Метель

– Карл. Среди всей это мысленной мути, рожденной течкой, встретившей прямо в разгаре зимы, Карл вообще был мало настроен на задушевные разговоры, поэтому первой реакцией оказалось, ну, промолчать. Сделать вид, что он ничего не услышал, не почувствовал пристального взгляда, цепляющегося за его шею, где теплой шерстью свернулся красный (красный, конечно, красный) шарф, согревая. Второй же – раздражение, поселившееся в челюсти, крепко-накрепко сжатой, сведенной судорогой, и молчи, молчи, Карл, просто молчи, до Александрии всего полчаса, нужно просто потерпеть, притворись спящим, притво- – Это понятно, – отец продолжил с таким скрытым сожалением в голосе, что от этого почти физически затошнило. Или от течки? Карлу было плохо, голова тяжело свешивалась набок, и всего, чего бы ему по-настоящему хотелось – это в свою комнату, под свое одеяло, отогреться и заснуть. – Что? Он нехотя шевельнул языком, но не нашел необходимым открывать глаз. – Твой интерес к альфам. Я понимаю, сынок, сложно… полагаю, не впечатлиться, – слова смешались с длинным, шумным выдохом. – Но это плохой выбор. – Неужели? – все нутро исцарапало когтями подкрадывающейся злости. – О, ну да. Я бы мог выбрать кого-то другого, хотя я вообще никого не выбирал, кого-то поближе к шкуре, да, отец? Из общины. Разговор, повторяющийся не в первый и не в последний раз, выматывал не хуже гормональных скачков, то сжимающих горло, то живот, то… Карл судорожно свел бедра, подтянул колени к груди и подавил невнятный скулеж от болезненного спазма в самой глубине – грелка, прихваченная из Святилища, окончательно остыла. Он бы, наверное, остался там. Переждать. Не тащиться в ночь и пургу обратно, напрягая отца, напрягая Арат, одалживая тачку, которую потом еще каким-то чудом придется вернуть (и завести перед этим); Карл ненавидел чувствовать себя обязанным. Отец – ненавидел Нигана. Что ж, это чувство они разделяли. – Дэрила, например, – изо рта продолжала извергаться горячая, горькая, гадкая желчь, ему бы остановиться, заткнуться, но все липло, как снежный ком, застилая сухими хлопьями ледяного песка обзор. – Карл. – Только, знаешь, пап, есть у меня подозрения, что во время секса он может случайно назвать меня твоим именем. – Карл! – Что? – Карл ощерился, чувствуя, что клокочущее внутри, обычно прибитое вечной гонкой на выживание, неожиданно живо встрепенулось: свобода, зима, никакой угрозы от ходячих, достаток еды, достаток оружия, перемирие с сильным противником, который в любой момент мог стать либо столь же сильным союзником, либо столь же сильным врагом – но не зимой. Зимой все выстывало и замирало; все, кроме, как оказалось, него. – Ты изменился, – взгляд отца стал острее, пристальнее. Под ним – как под ножом, но он был сыном Рика Граймса и знал его, пожалуй, слишком хорошо. Или слишком плохо. Карл в последнее время вообще не мог ручаться ни за какую часть своей жизни, лишь теряя и теряя ориентиры. – Ниган – прекрасный манипулятор, Карл, и мне известно, какие удачные слова он может выбрать, чтобы склонить на свою сторону. И нет ничего страшного в твоих сомнениях, твой возраст, твой пол, это время… Отец вздохнул еще горше, сжимая руль. Карл сморщился и сжался в комок, опираясь горячим лбом о холодное окно. – Все не так, как должно было быть. Ты отдалился от меня. – Я повзрослел, пап, просто повзрослел. Сколько мне? Семнадцать? Восемнадцать? Давно перестал следить за этим. В отражении, неясном и сбиваемом налипшим снегом, он успел заметить ту гримасу, что исказила когда-то знакомое, родное лицо: отец словно постарался улыбнуться, но замер на половине и застыл, часто-часто моргая и сглатывая. Иногда Карлу казалось, что он вообще единственный, кто понимал, в каком мире они теперь жили. Дни Рождения. Рождество. Пасха. Ничего не имело значения, когда твоя вероятность сдохнуть уже завтра упорно стремилась к отметке в шестьдесят процентов (он скинул немного с поправкой на зиму). От шарфа удушливо пряно пахло. Пурга накатывала все сильнее, и ее завывания в повисшей тишине казались оглушающе громкими. – Да. Да, наверное, ты прав. Звучало, как приговор, отец. Карл устало сморщился, обхватил голени руками, продрагивая до самых костей в этой жестяной банке, и старался думать лишь о том, как хорошо ему будет в Александрии. В своей комнате. В безопасности и одиночестве. « – Господи, Карл, ты в порядке? Никто не… – отец, шарящий по его телу взглядом, ощущался не лучше любого другого, вынуждая удушливый стыд подкатить к горлу; одежда, в которую он был плотно упакован, не спасала. – Да кто бы посмел, – тогда он нашел в себе силы ехидно усмехнуться. Тогда на него насмешливо, и пряно, и горячо, и… посмотрел Ниган, мерцая темным взглядом сквозь линзы дурацких старческих очков. – Я определенно тебя разбаловал, – цокнул тот языком, лениво растягивая слова. И засмеялся, разом признавая всю правоту его слов. Никто бы его не тронул. Никто бы не посмел. Не в доме Нигана, не в общине Нигана, не то, что – Нигана». Пока что неплохо получалось доказывать себе, что в хлипком доме, построенном из картона и розовых пони, он нашел бы такое же убежище, как и в Святилище. Постоянно ощеренном острыми клыками, готовом обороняться, с неприступными, высокими, металлическими стенами, с роем ходячих, с проволокой и часовыми. С размеренным шорохом чужого дыхания на диване, с: «О, посмотрите на этого серийного убийцу, уже собрался сопли по моей подушке размазывать?» «Я бы размазал по этой подушке тебя, ублюдок!» «Какое заманчивое предложение, от которого я вынужден отказаться, чтобы не остаться без яиц, парень. Попробуем повторить через годик?» Карл снова взглянул на ледяную маску, застывшую на лице отца, и подумал, что, может быть, эта зима – это как око бури. Точка вне времени, секундная передышка длиной в одну чертову бесконечную метель; Карл бы так сильно хотел верить… Ветер гудел и бился зверем в силках, хлеща по лобовому стеклу. Жаль, что зима никогда не длилась вечно.