Гранат

      Иешуа режет гранат, и кудри его подпрыгивают от смеха, когда Понтий читает ему отрывок из глупой, но очень душевной книги. Волосы Пилата всё ещё мокрые после душа, который он принял сразу по возвращении домой, а в волосы Иешуа вплетены маленькие лилии: днём на базаре он играл с детьми, позволяя им делать с ним всё, что заблагорассудится, и они, стараясь не причинять боли, шумно суетились вокруг него с бутонами белых-белых цветков, выросших из капель молока Юноны. От лилий у Иешуа заслезились глаза, но, когда Понтий потянулся к пыльникам, он наклонил голову к плечу, пряча цветки в сгибе шеи, и не дал ему стереть пыльцу. По дороге домой Пилат зашёл в аптеку и купил таблетку от аллергии; Иешуа неохотно согласился на это как на компромисс.       Теперь, на маленькой тёплой кухоньке, где лёгкие занавески развеваются облачным шлейфом, Понтий читает непонятно почему цепляющие за живое строки из книги и боится, что и сам он глупый, как и эта книга, и весь этот мир, но Иешуа жмурит глаза, и тени от его густых и длинных ресниц, падающие на высокие скулы, в мягких лучах заходящего солнца кажутся бесконечными; и смеётся он так, словно в жизни не слышал ничего веселее и лучше. На левой его щеке появляется ямочка, которую всегда хочется целовать. Когда Иешуа не смеётся, он собирает в горсть полупрозрачные гранатовые зёрнышки и раздавливает их зубами, и капли сока брызжут ему на язык. Набегавшийся Банга дремлет у стены, перевернувшись кверху пузом, и изредка дёргает лапами, тихо повизгивая сквозь сон.       На Иешуа подвёрнутые потёртые джинсы, такие бледно-голубые, что могли бы быть белыми, и некогда белая футболка Понтия, мятая и растянутая, покрытая несмывающимися пятнами травы, сока и краски. Пилат совсем забывает о книге из-за того, что смотрит на Иешуа слишком долго и слишком пристально. Лицо Понтия не меняется, будто раз и навсегда высеченное грубым закольником в жестоком надменном мраморе, но болезненно-пронзительные солнечные лучи распускаются в глубине его колючих закрытых глаз.       — Что такое, хаим шэли? — мягко и светло улыбается Иешуа, обернувшись к нему.       Понтий хочет одёрнуть себя и отвести взгляд, но потом вспоминает, что ему дозволено смотреть на Иешуа, и железным позолоченным якорем закладывает страницу книги, может быть, не такой уж и глупой, но точно ненужной, или нужной, но не сейчас. От ворсистой тяжести его взгляда Иешуа ведёт плечом, и острое ласточкино крыло ключицы выглядывает из слишком широкого воротника.       — Не могу перестать смотреть на тебя, Ешу, — признаётся Пилат, и хриплый голос его, не дрожавший ни тогда, когда он трубно командовал войском, ни тогда, когда он возвышался перед многолюдными толпами, собиравшимися так далеко внизу, что нельзя было различить, где кончался один человек и начинался другой, вдруг дрожит от того, что Иешуа, которому в лицо ударила тоненькая полоска солнечного света, смешно морщит нос, щедро усыпанный бледными пятнами веснушек. Меньше всего Понтию хочется сейчас доказывать, что вовсе он не нежный, и не добрый, и никакое из этих слов не налезает на его грубую кожу.       Отложив книгу на подоконник, Пилат поднимается со стула. Шаги его тяжелы, но не шаркают: рядом с Иешуа даже дышится легче, словно с его широких плеч снимают чудовищный груз тысячелетних ладоней Целуса-исполина. Чем ближе он к Иешуа, тем беспощаднее ширится в его груди тепло, и, испуганный им, Понтий замирает, не позволяя себе сделать последний шаг.       — Ничего не бойся, — тихо говорит Иешуа, и улыбка его тоже тихая и застенчивая, — Ты же со мной.       