Треугольник

Ёнджун – одна сплошная проблема. – Кажется, я сделал что-то не то, – говорит Ёнджун, и «что-то не то» может означать: пролил кофе на клавиатуру, постирал вместе цветное и белое или случайно поджёг кухню. И, конечно, это Субину предстоит разбираться, что теперь делать, попутно выискивая среди матерных слов те, которые наиболее точно отразили бы его чувства – чтобы в итоге не сказать Ёнджуну ничего. – Субин, я, кажется, сделал что-то не то, – звонит Ёнджун в первом часу ночи, и его голос дрожит так, что у Субина внутри всё холодеет и рушится. – Я выпил несколько таблеток, и, кажется, их нельзя было мешать с алкоголем… – Сейчас буду, – коротко говорит Субин каким-то не своим, низким и сиплым, голосом, судорожно вспоминая, что вообще нужно делать в таких ситуациях, и добавляет: – Постарайся пока вызвать рвоту. Его руки трясутся, когда он натягивает на себя одежду, мечась по тёмной комнате (о том, что можно включить свет, он забывает). Он заказывает такси, проверяет в сумке ключи от квартиры Ёнджуна («пусть будут у тебя – вдруг я потеряю») и выскакивает на улицу, где последним снегопадом расцветает холодная весенняя ночь и мир кажется чужим, как открытый космос. Ёнджун сидит в ванной, под глазами – чёрные тени, лицо бледное и осунувшееся, но он улыбается, когда видит Субина. – Всё в порядке. Меня вырвало и, кажется, все таблетки вышли. У Субина дрожат коленки. Он приносит Ёнджуну стакан воды, потом садится с ним рядом и смотрит, как он пьёт. – Прости, что заставил поволноваться. Ты, наверное, уже спал, – говорит Ёнджун с видом побитой собаки. Субин смотрит на него, не отрываясь, словно Ёнджун может внезапно исчезнуть, стоит только отвести взгляд. – Всё это ерунда, – вздыхает он. – Просто не делай так больше. Ёнджун виновато улыбается. – Прости, – повторяет он, но не делать так не обещает. Сплошная проблема. Ёнджун обнимает себя за плечи – его морозит, и Субин снимает с себя куртку и кутает его в неё. – Останешься у меня? – спрашивает Ёнджун, в глазах столько надежды и страха, что ради него хочется сделать что угодно, не то что остаться на одну ночь. – Конечно. Они идут в спальню, собираясь посмотреть какой-нибудь фильм. Субин возвращается в гостиную за ноутбуком; там, на столе – бутылка виски и блистер на десять таблеток, пустой. На диване валяется домашняя кофта Ёнджуна, и Субин, сам не зная зачем, начинает расправлять её, чтобы аккуратно сложить. В кармане что-то лежит. Субин замечает это краем глаза и автоматически достаёт. Разглядывает. Пересчитывает. Таблетки. Все десять. Он прячет их обратно и, подхватив ноутбук, идёт к Ёнджуну. Они забираются в кровать под одно одеяло, смотрят какую-то старую комедию, и Ёнджун засыпает на плече у Субина. На какое-то время весь окружающий мир становится лёгким и незначительным. Субину кажется, что они парят в невесомости, и так будет, наверное, до конца ночи. Его часто посещает это чувство, когда Ёнджун рядом. Это не любовь, но что-то к ней близкое. Какой-то из её составных элементов. Когда наутро Субин просыпается, руки Ёнджуна обнимают его под футболкой. Так лучше, чем если бы Ёнджун действительно выпил те таблетки. Это было бы даже приятно, если бы не… Вторая проблема Субина – Бомгю. – Можешь забрать меня? У меня нет денег на такси, – говорит он, изображая беззаботность, а в голосе – паника, и Субин снова едет куда-то, по какому-то адресу, потому что Бомгю во что-то вляпался. Бомгю – бывший отличник, жизнерадостный всезнайка и просто хороший парень, бодро пускающий свою жизнь под откос. Для Субина Бомгю – проблема ещё более неразрешимая, чем Ёнджун. Но когда Субин приезжает, у самого Бомгю проблем, кажется, уже нет: он обнимается с каким-то типом на диванчике, позволяет себя тискать и глупо хихикает при этом. – О, Субин, хочешь к нам? Типа, третьим. Он показывает острые зубы в такой же острой улыбке. Он весь из острых углов: острые локти, колени и ключицы, острые шипы на браслетах, острая боль в глазах и острые словечки на языке, и Субину странно, что тот урод, который тискает его, не боится порезаться. Субин, конечно, не боится тоже, но у него-то есть причины. – Нет. Не хочу, – спокойно говорит он и, схватив Бомгю под локоть, тащит его на улицу. Бомгю смеётся, идёт покорно, на ходу прощаясь с какими-то знакомыми и обещая прийти снова. – Спасибо, – шепчет он, когда Субин заталкивает его в такси. – Пожалуйста, – говорит Субин холодно и сухо, а у самого всё внутри горит. Бомгю прислоняется к нему, спиной к плечу. Бомгю до ужаса худой. Если снять с него безразмерную футболку, то можно будет пересчитать все рёбра и позвонки (Субин сделал бы это, проследил бы их под тонкой кожей пальцами и губами, если бы не боялся катастрофы, которая непременно последует за этим). Запрокинув голову ему на плечо, Бомгю принюхивается, потом поворачивается и вжимается лицом в воротник его куртки. – Почему от тебя пахнет… им? – спрашивает он. Вздохнув, Субин обнимает Бомгю. – Я давал ему поносить свою куртку. – А… Бомгю ещё раз вдыхает запах Ёнджуна, и его слёзы двумя маленькими угольками падают Субину на плечо. Ситуация выглядит неразрешимой. Субин остаётся у Бомгю на ночь, успокаивает его, пока