Добрый папа

      Несуразно высокий юноша неловко шуршал кожаным мешочком с банкнотами напротив прилавка со свежей рыбой, уместив в одной руке две громоздкие корзины и на мизинец другой руки повесив авоську с тремя кочанами капусты. Разумеется, через какие-то пару секунд охапка купюр выскользнула из ладони и ветром разнеслась по пыльной грунтовой дороге, и мальчик, нервно выдохнув и виновато взглянув на торговца, принялся догонять с трудом заработанные накопления, после чего выронил еще и капусту. Его голову окутал тяжелый туман стеснения и абсолютное негодование на то, с какой высокой периодичностью с ним приключаются подобные вещи, причем именно тогда, когда он спешит. Часов, к его счастью, поблизости не было, и волнение по поводу скорой литургии, где юноша должен был служить, отступило на второй план.       Сгорбившись над последней купюрой, которая приземлилась в, видимо, единственной на пыльном рынке луже, он ощутил капли стекающей по лицу грязи от чьего-то целенаправленного шлепка сапогом по воде. Он протер глаза и увидел возвышающегося над собой японского солдата, в чьей протянутой руке оказалась его мокрая и скомканная купюра в 10 иен. Мужчина с каменным лицом небрежно отправил бумажку обратно в лужу, сказал что-то на японском и быстро ушел. Юноша заставил себя подняться с корточек, борясь с желанием окунуться в эту лужу головой и остаться в таком положении навсегда, и вместо этого вынул из воды несчастный комок, который затем, все такой же грязный, убрал в карман рубахи, совсем не педантично вытерев руки о ее же подол.       Одна из корзин пополнилась парой небольших смердящих рыбешек — на палящем солнце ароматы обедневшего рынка так спутались, что отличить вонь от нормального рыбного запаха было, как минимум, сложно.       Лицо торговца-рыбака полнилось некой недосказанной досады. Юноша, не то чтобы сильно удивленный произошедшим, но давно не наведывавшийся на рынок, спросил: — И часто они здесь, солдаты? Старик покачал головой. — Ты откуда такой взялся, сынок? — дедуля недоброжелательно махнул руками в стороны, изумленный недалекости мальчика. — Давно эти тут разбойничают. Хорошо деньги не отобрал! — Да? Понятно… я здесь редко бываю, ужасно, конечно. Напряженность и недружелюбие этого места так и молили юношу скорее продвинуться в сторону выхода. — Всего доброго! — откланялся Джисон, прежде чем направиться к большой деревянной арке, дорога из которой постепенно обрастала городом. Старик хмуро промолчал.       Рынок больше не был похож на то место, каким он был десять лет назад. В тяжелую напеченную голову закрались ностальгические мысли о давно утекшем времени, когда Джисон с родителями выбирались сюда хотя бы раз в месяц. Их встречал неугомонный гогот толпы, приветливых торгашей-зазывал и нежный, слегка солоноватый морской бриз, который добирался сюда с берега. Совсем недалеко в лучах утреннего солнца всегда тонули утонченные крыши центра Пусана, переливаясь золотисто-карими тонами и будто бы расплываясь под палящей жарой в живопись имперских художников. Сейчас город переживал сильный упадок, и былое величие скрывалось за пропагандистскими лозунгами. Люди казались гораздо беззаботнее и радушнее до прихода японцев. Или, может, думал он, все детские воспоминания рано или поздно несказанно утрируются под давлением возраста, вытесняя болезненные оплеухи отца, полученные на этом самом рынке. Было ли в те моменты счастливо на самом деле? Неожиданно вспомнив о должной скоро начаться мессе, Джисон встревоженно поджал губы и что есть сил сиганул через полгорода к своей церкви на окраине, потому что все возможные шестые чувства и без часов гудели о его неминуемом опоздании.       Он поспешно оставил покупки в приходском доме и натянул на себя первую попавшуюся приличную одежду. Отец Енхо и Доен несомненно справятся и без него, но опаздывать на литургию министранту — неведомый стыд. Более того, Джисону и так хватило неловкостей за это утро. Впрочем, обоим клирикам были хорошо знакомы весьма безалаберные нравы мальчика, и зачастую они просто закрывали глаза на подобные неурядицы.       До мессы оставалось десять минут. Джисон проскользнул сквозь ряды лавочек с сосредоточенными прихожанами и с грохотом влетел в подсобное помещение, где обычно шла подготовка к службе, в сумасшедшей одышке тормозя в паре сантиметров от чтеца Кима, склонившегося над столом. Щенячий взгляд юноши говорил сам за себя. Обычно Доен принялся бы манерно роптать, однако в его хмуром лице читалось лишь полное разочарование ни то в самом Джисоне, ни то в чем-то другом, пока абсолютно невнятном, и он лишь обеспокоенно выдохнул, прося министранта вытереть с лица грязь, про которую тот совсем забыл. — Отца Со нет, — глядя на мальчика, упорно рассматривающего себя в отражении натертого до блеска кадила, почти равнодушно озвучил Доен.       