— Кто будет печенье? — спросила мама. — Я буду! — сказал я. — И я буду! — сказала сестра. — И я буду! — сказал монстр под кроватью, но его не услышали.
— Привет… Один из самых лучших не только футболистов, но и просто людей на Земле зябко переминается с ноги на ногу в коридоре выездной базы, похожей на низкосортный отель или старомодный санаторий с длинными зелёными коврами вдоль длинных коридоров и белыми дверями в маленьких комнатах. — Привет! Заходи, не мёрзни. Что случилось? На дворе поздний вечер. Из какой-то из комнат доносятся звуки игры на приставке. Но этого человека окутывает тишина почти всегда. С ним тихо и спокойно. Он почти всегда молчит, до тех пор, пока в глазах цвета перестоявшего зелёного чая не образовывается новая чёрная дыра страха, боли, тоски. Но и всё это он находит способы преодолеть. Андрес Иньеста сильный. Самый сильный, наверно, из всех, кто бродил по этим ветхим коридорам с момента их постройки. Но и у самых сильных людей бывают моменты, когда им нужна помощь. — Ничего, — осипший голос выдаёт, что перестоявший зелёный чай едва не проливается слезами по бледным щекам. — Расскажи это кому-нибудь, кто не знает тебя с детства, — наблюдая, как визитёр забирается с ногами в кресло, капитан команды криво улыбается и идёт ставить чайник. Благослови, боже, изобретателя чая в пакетиках! — Ты спал у меня под боком в Ла Массии, когда скучал по родителям, приходил ко мне после отбоя на сборах, когда Боско перегибал палку… Я о тебе больше знаю, чем о родном брате! Ну так, — чайник щёлкает выключателем. Кипяток заполняет две одинаковые чашки. В одной пакетик чая пузырём всплывает вверх, в другой — благопристойно оседает на дно, — что стряслось? — Боян Кркич. — И что натворил наш малыш? Подтянув к себе чашку, Андрес внимательно смотрит, как кипяток постепенно окрашивается тем самым оттенком коричневого, что ассоциируется у каждого почти человека на Земле с уютом, покоем и пониманием. Карлес не настаивал на ответе. Обидеть художника может каждый, как известно. А, если художник сам никогда не стремится обидеть никого вокруг, и подавно. — Мы с Виком пришли с ужина, — медленно проговорил Андрес. — Я думал почитать, но тут заявился Боян. Он сказал, что ему скучно и страшно, что хочет поговорить. Ок, мы не против. Но сначала мне написал Дани, от чего Боян просто побледнел и перестал болтать о предстоящих матчах. Потом заглянул Хави, притащил шахматы, увидев Бояна, предложил устроить турнир. По началу Боян расслабился, выиграл 2:0 по сумме двух игр у Вика. Но, когда сел играть финал с Хави, а я сел рядом с ним, чтобы наблюдать, снова завёлся, сдался без боя и сбежал. Меня напрягает, что он такой нервный. Это может сказываться на игре. — На игре ли? — пакетик из уже настоявшегося чая Карлес вынимать не стал, только всыпал сахара и перемешал одноразовой пластиковой палочкой. — По тому, что я сам вижу и тому, что ты говоришь, выглядит, будто он ревнует тебя к твоим друзьям. Но это его дело, его нервы и его голова. Я уверен, на поле он вполне может собраться и не обращать внимание.***
С точки зрения монстра под кроватью, монстром его делает почти исключительно то, что в своё время его заставили остаться под кроватью, когда остальные дети пошли играть. Это роднило его с Каспером, приведением, добродушным призраком, запертым на Земле бестелесным сознанием маленького мальчика, погибшего при неизвестных обстоятельствах. Наверно, думал монстр, если он такой дружелюбный и жаждет общения, с ним можно будет подружиться?.. Первое время это удавалось. Не такая уж большая разница в возрасте, схожая история появления в клубе, некая общность вкусов и устремлений роднили их. Особенно на выездах, когда всегда был риск в любую секунду оказаться в абсолютном одиночестве. Но очень