Бомгю рыдает ему в плечо, перебирает его шёлковые волосы, мечтает о его теле, таком близком под одеждой, думает, что однажды, наверное, не выдержит и разложит его где-нибудь на полу его или своей квартиры или, может, в одном из тех сомнительных клубов… Потом отпаивает его тёплым чаем, гладит по голове и говорит, что всё будет хорошо, а в его мыслях в этом время проносится: если сейчас сказать Бомгю, что Ёнджун никогда его не полюбит, то можно будет заняться с ним сексом, трахнуть его, плачущего, ничего не соображающего от своего горя. Наверняка Бомгю бы позволил – зачем-то же он ходит по клубам и позволяет каким-то уродам лапать себя. Это даже будет не такой уж и ложью. Субин ведь знает, кого Ёнджун любит. Но вместо этого он говорит: – Тебе нужно выспаться. Утром обязательно станет легче. Утром, проснувшись в одной постели с Бомгю, Субин обнаруживает свои руки под его футболкой. Это так приятно, что он позволяет – не может себе отказать – остаться так ещё ненадолго, пока Бомгю спит. *** – О, Субин, привет. Хочешь к нам третьим? Ёнджун произносит это вызывающе, почти с ненавистью. Бомгю не замечает. Он танцует в его объятиях и чему-то смеётся, запрокинув голову. Вместе им очень весело, но это веселье того рода, которое никогда не хочешь видеть на лицах дорогих тебе людей. Они оба попадут в беду, – думает Субин и понимает: они оба и есть беда. Он, впрочем, им завидует. Он хотел бы танцевать вместе с ними, не помня себя, радуясь собственной боли, готовый взлететь или разбиться. Вместо этого он наблюдает за ними издалека, готовый прийти на помощь, если – когда – они вляпаются в очередную неприятность, и Ёнджун из-за этого зовёт его то папочкой, то мамочкой, смеётся в глаза, а Бомгю смеётся вместе с ним, потому что в тот вечер руки Ёнджуна впервые оказываются у него под футболкой и Бомгю млеет от их прикосновений. Потом они гуляют по ночному городу, и Ёнджун вдруг (очень ожидаемо), проходя по краю тротуара, делает вид, будто собирается упасть на проезжую часть, когда по ней несётся автомобиль. Субин бросается к нему – у него, кажется, это давно стало главным инстинктом: не дать этим двоим натворить дел, – а Бомгю стоит с растерянным видом и оживает уже только тогда, когда Субин, схватив Ёнджуна за футболку, оттаскивает его на середину тротуара и замахивается кулаком. – Субин! – Бомгю мгновенно влезает между ними, и Субину пришлось бы ударить его, чтобы добраться до заходящегося смехом Ёнджуна. – Ты совсем шуток не понимаешь, – ржёт Ёнджун, и Субин сейчас сам бы с удовольствием размазал его по асфальту – только бы не оставлять ему Бомгю. Они заходят в какую-то кафешку, и пока Субин стоит в очереди, чтобы взять на всех пиццы, они сбегают из-под его надзора – через стеклянную дверь он успевает увидеть, как они несутся куда-то, держась за руки. Забыв обо всём на свете, Субин выскакивает за ними. Они останавливаются невдалеке, оглядываясь на него. Ёнджун хватает Бомгю, подтаскивает к себе и целует, грубо и с языком, демонстративно лапая его за задницу, а потом снова хватает его за руку, и они бегут куда-то в ночь, как дети, счастливые и жестокие. Субин бросается следом, но они запрыгивают в ждущее их такси и исчезают в безвестности. Субин мечется по улицам весь остаток ночи, звонит им по очереди: его звонки сначала сбрасывают, потом и вовсе отключают телефоны. Он едет к дому Ёнджуна. Его окна темны, как и у Бомгю, но вряд ли для того, чем они наверняка сейчас заняты, свет так уж нужен. Под утро Субин возвращается домой, измученный и мало что соображающий от усталости. Его опустошённый тревогой разум похож на мир вокруг, серо-зыбкий в первых лучах пасмурного дня, и это странное соединение внешнего и внутреннего кажется ему тошнотворным. Нигде, ни вовне, ни внутри нет ничего, на что он мог бы отвлечься. «Прости меня. Я знаю, что повёл себя как последний мудак. Я правда не понимаю, что на меня нашло. Я не хотел тебя обидеть. Ты ведь простишь меня?» – пишет ему Бомгю, но Субин не находит в себе сил ответить. До этого, получасом ранее, ему пришла фотография от Ёнджуна: Бомгю, спящий в его постели лицом в подушку, острое плечо высовывается из-под одеяла, а на тонкой шее среди растрепавшихся волос угадываются засосы. И подпись: «Это то, чего ты хотел?» Полёт или падение (эти две вещи поначалу легко спутать) – вот что происходит с Бомгю, когда Ёнджун целует его и тащит за собой в ночь, в невесомость, прочь от Субина, который смотрит им вслед, смотрит, как они, сорвавшись с земли, улетают в пустоту космоса. В этом нет жестокости – для Бомгю это неизбежность, над которой он не властен: какая-то сила оторвала его от земли и унесла куда-то вместе с Ёнджуном, и так случилось, что Субин остался далеко позади. Бомгю немного сожалеет об этом, но быстро забывает. В этом полёте, в объятиях Ёнджуна, он захлёбывается своим счастьем, беспомощный, испуганный, готовый ради Ёнджуна на всё. Отдельными яркими фрагментами в его памяти отпечатываются: побег, во время которого он судорожно вцепляется в выскальзывающую из его руки руку Ёнджуна; лифт с зеркалом, где Бомгю встречается взглядом с собственным отражением и, не узнав себя в первое мгновение, пугается; тёмная