Джисон опешил и отстранился от усердного вытирания слюнями своего расплющившегося в кустарном зеркале носа, ловя сердце где-то в пятках. Если он сам и был крайне непунктуальным и непредсказуемым, то без предупреждения пропускающий литургию Енхо навевал только тревожные мысли. — Мы не можем вести службу, Джисон. Я думал, Отец Со с тобой, но, как видишь, теперь надо что-то да делать, — чтец отошел от десятка заготовленных гостий, на существе которых был упорно сосредоточен все то время, пока пытался принять взвешенное решение и подобрать правильные слова для прихожан. Он одномоментно всунул Джисону в руки кадило, подразумевая, что его надо разжечь, и ровным шагом вышел из кладовой к алтарю. Переволновавшийся и перевозбудившийся за день Джисон рьяно сжал в ладони цепи, держащие кадильную чашу, в которой обычно находились уголь и благовония. После еще минуты тяжело дававшихся раздумий он поспешил за чтецом.       Доену очень легко давались проповеди. Чтец практически всегда был как-то по-блаженному спокоен и доволен, как иногда шутливо говорил Енхо, «Adeo beatus sum», а потому выглядел для постоянных прихожан венцом христианского смирения, к которому они тоже, естественно, через Бога, однажды должны прийти. Речь Доена о мученице Симфорозе понеслась плавно и трогательно даже в заведенные уши Джисона, что нервно размахивал пустым кадилом из стороны в сторону и неловко раскланивался. Симфороза жила во времена Римской империи, когда император Адриан жестоко расправился с ней и ее сыновьями после отказа принести жертву языческим богам. — Подвиг святой мученицы может показать нам не только искреннюю веру, но и то, какой неимоверной силы эта вера бывает. Вера не предать себя и свои убеждения злостной тирании, не поддаться натиску дурной, напрочь гиблой идеологии и нарастающей коросте!       В монотонном голосе чтеца безмятежность резко сменилась напряженными скачками интонации, что зачастую не предвещало ничего хорошего. Джисон оставил свои хаотичные подергивания кадилом и положил ладонь на плечо чтеца, который продолжил: — Так и мы должны хранить Христа у себя в сердце, как Симфороза, отказавшаяся подчиниться небрату и пасть перед своим гонителем. Она выбрала вечную любовь к Богу, она выбрала Его Слово, а не слово недруга, несомненно ведущее к гибели души. В наше время стоит особенно вслушиваться в то, что нам говорят. Нужно мочь делать верный выбор по велению нашей веры и наших сердец, а не по принуждению. И пусть у нас не всегда есть возможность поступить поистине правильно, мы все же можем принять сие или иное испытание как Божье и пройти его с гордостью, держа на наших плечах видимый только нам крест.       Джисон все-таки смог выдохнуть, поняв, что Доен не дойдет до откровенных антияпонских лозунгов, как это случилось однажды. Возможно, оккупация родины — единственная из всех возможных тема, что отзывалась в голове Доена столь бурно и заставляла его искренне переживать свои слова, мало думая о насущности сказанного и последствиях. Доен объяснил прихожанам отмену литургии и наказал министранту раздать мирянам гостии. Люди, многим из которых не хватало денег на самую необходимую еду, были рады даже маленькому кусочку высушенного хлеба. Особенно Джисона задевали маленькие дети, одетые совсем по-нищенски, но беззаботно мельтешащие вокруг с искренними улыбками и румяными щеками. Ребята чуть взрослее мало чем отличались от беспокойных старших, в коих лишь иногда проскальзывало эфемерное ощущение радости, затуманенное осознанием повседневных тягот и беспросветной тьмы вокруг. Джисон ловко собирал вокруг себя детишек и всячески их развлекал — только так ему на мгновение удавалось избежать той самой «взрослой» участи.       После кто-то подходил к Доену за советом, а кто-то спрашивал Джисона об Отце Енхо, все еще так и не пришедшем. — Не спрашивай меня о нем, пожалуйста. Следует дождаться его возвращения и спросить у него самого, — снимая облачения, Доен ответил на немой вопрос министранта и про себя добавил «Если вернется». — Пойдем готовить ужин. — Рыба! — Пак в своей привычной манере неожиданно срываться с места вприпрыжку побежал вдаль к дому, где корзину с покупками он оставил прямо на столе, куда из окна светило разъяренное полуденное солнце.       