Самоконтроль

      С того момента, как он переступил порог, стряхивая с кожаной куртки воду под звон разномастных цепочек, Бродяга понял, что влип. По полной, блять, влип. Потому что от вида раскинувшегося на крохотном протёртом диване Брута горло пересохло похлеще, чем от долгого изнуряющего бега по лесу, а низ живота опасно кольнуло. Бродяга научился сдерживать свои эмоции, пусть и не очень хорошо, но с этим проклятым браслетником всё всегда шло не по плану и наперекосяк. Вот и теперь благородный профиль, облачённое в домашние тряпки идеальное (всегда и с любого ракурса) тело и неловко свесившиеся за ручку дивана длинные ноги срывали Бродяге все стоп-краны. «Будь что будет. Чё он мне сделает, если подумать?»       Бродяга, мимоходом пнув грязные ботинки куда-то в угол, пересекает комнату, исполняющую в его доме роль гостиной, столовой и рабочего кабинета Брута. Секундно залипнув на плавные линии лица и длинные пушистые ресницы, изгой самым наглым образом запрыгивает верхом на мирно спящего Брута и устраивается у него на груди, как большой тощий кот.       Брут от неожиданности вскидывается, едва не свалившись на пол, но оказывается накрепко прижат к дивану чужим телом. Первое, что предстаёт перед заспанным и испуганным полисянином — довольная пакостная морда Бродяги. Обычно от внимательного колкого взгляда этих глаз цвета грозового неба Брута плавит и ведёт, будто он перегрелся на солнцепёке. Сейчас же хочется только поскорее спихнуть наглеца с себя. Брут уже готов громко возмутиться, как Бродяга обворожительно (во всяком случае, эффект от неловкого оскала должен был быть именно таков) улыбается и залезает пальцами под его домашний свитер. Возмущённой речью Брут давится и задерживает дыхание — руки у изгоя жутко холодные, даже холоднее промёрзшей на улице массивной металлической пряжки его ремня.             — Ты чего такой холодный?       Бродяга закатывает глаза и фыркает. Ну конечно, что ещё мог первым делом спросить до зубовного скрежета правильный браслетник, когда по его коже блуждают чьи-то руки?             — На окраинах немного не курортная погода, знаешь ли. — бурчит Бродяга, мстительно щипая Брута за бок. — Удивил… — Брут держит маску невозмутимости, но мозг уже проснулся и осознал ситуацию. И эта ситуация лежит на нём всем своим весом с вполне однозначными, зная её характер, намерениями.       Бродяга эти свои намерения долго откладывать не собирается — ловит настойчиво губы Брута своими и требовательно целует, иногда игриво прикусывая. У Брута губы полные, мягкие и податливые, Бродяге крышу сносит окончательно, когда тот начинает перетягивать инициативу на себя. Инстинкт кричит: «Борись! Борись за власть над ситуацией!» — но Бродяга уже усвоил, что спорить с полисянином бессмысленно, если тот примет игру. Именно поэтому он не удивляется, обнаружив уже себя вжатым в диван. У Брута глаза зелёные, спокойные, как листва в тени, но иногда и на листву налетает буря. Сейчас взгляд у него блестящий, возбуждённый, и Бродяга по-детски радуется где-то внутри своей победе: Брут без браслета, Брут переживает калейдоскоп чувств, присущий всем нормальным людям, Брут абсолютно во власти эмоций. Как и он сам.             — И чего ты хотел добиться на этот раз, м? — дыхание щекочет тонкую кожу за ухом, и Бродяга вздрагивает. Брут оставляет несколько поцелуев на шее, вдоль сонной артерии, прихватывает бьющуюся жилку зубами, и с наслаждением ловит первый глухой стон наглого волчонка ртом. Бродяга его отпихивает и стискивает зубы с твёрдым намерением не издать больше ни звука.             — Знаешь, я давно хотел попробовать кое-что… — Брут доводит его до бессознательного состояния своими удивительными умелыми губами. Поцелуи не спускаются ниже широкого кожаного пояса, но укусов на рёбрах и влажных дорожек по животу — и когда только, чёрт возьми, Брут успел стащить с него футболку? — Бродяге хватает, чтобы извиваться под проклятым браслетиком и не воспринимать его слова иначе, как просто фоновый шум. Лёгкий укус и последующий поцелуй в ямку между ключиц заставляет Бродягу тихонько заскулить.             — Да бля-ять… — срывающимся шёпотом тянет он, закидывая голову и упираясь затылком в вытертую обивку на ручке. — Чтоб тебя…             — Ты мне доверяешь? — Брут мокро целует его за ухом и трётся носом. Знает, от чего Бродяга тает и млеет, и нахально этим пользуется.       Дождавшись рваного кивка от совершенно утратившего способность связно говорить изгоя, Брут слезает с него и отходит за пределы видимости, роется в спортивной сумке, насвистывая какую-то навязчивую мелодию. Бродяга, кажется, пытается недовольным взглядом прожечь дыру в белоснежном свитере. Разгорячённую кожу обдаёт холодом от сквозняка, прокравшегося в дом через щели рассохшейся оконной рамы, и Бродяга отстранённо думает, что надо бы это исправить как-нибудь на досуге. К дивану Брут возвращается с руками за спиной, и его взгляд Бродяге совсем не нравится.       — Ну? — глядит уже не так вызывающе— боится. Не так, как дикого зверья на охоте или стальных в Полисе — к этому страху примешивается любопытство, и сладко тянет в животе от предвкушения, но он слишком сильно привык сомневаться в намерениях окружающих. Пусть даже это чокнутый браслетник, добровольно поселившийся на окраинах и оставшийся с ним после того, как узнал о причинах взрывов генераторов.       Брут с несколько неуместной смущённой улыбкой демонстрирует ему моток верёвок. Откуда они, блять, у него в сумке?! Верёвки новые, чистые, не те, на которых бельё во дворе сохнет. Бродяге остаётся только недоумевать и подозрительно щуриться на замыслившего какую-то пакость Брута.             — Закрой глаза, пожалуйста. — Брут снова оказывается верхом на худощавых бёдрах и покрывает поцелуями лицо Бродяги. — Обещаю, тебе понравится.       Бродяга негодует на самого себя: неужели он действительно готов довериться бывшему ещё недавно врагом настолько? «Раньше бы об этом подумал, дурак. Например, перед тем, как безнадёжно влюбляться в него.» — ехидно подсказывает сознание. Нахмурившись, Бродяга покорно опускает веки.       Брут любуется сосредоточенным лицом своего волчонка и едва не зависает так надолго, но скоро вспоминает картинки, ради которых забрал верёвки из полисовской квартиры, и судорожно облизывает губы. Он обхватывает оба запястья Бродяги длинными пальцами и завязывает первый узел, крепко сматывая руки между собой.             — Ты что творишь?! — Бродяга распахивает глаза и ошалело глядит на растерявшегося от такой бурной реакции Брута. — Немедленно сними с меня это, ты, подлая псина!             — Бродяга, пожалуйста, — Брут отпускает верёвку и поднимает ладони в примирительном жесте, но узел крепкий, и Бродяга никак не может из него выпутаться, — просто успокойся. Со мной такое проделывали не раз, но ещё больше — я сам. Это очень… особенные ощущения. Клянусь, как только ты всерьёз попросишь меня перестать, я развяжу тебя. Но пока — дай мне шанс показать это тебе, ладно? Если что, всегда можешь хорошенько меня лягнуть, — смеётся Брут, ласково поглаживая испещрённое шрамами костлявое плечо.             — Ебать, как великодушно… — ворчит Бродяга, но перестаёт яростно дёргать руками и награждает полисянина тяжёлым взглядом.             — Расслабься. — шепчет Брут, ловко продолжая начатое.       Верёвка ложится ровным узором между предплечий, стягивая их мёртвой хваткой. Брут действует почти на автопилоте, успевая, разве что, отмечать, как красиво чёрные змейки вьются по жилистым рукам. Он легко подхватывает Бродягу и усаживает к себе на колени, не отрываясь от жадных губ. Незаметно для изгоя, он заводит связанные руки ему за голову.       Если бы Бродяга приоткрыл зажмуренные веки, его бы несомненно насторожил тёмный блеск в зелёных глазах. Но Брут умело отвлекает его внимание от мерного скольжения своих рук вдоль худых предплечий, по плечам и, наконец, по шее. Бродяга откидывает голову, бессознательно подставляя горло, когда Брут проводит с лёгким нажимом по его затылку, как будто щенка чешет. Хрупкую шею внезапно обхватывает верёвка. — Убери… — недовольно шепчет Бродяга и тянется к Бруту за поцелуем. У него самого губы уже припухли, а на верхней даже выступила немного кровь из незаметной трещинки. Брут в ответ лишь коварно ухмыляется.       Он полностью даёт себе свободу царапать и кусать Бродягу везде, куда может дотянуться. Ловко стянув грязные штаны с изгоя, Брут принимается оставлять метки на впалом животе, царапать бледную кожу на бёдрах. Бродяге кажется, что у него перегрелись мозги и он вот-вот отправится в мир иной, потому что от удовольствия хочется кричать. Никогда раньше секс не превращался в такую сладкую пытку — на окраинах с этим было как-то попроще, изгои не были столь искушены в вопросах удовольствия. Если бы крепкие руки не удерживали его в вертикальном положении, он бы точно завалился куда-нибудь, хотя стоять на коленях было не в пример удобнее, чем балансировать в ванной на подгибающихся ногах…       Бродяга пытается высвободить руки, порываясь вцепиться Бруту в волосы, потянуть выше и поймать снова эти умопомрачительные губы, искусать их до красноты…       Из горла вырывается нечленораздельный хрип, а по жилистому телу пробегает судорога. Ещё рывок. Ещё более отчаянные хрипы.       