квартира Ёнджуна, где всё едва уловимо пахнет им, и от того, как этот запах окутывает Бомгю, ему становится трудно дышать; спальня с расправленной кроватью – и тот момент, когда, рассмеявшись, Ёнджун грубо толкает его в постель. Бомгю падает на спину. Падение выбивает воздух из его груди, а вдохнуть толком не получается, потому что Ёнджун затыкает ему рот поцелуем. Это так восхитительно, что Бомгю едва не кончает на месте. В объятиях Ёнджуна Бомгю летает и разбивается на осколки. Он подставляет шею под болезненные поцелуи и плачет от счастья. Он хотел бы, чтобы Ёнджун оставил на нём как можно больше следов, чтобы всё тело напоминало ему о том, что наконец-то Ёнджун сделал его своим, и каждая вспышка боли, каждый засос, укус или грубая хватка вызывают у него восторженный вздох. Ёнджун берёт его медленно. Бомгю чувствует его в себе, очень глубоко; движения его бёдер отдаются во всём теле, контролируя его удовольствие, в то время как руки Ёнджуна, мягко сжимая его горло, контролируют его дыхание, и это ему тоже нравится. Зависеть от Ёнджуна полностью давно уже было мечтой Бомгю. – Мне так хорошо… – шепчет он прерывающимся от нехватки воздуха голосом. – Тебе ведь тоже хорошо со мной? – Да. Да. Очень, – выдыхает Ёнджун и сжимает его шею чуть крепче. Надвинувшаяся на Бомгю непроницаемая темнота оказывается оргазмом, пронзившим и изломавшим всё его тело. То, что казалось Бомгю полётом, для Ёнджуна сразу было падением. Головокружительным падением из снов, где он нёсся вниз в вихре случайных впечатлений и чувств: горячий рот Бомгю, такой податливый под его поцелуем; такси, тащившее их сквозь ночь; пальцы Бомгю, хватающиеся за него, такие тонкие, что было страшно – и хотелось – их сломать; испуганные глаза Субина и отчётливое ощущение совершённой подлости. – Тебе ведь тоже хорошо со мной? – спрашивает Бомгю, распластавшись на кровати, такой хрупкий, такой красивый и послушный, что Ёнджуну становится мерзко от себя. Бомгю не заслуживает этого – быть орудием мести, способом заставить Субина страдать. – Да. Да. Очень, – говорит Ёнджун, глядя на его лицо (выражение, застывшее на нём, можно назвать молитвенным). Он не врёт. Ему нравится послушность Бомгю; нравится его хрупкое тело, словно специально созданное для того, чтобы однажды его сломать; нравится то, что Бомгю – существо одного с ним вида, в отличие от Субина. Зачарованно, не в силах оторваться, Ёнджун смотрит на зацелованную шею Бомгю под своими пальцами, то чуть разжимая руки и давая ему отдышаться, то сжимая крепче. Бомгю лежит, раскинув руки, и даже не пытается сопротивляться. Эта покорность кажется Ёнджуну удивительной. Бомгю кажется ему удивительным. Давясь вдруг подступившими к горлу слезами, Ёнджун старается сделать так, чтобы Бомгю, по крайней мере, было приятно. Бомгю плачет и выгибается – и кончает, задыхаясь в его руках. Удовольствие, которое приходит к Ёнджуну в тот же миг, окрашено ненавистью к себе, но оттого остаётся не менее острым. В душе Субина после той ночи поселяется страх. Он уверен, что однажды снова раздастся звонок, и чей-то голос – Ёнджуна или Бомгю – скажет: «Кажется, мы сделали что-то не то». И это «что-то не то» окажется таким серьёзным, что даже Субин не сможет ничего исправить. Однако, идут дни за днями, и ничего такого не происходит. Субин проводит всё своё время в одиночестве. Он читает книгу, до которой раньше никак не доходили руки, гуляет по вечерам в парке, приводит свою квартиру в маниакальный порядок – и как будто ничего не чувствует. Если бы не эта тревога, возвращающаяся, как дурной сон, по ночам, он мог бы сказать себе, что ведёт вполне благополучную жизнь. В его телефоне всё ещё хранится фотография Бомгю, с его голым плечом и зацелованной шеей в шёлке спутанных волос. Субин не смотрит на неё, но и не удаляет. Он хранит её как тайну, освещающую его жизнь неровным, дрожащим, как дыхание, светом. Одним субботним утром, туманным и сонным, Субин видит их в парке, куда раньше они часто ходили втроём. Они сидят на скамейке перед прудом, на котором в каком-то странном полусне застыли утки. Бомгю что-то непрерывно говорит Ёнджуну, держа его руку у себя на коленях, Ёнджун смеётся, запрокинув голову, а потом смотрит на Бомгю – и тот тает под его взглядом, как мороженое. Субин спрашивает себя: счастливы ли они? Ему хочется думать, что да. Тогда он смог бы просто оставить всё как есть, не думать про них больше и начать новую жизнь. Это кажется ему правильным. Таким правильным, что хочется утопиться в этом самом пруду с утками, но вместо этого он всё стоит в отдалении, смотрит то на них, то на медленно меняющийся мраморный узор облаков над головой – и думает, как хорошо было бы остаться в этом состоянии навсегда, смотреть на жизнь издалека, ничего не чувствуя и ни в чём не участвуя. Когда же Бомгю и Ёнджун уходят, он идёт на их место кормить уток. Ёнджун понимает: с Бомгю ему веселее, чем могло бы быть с Субином. С Бомгю они постоянно смеются, или ругаются, или занимаются сексом, или делятся секретами, из тех, о которых обещали не напоминать даже себе. Бомгю милый и вредный. Он то тихий, то шумный и надоедливый, то своевольный, то покорный; он то