Одноэтажный приходской дом, построенный миссионерами еще до японцев, все больше оседал и поскрипывал. Шероховатая облицовка потихоньку отпадала и обнажала старое деревянное строение, которое изнутри бережно хранилось его верными обитателями Со, Кимом и Паком. Джисон прошмыгнул сквозь открытую дверь крыльца и сильно разочаровался — рыба пропала. Дома, наконец, в отличие от рынка, можно было ощутить стоящий по всей гостиной запах тухлой рыбешки, которая то ли была такой еще на рынке, то ли все-таки пострадала от непредусмотрительности вечно куда-то торопящегося и опаздывающего Джисона. Донен раздосадовано повздыхал, пока смотрел на уносящего во двор недешевую рыбу мальчика, и затем принялся нарезать редьку, расспрашивая Пака о его очевидно случившихся на рынке приключениях. — Все так поменялось, — Джисон поднял неряшливо брошенную на пол рубаху, достал из кармана все еще влажный бумажный комок с номиналом и попытался его расправить. — Люди какие-то злые. — Ну естественно злые. От бессилия, Джисон. Тебе надо почаще выходить в город, чтобы научиться их понимать. Когда ты станешь священником, без этого никуда. Чтобы… — Ким задумался, — чтобы точно вставить в человека Бога, надо сперва найти в человеке подходящую дырку. Да, так.       Доен снова говорил своим тем самым нравоучительным, почти безэмоциональным тоном, каким читает проповеди. Не сказать, что Джисона это как-то раздражало. Скорее, он чувствовал себя не за столом в их общей гостиной, а в вечной Церкви, которая тотчас появлялась там, где Доен открывал свой рот. Однако всегда это было что-то действительно полезное и нужное, к чему Пак в свою очередь остро прислушивался, адаптируя под свои реалии и сильное желание стать священником, в том числе и абсолютное неумение говорить с людьми. Не так давно Отец Енхо разрешил семнадцатилетнему министранту прочитать воскресную проповедь, и первое, с чем тот столкнулся, было глубокое безразличие на лицах многих прихожан, с которым он абсолютно не имел понятия, как бороться. Самый глубокий страх не быть услышанным и понятым тогда оправдался, и для себя Джисон осознал, что на проповеди не столь уж и важно количество вложенных в слова Бога и смысла, сколько важно угодить публике и найти с ней точки пересечения.       Сам Енхо, пусть и был единственным священником прихода, весьма редко занимался подобными делами, хотя Джисон видел его проповеди и наставления гораздо более прагматичными, нежели граничащие с крайней аскезой призывы Доена. Отец Со, особенно в последнее время, был слишком занят. Джисон поражался, как часто Енхо помогал простым людям. Помогал, в частности, делом: чинил дома, порою работал в поле, постоянно общался с крестьянами и пытался взаимодействовать с гуманитарными миссиями. Пак находил в этом не сравнимую с красивыми речами добродетель и каждый раз напрашивался пойти с Енхо. И все же каждая мелочь впитывалась в еще юную голову будущего священника, и даже пресловутое проповедничество отзывалось фразой: «Слова опрометчивых ранят, как меч, а речь мудрых — исцеляет».       Уже вечером Доен спокойно читал Псалтирь под пламенем свечи, когда входная дверь тихо заскрипела в потемках тамбура. Узнаваемая тяжелая поступь раскрыла наконец-то вернувшегося Со Енхо, который, чуть пошатываясь дойдя до гостиной, сразу рухнул на стул. Доен провожал его взглядом, пытаясь понять, с какой стороны подступиться. От неловкого движения книга на коленях мужчины громко захлопнулась, заставляя всех содрогнуться. Ким, завидев разбитое и опухшее лицо друга, опустил глаза в пол под встревоженные трепыхания керосиновой лампады и прислушался к своему сердцебиению, которое с каждой секундой учащалось все больше. Джисон спал, что не могло не радовать, и потому у его порою бестактного любопытства уже не было шансов выдавить у обессиленного Енхо наигранную улыбку. Доену часто приходилось видеть Отца Со в подобном состоянии — вокруг него постоянно страдало много людей: близких друзей, знакомых или прихожан, и Енхо, несмотря ни на что, считал должным хоть как-то им помочь, в итоге пронося чужие страдания и через себя. На самом деле Ким едва ли испытывал к нему жалость или сострадание, которые можно было бы предположить. Он украдкой восхищался той сокровенной жертвенности друга, которой ему не постичь вовек. Енхо сам выбрал единственно верный путь и сам на него ступил, осознавая все самые тяжкие исходы. Кручиниться о добровольном каторжнике благих стезей — что толку? Все же не выдержав затянувшейся интриги, Доен тихо подошел к Со и накрыл его ладони своими, заставляя того, наконец, поднять голову из болезненного уныния. — Что же с ними, Енхо? — он занял стул напротив. Со выглядел по-настоящему гадко. Опухшие веки выдавали минувшие слезы, а на окровавленных висках застыли присохшие к ним пряди черных волос. Енхо практически олицетворял чужую боль, в которую он вновь зачем-то нырнул. — Утром узнал, что подписан указ о расстреле. Я должен был что-то сделать, но в итоге я даже Донхека не нашел. Их дом заняли солдаты, — Со протараторил полушепотом. — А Донхек был в списке? — Нет. — Ну, значит, надежда есть.