки рассекающие тянись выше к мёртвому солнцу. Не смотри в затемнённые ниши. Сегодня отец твой в церкви— Диамкей. Музыка по ушам; это нормально, что я слышу крики синего цвета? — было бы странно, если бы не. Это тени резкие за его стрелками алыми, неоном жгущие под кожей агонию на эсперанто. Ах, размазаны твоими усилиями, от глаз уголков до искусанных губ; кажется ты набрёл на наивысшую точку, твой край через туман. Ловишь жгучие пальцы и тянешь в себя, за толщу слоёв. Выпирающие кости, пергаментная кожа. Твои руки — грязные пятна по мрамора глади. Очисть себя от греха, да отдайся в тронувшие божественную блажь. Улыбайся, принимай и дари в ответ только слова, пока ты ведом. Ибо ищущий да обрящет веру в Клюквы шептаньях. Диамкей тянет твои бесконечно длинные руки, — и ты не похож на смазливого, слишком строптивый к тому, — тащит сквозь толпы блеющих лиц. У каждого в дыме сигаретном свой выблядский нимб; свой ты потерял где-то в глотке святого отца. Ни разу не грешно. Коридорами узкими, полные нишами людей, протискиваешься к люминесцентному свету и смеху ртутно-лукавому. На ухо шепчут сбито на грани с превозмогающим-просящим: тебя сегодня трахнут. Это церковь? Это храм? Это священная обитель, зови как будет угодно твоему богу в душе; Клюкве поебать — это демон ебейших порядков. Спина к стене, руки за голову. Твоя шея — кладезь будоражащих искр. Ногтями каменными по дёрганному кадыку — сглотни уже комок и ешку к нёбу прижми. Диамкей шепчет, — ах, как красиво его лицо в полумраке, — что будет тебе от капли лсд? Холодные руки, по разгоряченной коже, меж вен карты рисуют. Как прелестен ты, друг мой драгоценный, млечный путь спина твоя. Под сколы грязи, за клеть рёбер, под маску к душе прильнув губами. Он любимец своего бога; видишь, почему? Тепло от сердца к губам уже совсем не чужим. По шее и ниже; ты вжимаешься в стену. Твои грубые пальцы, ничтожны, не поймут всего шёлка. Его волосы, его нос, его прелестная кожа. Кажется, ты задыхаешься. Затянись поглубже, тут оздоровительный воздух. Диамкей губу прикусит, очистит кровь от дурмана. Не падай, не тони. Его багровеющий взгляд не похоть — не думай дурного. Тут твой грех отражается. Слова, стоны, переглядки, ужимки. Раскройся, полуночное солнце, это год чёрного кролика, а губы твои — разрез спелой вишни. Ты красота, ты стать, ты благодать. Диамкей держит твоё плывущее в жаре лицо — говорит, прижавшись ко лбу, ты любовь и моя Галатея. Мягкость ткани, жжение складок сдирая одежду. Его губы, его слова, его существование. Ты тянешь с него сизую газу, совсем невесомое полотно. И плавишься от рук, от касаний и хриплых смешков. Жарит страшно, нечто из глубин червоточных. Скажи ему, попроси передышки. Но только свет через щели закрытой на щеколду двери — выблядский алый, — это пляшет красный флаг. В обители святых грешников музыка перекрывается стонами церквушки на отшибе. Совсем под боком, плачет она малиновым звоном, вторит одинокому пастуху. Под бой колокола грузного, по тебе расписывать на костях плетни тонких Клюквы лепестков, кусая в плечо — Диамкей плачет и это проживает насквозь. Ты смеёшься, как распоследний дурак, клацаешь зубами за ухом. О, ты ловишь приход, так помолись лучше Клюкве. К чёрту местоимения, теряйся в шёпоте своего имени. Гнись в пояснице, Диамкей проведёт тебя по грани невесомо. Скажи это, Обси, через лиловый тонкий туман, что ты согласен и абсолютно трезв. О, ты не пожалеешь, сладкий. Расслабься и ладони ребро закуси. Впереди бесконечная ночь, ибо Клюква танцуют на затопленном Солнце.