готов ради Ёнджуна на всё, то собирается драться с ним когтями и зубами. Ёнджуну нравятся эти перепады настроения. Он ловит Бомгю, когда тот начинает строить из себя недотрогу, и не выпускает из объятий. Кусает его шею и плечи, и Бомгю кусается в ответ. Тогда Ёнджун шлёпает его по губам и обещает наказать, а Бомгю смеётся, смотрит потемневшими глазами снизу-вверх и разводит для него ноги – «давай, наказывай». Ёнджун любуется им. Подминая Бомгю под себя, трахая до сладких стонов и слёз, Ёнджун смотрит на его тонкую шею, так идеально ложащуюся под руку, на синяки, замазанные тональником – и влюбляется понемногу. «Субин никогда не смог бы понять меня так, как понимает Бомгю», – в другой день думает он, перебирая его волосы. Бомгю сидит, привалившись головой к его плечу, и тяжело дышит. Получасом ранее они поссорились из-за какой-то совсем уж глупой ерунды, Бомгю кричал Ёнджуну, что ненавидит его, а Ёнджун пытался вытолкать его, рыдающего, из своей квартиры. Теперь всё тихо, только Бомгю ещё изредка судорожно всхлипывает и хлюпает носом. Его слёзы, пропитавшие футболку Ёнджуна, медленно высыхают. Накрыв рукой его согнутую коленку, Ёнджун оглаживает шрамы на ней, и, осторожно, переложив голову Бомгю на спинку дивана, склоняется к ним и обводит губами. – Я часто падал в детстве, – объясняет Бомгю; его лицо светится счастливой усталостью, как после хорошего секса. – С велосипеда, с дерева, с соседского забора или просто когда бегал. Тебе ведь нравятся шрамы? – Да. Тогда Бомгю берёт руку Ёнджуна, кладёт её себе на внутреннюю сторону бедра и ведёт вверх, под ткань шортов. Кожа гладкая, шёлковая, и лишь у паховой впадины Ёнджун чувствует что-то. Старые, уже почти сравнявшиеся шрамы. Рвано вздохнув, Бомгю замирает. Его рука вмиг становится вялой, как будто это действие высосало из него все силы, и дальше Ёнджун исследует эти едва ощутимые линии сам. – Ты себя резал? – спрашивает он. – Да. Ещё в школе. Бомгю начинает дрожать. Его кожа, в том месте, где его касается Ёнджун, горячая и очень нежная. – У меня бывали дни, когда я чувствовал, что не справляюсь. Я не справлялся с жизнью и со своими мыслями, и иногда в голове становилось так шумно, что сам я как будто переставал существовать. Оставался только этот шум. И вот тогда, чтобы почувствовать, что я всё ещё здесь, я наносил себе один или два пореза, очень осторожно и в таком месте, чтобы никто не увидел. И это помогало. В голове сразу становилось так ясно-ясно, как будто весь туман уходил, и я снова был собой. Бомгю рассеянно поглаживает запястье Ёнджуна нервно влажными пальцами, глядя в пространство. – Я всегда очень стыдился этого, – продолжает он. – Когда я был подростком и только мечтал о любви, я вспоминал об этих шрамах и думал: если я буду с кем-то, то этот человек непременно узнает и о шрамах. Это казалось мне непреодолимым препятствием. – Почему? Что в этом такого? – удивляется Ёнджун. – Для меня это было как какое-то страшное уродство. Как напоминание о том, что я никогда не мог быть тем человеком, которым хотел бы быть. Бомгю кусает губы и прячет глаза. – Но сейчас ты показал их мне, – говорит Ёнджун. – Если бы ты не сделал этого, я бы, наверное, их даже не заметил. – Я хотел, чтобы ты узнал, – Бомгю всё-таки смотрит на него. – Если кто-то может понять меня, то только ты. Ты ведь не считаешь их уродливыми? – Ни капли. Они красивы, как всё в тебе. Откинувшись на спинку дивана, Бомгю устало улыбается, как человек, выигравший очень сложную битву, и позволяет Ёнджуну снять с него шорты и прикоснуться к этим шрамам уже губами, а после – языком. В один из вечеров, Ёнджун, вернувшись домой, застаёт Бомгю, раскладывающего на столе в ряд те самые таблетки. Замерев на пороге комнаты, он лихорадочно пересчитывает их и успокаивается, только поняв, что все десять штук на месте. Его руки, впрочем, дрожат ещё какое-то время. – Они лежали в кармане, – объясняет Бомгю, показывая на надетую на нём кофту Ёнджуна. Ёнджун садится рядом, прижимается лицом к плечу Бомгю. Ему хочется ощутить прикосновение его ласковых рук, и Бомгю, словно чувствуя это, охотно обнимает его, перебирая его волосы и заправляя их за уши. – Ты хотел умереть? – тихо спрашивает Бомгю. Ёнджун понимает: он должен рассказать Бомгю про ту ночь, если хочет быть до конца честным. Но вместо этого говорит только: – Немножко. Он не врёт – он действительно немножко хотел в ту ночь умереть. Формально правдивый ответ даёт ему возможность не погружаться в детали. Он боится, что Бомгю продолжит расспрашивать его, но тот молча целует его в макушку, и Ёнджун благодарен ему за это. Его руки перестают дрожать, только когда Бомгю уходит в другую комнату, и Ёнджун, воспользовавшись моментом, сгребает таблетки в ладонь и выбрасывает их в унитаз. Ночью они лежат в кровати, их руки и ноги переплетены так, что невозможно пошевелиться, не побеспокоив друг друга. Ёнджун начинает дремать, и ему кажется, что их тела понемногу растворяются, срастаясь друг с другом, прежде чем слиться с темнотой. – Ты ненавидишь меня, потому что не можешь полюбить сильнее, чем его? – вдруг спрашивает Бомгю. В его словах непонятно, где ударение и как их следует понимать: как «ненавидишь ли ты меня?» или как «почему ты ненавидишь меня?». – Почему ты думаешь, что я ненавижу тебя? – говорит Ёнджун, прижимая его к себе крепче, достаточно крепко, чтобы чувствовать биение его сердца. Бомгю не отвечает, и его молчание в этой густой темноте глубоко печально. – Я скучаю по Субину, – тихо произносит он через какое-то время, и Ёнджун замирает, боясь, что каким-то образом, через его пульс или дыхание или как-то ещё Бомгю почувствует то, что чувствует он. – Давай встретимся с ним. Он так просто предлагает то, о чём Ёнджун и думать боится. Хотя, Ёнджун говорит себе потом, это ведь не Бомгю должен скрывать свои больные безответные чувства. В тот момент это представляется Ёнджуну спасением – снова встретиться с Субином, пропитаться его спокойствием, его приводящей всё в равновесие энергией. – Давай, – говорит он. – Позови его. Тебе он не откажет. *** Звонок Бомгю раздаётся как раз тогда, когда Субин перестаёт его ждать. В первое мгновение к нему возвращается его старый страх, но вместо этого Бомгю говорит: – Давай сходим куда-нибудь? Втроём. Ты, я, Ёнджун. И Субин, забыв и о своём намерении начать новую жизнь, и о желании ничего не чувствовать и только наблюдать за облаками, тут же соглашается. Они встречаются всё в том же парке с прудом с утками. Идут в кино, где Субин сидит между ними и тайком смотрит то на одного, то на другого, убеждаясь, что у них всё хорошо. Что никто из них не попал в беду. Это его радует – и немножко ранит, заставляя чувствовать себя ненужным. После кино они гуляют по улицам. Бомгю много смеётся и много говорит, рассказывая, кажется, обо всём, что произошло в его жизни за те несколько недель, что они не виделись. Субин только улыбается в ответ. При свете дня он вдруг замечает синяки на его шее: они замазаны тональником, но он понемногу стирается о ворот джинсовки, открывая тёмные пятна. Субин поспешно отводит взгляд и обещает себе больше не смотреть на шею Бомгю. Он не знает сам, что испытывает в этот момент, но само по себе то, что эти синяки притягивают его взгляд, становится для него достаточным поводом, чтобы всячески этого избегать. Они приходят домой к Ёнджуну, и по бардаку в его квартире, где вперемешку валяются его и Бомгю вещи, Субин понимает, что живут они вместе. В какой-то момент, словно головокружение, его накрывает желание остаться здесь. Лечь на диван, зарыться лицом в валяющийся на нём домашний костюм, который носил кто-то из них, и забыть обо всём на свете. «Зря я сюда пришёл», – думает он. Пока Ёнджун убирает вещи в шкаф, освобождая диван, Субин с Бомгю расставляют на столе принесённую из кафе еду. Бомгю всё пытается поймать его взгляд, а Субин сосредоточенно смотрит на свои руки и на стол – куда угодно, только не на него. – Ты всё ещё обижаешься, да? – Бомгю ловит его за руку. Его пальцы, тонкие, горячие, мучающие Субина своей кажущейся хрупкостью, крепко обхватывают его запястье. Вздрогнув, Субин всё-таки поднимает на него глаза. – Обижаюсь? – растерянно переспрашивает он, смутно вспоминая, что было что-то такое, на что он мог бы обидеться, будь он совсем другим человеком, в ту ночь, когда они виделись в последний раз, примерно лет сто назад. – Нет, совсем нет. Просто… – он пытается придумать какое-то оправдание своему поведению. – Просто такое чувство, что мы не встречались все вместе уже бог знает сколько и совсем отвыкли друг от друга. Бомгю улыбается и сжимает его руку чуть крепче, словно даёт какое-то обещание. – Мы действительно не виделись очень давно. Но больше мы так не будем, правда? Субин кивает, улыбаясь в ответ, и невольно думает, что привычка улыбаться в ответ Бомгю и Ёнджуну – это уже что-то записанное на подкорке, не требующее от него никакого сознательного решения. Всё кажется очень нормальным, пока они сидят за столом, едят картошку фри и говорят о всякой ерунде, и Субин расслабляется, думая, что ничего больше уже не произойдёт. А потом, допив свою колу, Ёнджун берёт Бомгю за волосы и просто целует. Это так неожиданно – и так реально, – что Субин резко вздыхает, как будто кто-то ударил его в солнечное сплетение. Одно очень долгое мгновение он смотрит на них, на покорно откинутую голову Бомгю, на Ёнджуна, впивающегося в его губы глубоким поцелуем, и не может поверить своим глазам. Кровь начинает стучать у него в висках, и тогда, словно очнувшись ото сна, он вздрагивает всем телом и бросается прочь из комнаты. Его побег замечают. В коридоре Ёнджун догоняет его, перегораживая ему путь. Смотрит ему в лицо, прямо и с открытым вызовом. – Ты думаешь, зачем мы тебя позвали? Чтобы отпустить? – фыркает он. В этот момент Субина со спины обнимает Бомгю. Его руки держат с какой-то мягкой силой, как, должно быть, побеги плюща обвивают старые стены, чтобы их разрушить, и Субин понимает, что никуда он сегодня отсюда не уйдёт. Он закрывает глаза. Позволяет рукам Ёнджуна и Бомгю оказаться у него под одеждой. Позволяет своему телу откликнуться на нескромные прикосновения. – Ты следил, чтобы мы не попали в беду, верно? Но, похоже, теперь ты сам в беде, – шепчет Ёнджун, прежде чем поцеловать его в губы. Эти слова Субин пробует у него на языке, они сладко-горькие