Пилат закрывает глаза и беспомощно, как слепой щенок, утыкается в его пахнущие сиренью и лилиями волосы где-то за ухом. Выдыхает и ведёт носом по бронзовой гладкой коже к той самой ямочке на щеке. Губы и брови Понтия страдальчески кривятся, когда он несмело смыкает руки в замок на животе Иешуа, словно пытаясь закрыть его собой от всего мира, спрятать в своём по-каменному надёжном объятии, и касается щекой его тёплой щеки.       — Вот так, — подбадривает его Иешуа, спокойный в его руках, — Видишь, всё хорошо, и впереди у нас только счастье.       Тихое дыхание Пилата целует уголок рта Иешуа, и он легко поворачивает голову, чтобы их губы могли найти друг друга. Понтий с головой уходит в медленный поцелуй. Каждое прикосновение к Иешуа для него как первое, и Пилат, некогда считавший сам себя бессердечным жестоким чудовищем, робеет перед ним и перед тем светом, которым дышит его хрупкое тело. Но отпустить Иешуа, перестать касаться его кажется невозможным. Понтий отдал бы что угодно за то, чтобы целую вечность, которой он ждал двенадцать тысяч лун, пока оковы его самобичевания не были разрушены эхом тихого и очень уставшего голоса, провести, держа Иешуа в своих объятиях.       Тонкий вскрик и следующий за ним тихий звон заставляют Пилата вздрогнуть и, будто обжёгшись об гибкое тело Иешуа, отпрянуть. Глаза раскрываются сами собой, тяжёлые удары сердца разбивают покров покоя. Банга просыпается и, перевернувшись на живот, скулит глухо и жалобно, трогая и спутывая какие-то неправильные, слишком звонкие струны в груди Понтия.       У Иешуа на руках красное. И в углах зрения тоже вспыхивает красное. Красное — на каменной столешнице, нагретой солнцем. Красное — на железном лезвии ножа; от этого сердце леденеет, и в нём распускается красное, и жестокими шипастыми розами красное взрывается в голове.       — У тебя… — отчаянно хрипит Понтий, срывая голос, — Ешу, у тебя…       Тянется к ладони Иешуа, но рука замирает над трогательно выступающей косточкой, заляпанной красным. Ноги его наливаются ватной тяжестью, недосказанные слова острыми рыбьими костями забиваются в горло, а в звенящей от боли голове становится тревожно пусто. Эти же руки были пробиты насквозь гвоздями, эти тёплые руки, которые ласкали его лицо и плечи, которые тянулись к его пульсирующим, разрывающимся изнутри вискам, унимая боль, которые трепали уши сбивавшего Иешуа с ног Банги…       — О боги, боги мои, — выдыхает Пилат, — Я же тебя не спас… И напрасно умывать руки…       Пачкаясь в красном, Понтий прячет узкие ладони Иешуа в бережную лодочку, и руки его дрожат. Тяжело и обессиленно бухается на колени, прижимается раскалывающимся лбом к тёплым рукам, и на лбу его отпечатывается клеймо тёмно-красного цвета. Константин Великий не вправе повелевать ни мёртвыми, ни воскресшими, и закон его не может быть властен над Пилатом, совершившим преступление под гнётом самого страшного из всех человеческих пороков — трусости.       — Надо было сделать иначе, — лихорадочно говорит Понтий, — Надо было сбежать с тобой, или сказать Каифе, что ни за что в жизни я не умою руки, или прокричать на весь ненавистный мне Ершалаим, что власть кесаря, как и любая власть — это насилие! И тогда я был бы с тобой…       Руки Иешуа слабо вздрагивают в руках Пилата, и его наотмашь ударяет отвращение к самому себе. Конечно, он ему ненавистен из-за своей слабости, и вина его столь велика, что её не смоют реки жертвенной крови. Пальцы Понтия разжимаются, руки опадают, и вся его массивная фигура гнётся под навалившимся с новой силой сокрушительным весом.       — Что же ты казнишь себя? — пальцы Иешуа пробегаются по седым волосам на затылке Пилата, склоняя терзаемую алыми спазмами голову на бедро; давят мягко, не давая отстраниться. — Всё давно прошло и никогда не вернётся.       — Но всё это было… — мучительно стонет Понтий, подаваясь вперёд; грубая джинса дерёт чувствительную кожу. — Ты бережёшь меня от вины и боли потому только, что я умоляю тебя об этом… Почему? За какие заслуги ты меня милуешь? Ешу, эти руки тебя распяли!       С силой отпрянув, Пилат поднимает окоченевшие руки, с которых дорожками стекает красное, и тянет их к Иешуа. Холодное лицо его переломано и исковеркано судорогой нечеловеческого страдания.       У Иешуа в глазах всё тот же мягкий свет и всё та же искрящаяся улыбка, что и прежде, и всё та же до боли простая и человечная ямочка на левой щеке, и он легко смеётся, и опускается на колени рядом с Понтием.       — Ничего этого не было, а если и было, то уже и неважно, что было, кто прав, а кто заблуждался, — говорит он, — Неужели ты думаешь, будто был недостаточно наказан?       — Никогда не достаточно! — выкрикивает Понтий, и забытые слёзы душат его, опоясывая горло, в котором остервенело дёргается кадык.       — Позволь мне решать самому, — Иешуа вновь улыбается, и в голосе его слышится не снисходительность, но мудрость, недоступная человеческому пониманию, пусть и многократно преломлённому луной. — Ты пострадал более чем достаточно, а я и вовсе думаю, что пострадал ты сверх меры. К чему бичевать себя, если всё позади?       — Я сам себе гаже вора, убийцы, клятвопреступника, — мысли несутся вперёд, опережая неповоротливое ворочанье немеющего языка, — Как ты можешь смотреть на меня так, как можешь касаться, зная, что…       Иешуа вытирает совсем немного дрожащие пальцы об футболку, оставляя на ней новые пятна, тёмно-красные и хаотичные, по-детски наивно облизывает порез на пальце, а потом берёт лицо Пилата в свои хрупкие ладони. Головная боль тут же растворяется, словно её и не было, и сразу успокаивается Банга, и, гавкнув весомо и вильнув напоследок хвостом, сбегает в другую комнату.       — Ты спрашиваешь, как я могу смотреть на тебя, касаться тебя с нежностью, верно? — Понтий кивает, каменея челюстями; Иешуа трогательно наклоняет голову к плечу. — Разве ты не понял ещё, что я люблю тебя?       Сердце Понтия пропускает удар, и ещё один, и ещё один, и, заработав снова, лихорадочно и заполошно несётся вперёд. Они никогда не говорили об этом вслух, и Пилату порой казалось, что если он любит Иешуа как первую и последнюю, единственную настоящую, неизменную и вечную любовь, и больше никто на свете ему не нужен, когда он рядом и счастлив, то Иешуа любит весь свет, каждого одинаково, но Понтию милосердно позволяет себя любить, по-человечески глупо и сильно.       — Ты и вправду не знал, — удивляется Иешуа. — Значит, ты думал, будто все наши разговоры о любви и все мысли, которыми я делился с тобой, были только разговорами? Но о любви можно рассуждать лишь тогда, когда она живёт у тебя в сердце.       Пилат шепчет сорванно, не в силах оторваться от тёплых, незаслуженно ласковых рук:       — Зачем я тебе нужен?       Он не говорит: «Зачем я тебе нужен — жестокий и трусливый, некрасивый, поломанный? Зачем я тебе нужен — тот, кто тебя не спас? Так неправильно, так нельзя, так…»       Иешуа приникает к его губам и скользит по ним языком, заставляя шумно выдохнуть в поцелуй. У поцелуя вкус граната и совершенно не морской соли, и Понтий впервые задыхается не виной, а солнечной нежностью.       Поцелуй не прерывается, он кончается сам собой, и после него грудь остаётся полной тепла. Иешуа поднимает Пилата с колен, и он следует за ним, покорно, как пёс, которого позвал хозяин.       Иешуа усаживает его на стул, умывает измождённое лицо, а затем щедро зачёрпывает зёрна граната в ладонь, пачкаясь в красном… соке, и Понтий почему-то видит сок, а не кровь, пролитую сотни лет назад. С пронзительной улыбкой Иешуа подносит руку к его лицу:       — Съешь их, пожалуйста. Если захочешь, потом мы обменяемся кольцами и поклянёмся быть рядом друг с другом в вечности.       