Чудовище

Не было после его прихода других монстров уже в тех краях, ибо сам он одним из них обернулся. И стал страшнее любого зла, и причинял его с чудовищною охотою. Но, говорят, не всегда так было, дескать, помнят старики еще те времена, когда за черной бронею билось человеческое живое сердце и сам молодой князь нес не смерть и разруху, а был царству своему силою да опорою. Когда еще неясно было, чем жителям вся эта тьма обернется, смерть его храбрецы ходили искать, сказкам и преданиям доверившись, но, ежели и хранилась где-то смерть княжеская, то хорошо он ее упрятал и ни карты не оставил нигде, ни подсказочки. Что до уток, яиц, игл и зайцев — так быстро люди смекнули, что этот сюжетец не для них, и вообще он из доброй сказки, а им бы со своей-то судьбиной сладить. Куда уж за местью за тридевять земель отправляться? Дочка была у князя, голубоглазая, белокурая, и жалел народ ее по-всякому, плакался о судьбе ее тяжкой, мол, живет с чудовищем. Прозябала она, за высокими стенами дворца укрытая, и никогда среди людей лица своего не казала. Боялась отца, видимо. Грозен был мрачный князь с простыми людьми, а уж как дочку родную тиранил, раз та за ворота ни разу в жизни не выходила, и подумать страшно. И никто не знал, как было на самом деле, а поведать было некому: те, кто во дворце служили, говорили мало, а, ежели рты свои все-таки раскрывали, быстро после с концами пропадали. Как тут узнать, что князь весь лицом от горя почернел, а латы его — от крови въевшейся да несмываемой? Любил он дочку пуще всего на свете. И дочка его любила. Но, едва солнце опускалось за горизонт, от дочки мало что оставалось в том юном теле: лезло на свет чудовище, каких свет не видывал, и просило себе чудовище столько крови, что ничем его жажду было не утолить. Сначала дворовые кошки стали пропадать, после и собаки навсегда замолкли. Отводил князь взгляд от лица, кровью покрытого, от детских нежных рук, к нему протянутых, запрещал себе замечать черные звериные когти да клыки, изо рта выступающие. А потом животины мало стало. Не просила дочка, брала жизни всех, кого хотела, а саму ее не брали ни ворожба, ни молитвы, ни стальные цепи. Едва последний солнечный луч мазал по детской щеке, тут же менялся взгляд ее, разгорались угольками в глазах жажда и злоба. Постепенно дворец пустел. Скованные страхом за свою жизнь, не шли к нему на службу люди, и постепенно покрылись пылью палаты просторные. Один только дочкин вой тут и там раздавался, а больше и не было никого. Не убьешь же дитя свое, пусть и чудище оно еженощно? Долго думал князь, как и дочке помочь и гнев людской на нее не навести, да не придумал ничего, кроме как болтунов страшно карать за мелкие прегрешения, чтобы остальным неповадно рты раскрывать было и молву о ней страшную по чужим землям разносить. Но недолго такая политика работала: дочка просила крови да креста не боялась, и пришлось выбирать князю. Надел он тогда броню цареградскую, созвал воинов, да двинулся в чужие земли, сея смерть и хаос похуже родной дочки. И за кровью, пролитой его мечом, прегрешения дочкины едва ли с тех пор проглядывались: по усеянной трупами дороге ехал князь к своей славе черной, и c тех пор имя его стало произноситься шепотом, чтобы беду не накликать. И не было после его прихода других монстров уже в тех краях, ибо сам он одним из них обернулся. Но помнят старики еще те времена, когда за черной бронею билось человеческое живое сердце. И как будто где-то даже присказка по сей день жива, да не всякий ее уже вспомнит: что это его самого жалел народ когда-то и плакался о судьбе его тяжкой, потому что был князь улыбчив, голубоглаз и белокур, да любил чудовище.