и, наверное, ядовитые, но Субин послушно проглатывает их. В награду он получает другой поцелуй, отчаянный, горячий, сотканный из его фантазий – и хрупкую фигурку Бомгю, скользнувшего на место Ёнджуна в его объятия. Его ведут в спальню и укладывают на смятую постель. Бомгю садится ему на бёдра, лёгкий, нервно-застенчивый и страстный одновременно. Субин целует его, гладя его напряжённую спину под футболкой, целует нежно, медленно, постепенно успокаивая и соблазняя своим неторопливым, вдумчивым темпом. Бомгю охотно поддаётся, понемногу расслабляясь в его руках. Снимая с Бомгю футболку, Субин опирается одной рукой о кровать – и натыкается на что-то жёсткое и гладкое. В складках простыни лежит ошейник, и Субин поднимает его уровень глаз, удивлённо разглядывая. Бомгю отворачивается. Тональник с его шеи уже совсем стёрся, и теперь Субин отчётливо видит: помимо засосов там есть ещё две едва заметные полоски, где ошейник по краям впивался и натирал нежную кожу. Субину хочется выбросить этот ошейник в окно, но сидящий рядом Ёнджун протягивает руку, и Субин покорно отдаёт ошейник ему. – Любимое украшение Бомгю, – усмехается Ёнджун. Соскользнув с кровати, он заходит Бомгю за спину и любовным движением убирает его волосы набок. Под рукой Субина Бомгю начинает мелко дрожать. Субин закрывает глаза, ныряя в темноту, а когда снова открывает их, ошейник уже перетягивает шею Бомгю, не настолько туго, чтобы он задыхался, но достаточно, чтобы ощущал каждый вдох. Ёнджун ласково гладит его по волосам, раскладывая их по плечам, приглаживая выбивающиеся пряди. Бомгю прячет взгляд, и это неправильно, Субин мечтал совсем не об этом. Он мечтал смотреть Бомгю в лицо, видеть его глаза, когда они, наконец, займутся любовью. Субин хотел бы защитить его от всей боли в мире, а не стать одним из тех, кто причинит её. – Всё это неправильно. Так не должно быть, – выдыхает он и тянется к ошейнику, но Бомгю не даёт его снять. – Я хочу так. Я хочу этого только так, – с усилием произносит он сквозь зубы – и смотрит Субину в глаза. У него под ресницами – сплошная влажная темнота и тусклый, упрямый огонь, который заражает Субина мгновенно. Рядом смеётся Ёнджун. – Ты слышал. Он хочет только так. Дрожащими, всё ещё нерешительными руками Субин ведёт по его бокам, не прижимая ладони до конца. Бомгю теперь смотрит на него не отрываясь и дышит приоткрытым ртом. В спокойном состоянии он, наверное, мог бы дышать без усилий, но сейчас, возбуждённый, он понемногу начинает задыхаться в своём ошейнике. Субин смотрит на него снизу вверх, в каком-то благоговении, от которого то и дело захватывает дух. Убрав спадающие ему на лицо пряди, он кончиками пальцев проводит по его тонкой шее (Бомгю вздрагивает, когда он задевает ошейник), гладит большим пальцем ярёмную впадину и обводит ключицы, на которых тоже темнеют засосы и следы укусов. Он делает всё очень медленно, дорожа каждым мгновением, запоминая каждую деталь, пока это не надоедает Ёнджуну. – Ну же, смелее, вы оба, – в его голосе проскальзывают нотки раздражения. Поймав руку Субина, он прижимает её к груди Бомгю, и тот сразу подаётся на прикосновение, льнёт к его ладони. Ёнджун ведёт руку Субина к его соску, ласкает этот маленький твёрдый комочек его пальцами. Субин зажмуривается – и слышит стон Бомгю, от которого перехватывает дыхание. Ёнджун кладёт его руку Бомгю на шею, пониже ошейника, и заставляет осторожно сжать. Под его рукой Бомгю с трудом сглатывает, и это ощущение – ощущение чужого напряжённого горла, двигающегося под его ладонью, – оказывается последней каплей. Подхватив Бомгю под мышки, Субин укладывает его на спину, тут же забираясь сверху, – Бомгю только и успевает, что удивлённо всхлипнуть. Придавив его к кровати, Субин скользит руками по его телу, раздвигая коленом ноги, и целует почти яростно, вынуждая задыхаться. Рядом с его ухом довольно, сыто смеётся Ёнджун. Его горячая ладонь ложится Субину сзади на шею, скользит под ворот рубашки. Впившись ногтями, Ёнджун проводит пальцами вдоль его позвоночника вниз, насколько дотягивается. – Я ведь исполнил твоё желание, правда? – шепчет он Субину на ухо. От его близости Субина охватывает уже хорошо знакомое ощущение невесомости, парения в неизведанном пространстве, и Субин понимает, что, выйди Ёнджун сейчас из комнаты и оставь их наедине, и они наверняка в испуге отпрянут друг от друга, растерянные, как два человека, проснувшиеся от одного и того же странного сна, и Бомгю торопливо натянет до подбородка одеяло, а Субин, поправив одежду, выбежит вон. Ёнджун, правда, никуда не собирается. Он смотрит на них, и Субин, оторвавшись от Бомгю и повернув голову, оказывается с ним нос к носу. Ёнджун смотрит на него дерзко, даже нахально, красивые губы кривятся в усмешке, а глаза непроницаемо темны от желания. Его невозможно не поцеловать, и Субин целует, сладостно водя языком по языку Ёнджуна, а тот отвечает так, словно хочет отдать Субину всего себя – только бы Субин взял. Этот поцелуй воспламеняет кровь, заставляя Субина забыть, как и зачем он здесь оказался. Внизу, хватаясь за его плечи, стонет Бомгю. В уголках его глаз блестят слёзы, которые Субин сцеловывает, а потом