Пилат облизывает губы и приоткрывает рот; тонкие пальцы кладут гранатовые зёрна на его язык. Он тянется губами за этими ускользающими пальцами и смотрит в лучистые глаза не отрываясь, но пережёвывает и сглатывает сладкий и терпкий сок, долго смакуя лёгкую кислинку. Иешуа моет руки, ненадолго отходит и возвращается уже с пластырем, наклеенным на место пореза; противно скрипя ножками стула, приволакивает его к стулу Понтия и садится рядом. Их разные руки соединяются так естественно, как будто были изначально созданы сцепленными вместе, а потом их кто-то разбил.       — Кольца — это необязательно, — говорит Понтий, прерывая беззвучие, — Кажется, я только что научился верить тебе и без них.       Иешуа жмурится и со смехом трётся щекой о его плечо:       — Это всё гранат.       «Нет, — думает Понтий, — Это не гранат. Это ты. Всегда ты».       На закате он тихо просит, уткнувшись в доверчиво подставленный изгиб шеи:       — Возьми меня, Ешу…       И не видит, что лучистые глаза Иешуа от этих слов светятся ещё ярче.       В постели Иешуа ласкает его жёсткое и угловатое тело, не скупясь на поцелуи. Пилат комкает в кулаках простыни и не может сдерживать постыдно громкие стоны, когда горячий язык мажет по грубо выделанным ключицам и медленно спускается всё ниже, и ниже, и ниже, а мягкие кудри с оставшимися в них бутонами щекочут грудь и живот. Иешуа любуется глубокими оранжево-золотыми пятнами солнечного света, от которых теплеет грубый мрамор кожи Понтия. Нежно разводит мощные, но совершенно беспомощные в этот миг ноги, щедро льёт смазку и греет её в ладонях. Он не торопится, делает всё тягуче медленно, растягивает так долго и так тщательно, что Пилат начинает дрожать, сам подаётся навстречу мягким движениям пальцев и тихо просит, не в силах сдержать себя:       — Ещё, Ешу…       Пальцы находят внутри чувствительную точку, и ласка эта такая непривычно острая, что обжигает шею, и хочется спрятать лицо, но Понтий лишь роняет голову набок, и с губ его вместе с тяжёлым влажным дыханием срываются короткие стоны. Солнечные лучи касаются лица Пилата, и, когда он не закусывает губу, маленькие пылинки в воздухе колышутся неровными волнами от жарких вздохов.       — Я сделаю тебе хорошо, — обещает Иешуа, вынимая уставшие пальцы и незаметно разминая их, — Очень, очень хорошо. И тебе не придётся терпеть твои жестокие мысли, потому что они уйдут без следа.       Плавным движением бёдер Иешуа толкается внутрь. Пилат замирает, выгнув спину. Стон замирает у самых губ, и Понтий безмолвно хватает ртом накалённый воздух. Дав ему привыкнуть, Иешуа целует обагрённую удовольствием скулу и начинает двигаться, медленно, чувственно и с оттяжкой, и боги, как же это хорошо, так хорошо, что поджимаются пальцы на ногах, а в уголках глаз от незаслуженной нежности собираются солёные капли… Иешуа, заходясь в экстазе, целует его за ухом, шепчет что-то о том, какой он хороший и добрый, и Понтий Пилат, никогда не чувствовавший себя таким любимым, изливается себе на грудь со сдавленным судорожным рыданием, искажающим лицо.       Позже, когда они оба чисты, а за окном становится совсем темно, Иешуа даёт ему устроить голову под своим острым подбородком. Он задумчиво водит пальцами от загривка Пилата до поясницы, и от тёплой кожи его пахнет чистотой и мылом.       — Счастлив ли ты, игемон? — шепчет Иешуа, решившись переступить негласную черту, проведённую ими обоими между прошлым и будущим.       За приоткрытым окном разливается щебечущая переливчатая трель ласточки, быстро стихающая в теплоте летней ночи.       — Я больше не игемон, — отвечает Понтий, — И я счастлив.