Брут отрывается от бархатистой кожи и поднимает затуманенный взгляд к лицу изгоя. От рывков руками верёвочная конструкция стянулась на шее, перекрывая кислород — как и было задумано. Ловкие пальцы мягко очерчивают узор на внутренней стороне бёдер и разводят их в стороны сильнее, как бы случайно задевая явное доказательство того, что Бродяга не против этой изощрённой экзекуции.       Без предварительной разработки, но дотянувшись до тюбика смазки, Брут медленно входит, слушая сдавленный стон своего волчонка. Бродяга всегда чувствительный невозможно, он только от касаний плавится, а первые движения чувствует всегда до болезненного сильно. Но на «нежности» не согласен, ему нужно сразу и резко — не то себя так испытывает, не то удовольствие извращённое получает, но только Брут всегда по началу мягче быть старается, потому что для него это всё дико. Но в этот раз расходится Брут быстро, грубо насаживая мечущегося изгоя на себя сверху, цепко впиваясь пальцами в поясницу и неотрывно глядя в его обезумевшие от удовольствия глаза. Бродяга, наученный опытом, руками не дёргает — пока ещё может контролировать судорожные движения тела, хотя с каждой минутой становится всё сложнее. Брут замедляется, крепко прижимает его к себе, языком выводит узор на груди, повторяя тонкие метки шрамов; потом ускоряется снова, слушает срывающиеся стоны, которые Бродяга не может привычно заглушить, прикусив руку.       Бруту не требуется много времени, чтобы довести своенравного волчонка до пика. Бродягу выламывает в спине почти в мостик, худая шея изгибается, беззащитно подставляясь под укусы Брута. Из горла вырывается короткий жалобный вскрик, тут же перешедший в сипение — от избытка чувств Бродяга резко дёргает руками, придушивая себя до цветных кругов перед глазами. Ногами он отчаянно сжимает поясницу продолжающего мерно двигаться Брута. Всё его тело трясёт от яркого оргазма и от удушья, из-за нехватки воздуха лёгкие колет, в висках громко пульсирует кровь. Он не замечает, когда Брут кончает, тихо застонав. Мир стремительно расплывается и чернеет.             — Эй, эй, ты чего? — сквозь шум в ушах различает Бродяга, и над ним склоняется взволнованное лицо Брута. Тот спешно приподнимает дезориентированного волчонка и расплетает чёрные путы, особенно быстро убирая верёвки с горла. От рези в лёгких изгой скулит и первым делом инстинктивно закрывает освободившимися ладонями шею. Точно следы останутся…       Запястья ноют от трения верёвок, и ломит затёкшие суставы. Бродяга хватает ртом воздух, словно выбравшийся на берег утопленник, его всё ещё колотит. Он будто со стороны слышит свои жалкие тихие всхлипы.       Неожиданно его окутывает тепло. Брут прижимает его к себе и нежно, как с фарфоровой статуэтки, смахивает со скул слёзы. Надо же, Бродяга и не заметил сам… Вот чего браслетник так занервничал, видимо!             — Тш-ш, я тут. — Брут гладит его по жёстким растрёпанным волосам и покачивает взад-вперёд, как маленького. — П-прости меня, пожалуйста. Я перегнул палку… Всё же, ты прав: жизнь под седативными от браслета не научит контролировать себя, хотя мне казалось, что я неплохо справляюсь. — грустно и стыдливо признаётся полисянин, осыпая поцелуями тёмную макушку.       Бродяга даже не язвит по своему обыкновению, настолько он устал. Только жмётся к тёплым рукам, стараясь убедить Брута, что, на самом деле, ни капельки не злится на него. Ну, разве что совсем немного, за то, что не предупредил… Слёзы сбегают по щекам, и Бродяга облегчённо утыкается в плечо браслетнику. Своему браслетнику.       Брут его от кончиков пальцев на атлетически подтянутых ногах и до тёмно-русой макушки. А он, Бродяга, — полностью его, угловатый, худой, переломанный весь — его.       Бродяга засыпает, свернувшись у Брута на груди и обвив его руками и ногами. А Брут долго изучает его спокойное во сне лицо и думает, чем заслужил такое доверие. На оголённой белой коже ясно видны свежие синяки, и полисянина передёргивает от осознания, что это его работа.             — Прости меня. — едва слышно шепчет Брут и целует волчонка в лоб, смахнув с него растрёпанную чёлку.             — Задолбал уже, — бурчит неожиданно оказавшийся не спящим Бродяга, ещё крепче обвивая Брута руками, — сколько можно? Мне, может, понравилось…             — Я запомню. — улыбнулся Брут и добавил, — Но мне не нравится причинять тебе боль.             — День открытий, не иначе! Интересно, на что ты рассчитывал, гений, затягивая мне петлю на шее? Это была твоя идея, заметь. — совершенно резонно бормочет Бродяга в подушку. — Всё, харе ныть, спи давай. И так из-за тебя завтра никуда не пойду.             — Смотри на вещи позитивно — можно весь день валяться в кровати. — сонно отмечает Брут, прежде чем тоже провалиться в счастливый сон.