Голод

      Ты просыпаешься от кошмара. Твоя сладкая свобода такая же хрупкая, как тонкая наледь по осени. Знание режет глубже, чем любой из ножей. Страх медленным ядом травит разум, пока еще твой разум. Если бы мертвое сердце могло стучать, твое бы зашлось в агонии.       Что это? Отражение худших из страхов или он действительно тебя нашел? Стискиваешь зубы до хруста — его правила набатом стучат в голове, отдаются физической болью, написанные твоей собственной кровью на твоей собственной шкуре столько, о, столько раз.       Страх мешается со злостью, с отчаянием, клокочет, душит. Бездна внутри тебя разворачивается иссушающим пламенем — ты чувствуешь его жар. Ты чувствуешь слабость, собственную никчемность, бездна рычит: тебе не победить. Ты не сможешь бежать вечно. Казадор найдет тебя, рано или поздно, и тогда ты пожалеешь, что цереморфоз не убил тебя раньше.       Мир теряет резкость. За солнечным сплетением нарастает боль. Это голод. Ты игнорировал его слишком долго.       «Да не изопьешь ты крови мыслящих существ».       Твои спутники спят. Не догадываясь, кого пустили к костру. Ты почти слышишь, как бьются их сердца. Ты почти чувствуешь вкус крови на языке. Ты почти теряешь контроль.       Голод ведет тебя к ней. Шея скрыта высоким воротом, тянешь пальцы — ослабить. Ты никогда не кусал человека, лишь надеешься на инстинкты — должны же они у тебя быть? Лишь надеешься, что не убьешь случайно. Мир меркнет до одной точки, пульсирующей под грубой тканью.       Ты не мыслишь ясно, не ждешь получить отпор. Паника накрывает тебя при виде того, как девчонка тянется к кинжалу. Не можешь, не успеваешь придумать никаких оправданий. Ты говоришь ей все, как есть.       С трудом возвращаешь контроль над лицом. Делаешь жалобные глазки, твой голос струится нежнейшим шелком, интонации как по нотам, придыхание для большей интимности и смены фокуса. Сейчас либо будет драка, либо тебе все простят. Ты знаешь, что ты прекрасный актер, но уверенности, что выходка сойдет тебе с рук, никакой нет.       Спектакль начинается.       Девчонка тебя удивляет. Ты получаешь больше, чем ждешь, больше, чем понимание: согласие. Доверие, которого, видят боги, не заслуживаешь.       — Кровь есть кровь, так? Это необязательно должна быть шея.       Она закатывает рукав, обнажая запястье. Бледное, тонкое. Сине-зеленые вены пульсируют самой жизнью — и опасением. Голод туманит взор и разум, накинешься — покалечишь. Как укусить, чтобы не истекла кровью к утру? Особенно, когда прежде как-то не доводилось.       Смеешься тихонечко:       — Почему же не шея? Поверь, радость моя, так будет лучше: мне удобнее, а тебе не так больно. — Посылаешь улыбку, одну из тех, какими одаривал раньше.       На нее они будто не действуют. Смотрит волком, а ты понимаешь: ходишь по тонкому льду. Она уже согласилась, а это дар. Величайший из возможных, для таких, как ты. Будешь перебирать дареным — вернешься к крысам.       Боится, но в голосе сталь:       — Либо пьешь из руки, либо ты не такой уж голодный. К шее не приближайся.       Чувствуешь, как раздражение нарастает. Ты уже не рад ни согласию, ни отсутствию кола в груди. Разум шепчет: отступи. Найди другую еду. Голод воет: вот еда. Сама себя предлагает.       Запястье тонкое, перекусить пополам можно. Или оставить месиво. Будет что так, что так вкусно, но очень больно. Может ли клык пройти насквозь?       Пока пялишься на ее руку, девчонка пялится на тебя. Видимо, что-то прочла на твоем лице, проницательная:       — Возьми кинжал. Только резать сам будешь. Я не смогу.       