отодвигается и уступает его губы Ёнджуну. С минуту он смотрит, как они целуются: Ёнджун не даёт Бомгю вдохнуть, но тот ничего не имеет против. Просунув палец под ошейник, Ёнджун тянет его, так что грубые края впиваются в тонкую кожу. Бомгю издаёт какой-то неопределённый звук, то ли прося остановиться, то ли требуя большего. Он изгибается и ласкает своё тело, ведя руками вниз, и зажимает их между бёдер. Он нуждается в прикосновениях, и Субин кладёт руку ему на грудь, напротив сердца, мягко поглаживая. Бомгю вздрагивает от перевозбуждения, но потом расслабляется и ластится к рукам и губам Субина, пока тот целует его маленькие соски, ведёт языком по впалому животу и снимает с него джинсы с трусами. Застонав, Бомгю гладит собственные бёдра, разводя их для Субина. От сквозящей в этом жесте откровенной нужды кружится голова. Субин целует пальцы Бомгю и шёлковую кожу на внутренней стороне бёдер, в которую они впиваются. Там тоже синяки, следы пальцев и зубов, и Субин, не удержавшись, оставляет рядом ещё и свой засос. Бомгю вскрикивает и тянется к своему члену, но тут же бессильно роняет руки – не своих прикосновений он хочет. Несмело, затаив дыхание, Субин склоняется к его члену и прижимается губами к головке, к маленькому отверстию уретры, и слышит, как даже от этого лёгкого прикосновения Бомгю вскрикивает. Выступившая капля предэякулята остаётся на губах Субина. Отстранившись, он задумчиво облизывается – и ловит на себе взгляд Ёнджуна, который в тот момент уже больше не целует Бомгю, а только пристально наблюдает за происходящим. Ухмыльнувшись одним уголком губ, он берёт нескромно стоящую на тумбочке банку смазки и протягивает Субину. Тот смотрит на неё в нерешительности, прежде чем взять: ему всё ещё немного не верится, что всё происходит на самом деле. Бомгю снова стонет, напоминая о себе, и это заставляет Субина поторопиться. Выдавив немного смазки на пальцы, он проводит ими между ягодиц Бомгю и, внимательно наблюдая за его реакцией, начинает их осторожно вводить, сначала один палец, потом второй и третий, по судорожным вздохам и стонам Бомгю, по движениям его бёдер догадываясь, когда он готов их принять и как доставить ему удовольствие. – Субин? – тихо зовёт его Бомгю. – Можешь мне… Поймав взгляд Субина, он умоляюще смотрит на свой член. Для Бомгю, для него вообще, а тем более для него такого, хочется сделать что угодно, и, облизнув губы, Субин уверенно склоняется к его члену и берёт в рот, насколько может. Бомгю только испускает сладкий вздох, от которого Субин сам чуть не кончает. Лаская его член губами и языком и одновременно имея пальцами его отверстие, такое узенькое, что Субин всё ещё боится причинить боль, он и сам тихо постанывает, неосознанно чуть двигая бёдрами. Подняв взгляд на Бомгю, он видит, что Ёнджун снова завладел его губами, держа его за ошейник. Субин не понимает этого – и не хочет понимать, но готов смириться. Он только надеется, что Ёнджун действительно знает, что делает, и не причинит Бомгю вреда. Закрыв глаза, Субин сосредотачивается на ощущении от его члена во рту, обводя языком головку и мягко зажимая губами ствол. Когда он мечтал о Бомгю, он ведь мечтал и об этом тоже, и теперь его мечта перед ним, во плоти, шепчет что-то невнятно-нежное и вцепляется тонкими пальцами ему в волосы. Субин не думает больше ни о чём, только как доставить Бомгю удовольствие. Он ласкает его внутри, находя чувствительную точку и мягко её массируя, по его стонам понимая, что делает всё правильно. Проходит совсем немного времени, прежде чем Бомгю кончает ему в рот, рыдая и задыхаясь. Субин проглатывает его сперму, и потом, напоследок с нажимом проведя губами по его члену ещё раз, собирает языком всё, что ещё остаётся во рту. Ему нравится вкус, ведь это вкус наслаждения Бомгю. Осторожно вытащив из него пальцы (Бомгю при этом вздрагивает), Субин думает прикрыть его бёдра простынёй, но потом смотрит на него – и забывает обо всём. Бомгю лежит совершенно без сил, с мокрыми от слёз щеками, к которым липнут волосы, и дышит с трудом – ошейник всё ещё на нём. Скривившись, Субин торопливо расстёгивает его и бросает на подушку рядом. Бомгю смотрит на него затуманенным взглядом, в котором ещё догорают искорки удовольствия, и по-детски протягивает руки для объятий. Субин обнимает его крепко, прижимаясь губами к мокрой щеке, и ждёт, пока Бомгю перестанет всхлипывать. Когда он затихает и его дыхание немного выравнивается, Субин отпускает его и садится на кровати. Хотя он и не считает это слишком важным, но его тело всё ещё пылает от желания, не нашедшего разрядки, и Ёнджун наверняка испытывает то же самое: улёгшись по другую сторону от Бомгю, он играет с ошейником, застёгивая его то на одно, то на другое деление. Поймав взгляд Субина, он усмехается одним уголком губ и манит его к себе. Субин идёт к нему не сразу: он ещё любуется на Бомгю, вытирает его влажные щёки, убирая волосы с лица, и всё-таки накрывает его бёдра одеялом. Бомгю невнятно произносит что-то сладко-сонное, но глаз не открывает. Перебравшись через него, Субин сразу попадает в объятия Ёнджуна, который притягивает его к себе для поцелуя. – Ошейник не должен валяться без дела, как