Поллицитация

      — Я прощаю тебя, Андрей.       Осинский давится извращением, колом в гортани и комом по глотке изодранной, у него на глазах — изломы фальшивых судеб, инсомния и дипсомания, субъективный идеализм, круговая порука за субсистенцию, а в ушах лишь прощение, данное свыше. У него состояние возбуждения, слюнотечение, металлический привкус во рту и сыпь.       Леня глядит сверху вниз.       — Буба, иди.       И Буба уходит. Лицом всех грехов и пороков из этой святыни, аберрацией ДНК человечества, аспидным черствым абсолютом всего естества, оставивши токмо искупителя своего и его супостата наедине, взывая к единственному — расплате.       Но эЛэМ дарует снисхождение и абсолюцию, коли покаится и Андрей, и стан Андрея субтильный, сродни скорее мощам, чем творению по образу и подобию Господа, и душа его, измором взятая, изуродованная грешным прозябанием скаредного старика. В крови его руки высушенные кровью и будут омыты. Низверженный и постылый, недостойный вознесения над Голгофой, предавший и всеми преданный, крещеный рукой благодетеля или слепца.       Осина целует ладони спасителя своего, вскрывает стигматы губами, давится экссудатом и ждет по бельму в каждый глаз. Стонет в истоме, глядит с поволокой, психически сломленный, раздавлен и высосан из оболочки безбожного образа с исступлением в искупление и наизворот.       Леня кажинным словом гарроту все туже затягивает и ладаном выжигает ему экхимозы, миазмами — эмфизему. И молится, молится, молится.       Осина только и ждет, что смерти, с дырой навылет благородным свинцом, и чтобы полы храма Морозова его энцефалоном рассеклись: остаться серым веществом во швах на святыне, белыми пятнами в ультрафиолете на лике икон.       — Я за тебя жгу свечи, Андрей.       Он за тебя безбожников выжег всех, златом и праведным словом. Он за тебя преемником расплатился, крест не по вере нес. Он за тебя паломничал, с миру по нитке, с грешника по грошу, с барина по шапке, с попа по согласию.       Квинтэссенцией растекающе, абстиненции наперекор, снова и снова ад разверзающе, сублимировал боль в псалмы и тропари, крестился три раза и видел напротив очей своих только тебя эфемерной субстанцией в отражении куполов. Видел и ждал лишь сего свидания.       Встречи с Иудой.       — Я за тебя молюсь.       И Осина робеет от коннотаций, метастазы уже пустил. Готовый сам уж себя крестом осиновым распинать. Как и всегда — излишняя драматизация, истерия и саспенс. Он дрожит и в колени в чужие лепечет устами младенца невнятное, углится и гниет под гнетом смотрящих икон. Леня сквозь пальцы свои пропускает смолистые темные волосы и толику ресентимента, гонимую благом отдушины в очищении. Знает, Андрей не умрет, без его указания не умрет.       Сотканный плотью и кровью, и ею отродье вымочит голову, целованный в темечко Господом-Богом, а ныне Святейшим эЛэМом. С беспримерной отрадой одними губами шепча:       — Прости, прости, прости…