Насколько же ты отупел от голода. Такая очевидная мысль. Что-то чирикаешь в ответ, любезно устраиваешь девчонку поудобнее, а в голове только красная пелена.       Руки твои не дрожат, держишь запястье крепко. Тонкая венка бьется прямо перед глазами. Красиво. Сама жизнь пульсирует. Голод накатывает резью, такой сильной, что искры из глаз. Давишь еще не родившийся вой, острие кинжала ловит искры костра.       Она вздрагивает, когда холодное лезвие прикасается к коже. Хочет отдернуть руку — не надо мысли читать. Разжимаешь хватку. Ты не хочешь пить ее насильно, эта мысль заглушает даже бездну. Даешь девчонке шанс передумать.       Но она не двигается. Ее рука в твоей, лежит смиренно. Она не передумает.       — Чего ждешь?       И то верно. Чем быстрее, тем лучше.       Надавливаешь кинжалом совсем слегка. Бледная кожа расходится под лезвием легче, чем тебе думалось. Тянешь кинжал вверх по руке. След острия набухает багровыми каплями, в воздухе расходится металл. Рот наполняется слюной, ты облизываешь пересохшие губы.       Она выдыхает резко. Больно, наверное. Под ребра колет почти забытой виной, и ты замираешь, но кровь разливается в воздухе. Потом, все потом.       Ты припадаешь ртом к запястью. Жадно. Никаких угрызений совести, только голод. Кровь наполняет рот, и ты едва не стонешь. Сжимаешь дрожащее запястье, будто хочешь выдавить все до капли. С каждым глотком резь отступает. Боль утихает. Вечно голодная бездна внутри замирает довольно, и в наступающей тишине собственных ощущений ты не понимаешь, как вообще мог это выносить. И ты пьешь. Тебе солоно, тебе не больно, тебе хорошо. Светлое чувство бьет в голову, как выдержанное вино. Тебе мало. Через эту царапину не напиться, как следует. Голод диктует инстинкты, и ты примериваешься укусить, как положено.       — Хватит.       Голос слабый и сухой, но все такой же несгибаемый. Больше всего на свете ты хочешь наплевать на самообладание и выпить дурочку досуха. Она сама согласилась. У нее был шанс передумать.       Кровь туманит разум. Бездна ревет: не смей мешать!       — Я сказала, хватит!       Что-то с хлопком прилетает тебе по лбу, грубо отталкивает. Запоздало понимаешь, что это ее свободная ладонь. Смысл происходящего возвращается неохотно. Эйфория все еще властна над тобой. По твоим венам разливается чужая кровь. Этого недостаточно, но ты почти живой. Мир делается ярче.       Она смотрит на тебя вперемешку со злостью и опасением. Бледная. Под глазами залегло темное. Дрожит еле заметно, но ты видишь ясно.       Она наскоро перематывает руку куском материи, ты даже помогаешь ей затянуть потуже и выражаешь признательность. На лбу ее трогательно блестят капельки — бросило в жар. Хватает ртом воздух, цепляется пальцами за туго затянутый ворот, будто тот душит ее, но ослабить его не смеет. Уколом на самом краю сознания: ты ни разу не видел ее шеи. Отметаешь мысль в сторону — какая разница, в самом деле? Когда ты впервые за столетия чувствуешь себя так прекрасно?       Сила разливается внутри. Ты быстрее, чем ветер, само время замедляет бег, склоняясь перед тобой. Ты, наконец, понимаешь, почему он запрещал пить кровь мыслящих — ты чувствуешь, что можешь все. Тебе никто не страшен. Ты счастлив.       Ночь поет тебе, шепчет на все голоса, зовет шелестом чужой крови, чужой жизни. Теперь ты слышишь ясно. И ты отвечаешь на зов.       Не он найдет тебя, а ты его. И тогда придет час платить по кровавым счетам.       Охота начинается.