думаешь? – спрашивает он, прикладывая его к шее Субина, но потом, передумав, примеряет его уже на себя и вопросительно смотрит на Субина. – Хочешь меня в ошейнике? Что-то в его взгляде затягивает Субина, заставляет хотеть того, о чём он прежде никогда не думал. Руки Субина дрожат, как дрожит и всё тело Ёнджуна, когда Субин застёгивает на нём ошейник, не слишком туго, чтобы не заставлять Ёнджуна по-настоящему задыхаться, но и не слишком слабо, чтобы Ёнджун мог чувствовать, как он впивается в его кожу и чуть сдавливает горло. Глаза Ёнджуна туманятся, и он целует Субина – каждый поцелуй как последний, как будто какая-то неведомая сила может внезапно забрать Субина у него. Субин успокаивает его ласковыми прикосновениями, как прежде успокаивал Бомгю, укладывает на подушку и, в конце концов, шепчет: «Я никуда не уйду». Только после этого заверения Ёнджун расслабляется. Субин раздевает его, действуя уже в своём темпе, и убеждается, Бомгю оставил на его теле ничуть не меньше отметин. Субин обводит их сначала кончиками пальцев, потом губами: несколько маленьких синячков под ключицей, засос вокруг припухшего, наверняка прокушенного соска, следы судорожно стиснутых пальцев на бедре. На мгновение прикрыв глаза, Субин думает, что скоро его тело точно так же будет всё в отметинах, оставленных руками и ртами его любовников, и от этой мысли становится хорошо и как-то правильно внутри. Ёнджун стонет и выгибается под его ласками и охотно, без капли стеснения разводит ноги, когда Субин стягивает с него трусы. – Можешь без подготовки, – шепчет он. Субин сомневается всего пару мгновений, но отказать Ёнджуну он не может. Торопливо раздевшись, он смазывает свой член. Ему хочется спросить, уверен ли Ёнджун, но тот облизывает губы и так смотрит на Субина, что все вопросы отпадают сами собой. Субин входит в него одним плавным движением и останавливается, всматриваясь в его лицо. Закусив губу, Ёнджун тяжело дышит. Его глаза плотно зажмурены, между бровями пролегла тонкая морщинка, выдающая его боль, и ошейник так явно впивается в его шею, что на ней наверняка тоже останется след, как у Бомгю. – Давай остановимся, – говорит Субин. – Нет! – выдыхает Ёнджун. – Только не это. Я хочу тебя. Я так давно хочу тебя, что сойду с ума, если ты сейчас остановишься. Обняв Субина, он двигает бёдрами, показывая, что выдержит. Две слезинки блестят в уголках его глаз и скатываются по вискам. Субин слизывает их, так нежно, что Ёнджун мягко всхлипывает и улыбается. Субин начинает двигаться очень осторожно, не желая причинять Ёнджуну боль, но Ёнджун прижимает его бёдра к себе и насаживается на него резкими, заставляющими терять самообладание рывками. – Не бойся сделать мне больно, – нашёптывает он прерывающимся голосом, соблазняя Субина поддаться собственным желаниям. – Ты можешь делать со мной всё, что хочешь. Даже то, что не решился бы сделать с ним. Ему бы ты никогда не сделал больно, правда? Субин кусает свой собственный язык, пытаясь сопротивляться, пытаясь сохранять контроль, но он ускользает, и Субин трахает Ёнджуна всё грубее, вбиваясь в него глубоко и резко. Ёнджуну это нравится. Он хрипло смеётся, насколько хватает дыхания, обнимает Субина за спину и буквально млеет под ним. – Да, вот так, – стонет он и, запрокинув голову, скалит зубы в болезненной улыбке. Внутри него так хорошо, что Субин не понимает сам, как ему удаётся держаться. Рядом с ними начинает шевелиться Бомгю. Перевернувшись на бок, он смотрит на них глубоким, внимательным взглядом, таким же не поддающимся расшифровке, как и у Ёнджуна. Субин боится того, что может происходить в этот момент в его голове, но Бомгю едва заметно улыбается, и от его улыбки кажется, что всё будет хорошо. Ёнджун стонет под ним, низко, бесстыдно. Субина сводит с ума мысль, что это он заставляет его так стонать, и только это помогает ему продержаться до момента, пока Ёнджун не кончает. Субин смотрит на него в этот момент – Ёнджун плачет. Он очень красивый, когда плачет, – думает Субин и изливается в него с тихим стоном. Потом, когда они лежат рядом и Субину то и дело кажется, что он плывёт куда-то в открытом космосе, у него под боком начинает копошиться Бомгю. Он вздыхает, пытается устроиться поудобнее и несмело кладёт невесомую ладошку Субину на грудь, напротив сердца, где почти сразу Ёнджун накрывает её своей рукой, более тяжёлой и уверенной, мягко сжимая его пальцы. Бомгю от этого успокаивается. – Мы трое, мы никогда не должны расставаться, – произносит Ёнджун, прижимаясь щекой к плечу Субина. Его голос звучит чуть хрипло. Ошейник, ослабленный на пару делений и больше не мешающий дышать, всё ещё остаётся на его шее. Субин кивает, чувствуя, как Бомгю тёплым носом утыкается ему в другое плечо. – Вместе навсегда, – говорит Субин как будто в шутку, но на самом деле всерьёз. Ёнджун фыркает от высокопарности его слов, и с другой стороны от него тихо хихикает Бомгю. Субин, впрочем, не сомневается, что для них всё это так же серьёзно, как и для него. Положив свою руку поверх их рук, стерегущих его сердце, он закрывает глаза и позволяет себе больше ни о чём не беспокоиться. Он верит, что всё так и будет: они, втроём, всегда вместе.