скоро до Бояна начало доходить: в тот момент, когда он остаётся один, тот единственный человек, которого он хотел видеть в числе своих друзей, оказывался в компании своих друзей. Такой же дружелюбный, спокойный, как всегда. Внимательный ко всем. Молчаливый, но мудрый. Абсолютно, со всех точек зрения идеальный, к которому хотелось тянуться как травинке к солнцу, с лёгкостью отвлекался на других, недостойных. Всё существо каждый вечер вопило: Они не дадут тебе то, что есть у меня! Два алкоголика, доморощенный аналитик, клинический вратарь и малолетний аутист, что они могут противопоставить мне?! Но почти сразу включались комплексы, с детства вбитые тем же молотком, что и знание, что он гений, и, что ему нужна только правильная, естественно, только сине-гранатовая почва. «А что ты можешь противопоставить им? — шептали они, стягивая огненным болезненным слизистым кольцом горло. — Чем таким ты можешь быть лучше них всех? Почему он должен между ними и тобой выбрать тебя?» Первое время Боян анализировал обе точки зрения, эмоциональными качелями мотающиеся у него в голове. Он старался всерьёз отвечать на оба вопроса и даже проникся некой симпатией к некоторым из товарищей, постоянно ворующих внимание Иньесты. По крайней мере, когда старшие — два алкоголика — пытались с ним заговорить о тактике, стратегии и красоте игры, он убеждал себя не отскакивать в сторону, а выслушивать и даже улыбаться. Впрочем, самым ужасным в общении с ними было именно то, что не улыбаться было невозможно… А потом произошло нечто. Ничто не предвещало беды. Было тихое полнолуние в ночь на пятницу, 13е… В смысле, на среду, 14го. Что примечательно, февраля. Конечно, никто отпускать их с тренировки не собирался. Жёны и подруги были удостоены звонков и поздравлений накануне, поскольку на утро планировался вылет в Сарагосу, а, значит, ночь на базе и ранний отбой. Уже вечером Боян понял, что что-то идёт не по плану. Во всяком случае, чувство, что он что-то забыл или не предусмотрел, мучило его, постепенно усиливаясь, на постоянной основе практически с самого обеда. Приехав на базу, он сходил на вечернюю тренировку, массаж, ужин, в своей комнате, которую делил с резервным вратарём, завалился на кровать и, в принципе, мог бы уже и уснуть… — Вот сволочи, — сообщает, тыркнувшись в кулер, сообщает Пинто, — вода кончилась. Боян, метнись кабанчиком в коридор, налей водички на ночь? Хосе старше на целую жизнь, и спорить с ним — себе дороже, так что, приходится взять его спортивную бутылку с любовно выведенным акриловыми красками на ней номером «13» и топать в коридор. В коридоре было темно, но совершенно не тихо. В небольшом фойе, разделяющим правое и левое крыло жилого корпуса, работал телевизор. Хороший, большой телек, можно даже сказать, домашний кинотеатр и даже с подключенной приставкой. Кто-то приволок с собой диск с фильмом, и Бояну становится интересно, кто. Чтобы набрать Хосе воды, надо так или иначе дойти до фойе: проточный кулер стоит у дальней от него стены, за спинкой дивана напротив телека. — Почему тут все женские персонажи такие бесячие? — канючит голос Деку. С ним у Бояна отношения ни шатко ни валко нормальные: они разговаривают иногда, Деку чаще многих пытается его развеселить. — Ещё скажи, страшные! — фыркает в ответ Хави. Тот самый доморощенный аналитик, несколько раздражающий Бояна всезнайством и странным, излишне эмоциональным спокойствием. — Хм… ну, как минимум, тема сисек не раскрыта! Взрыв смеха, и острый слух вычисляет ещё один голос — тихое хихиканье Лео, который не заговаривает с Бояном никогда сам, но с удовольствием отвечает на вопросы. — Эй! — и сердце Бояна проваливается в желудок, а ладони становятся настолько мокрыми, что бутылка начинает ползти. Голос Андреса, всегда тихий и спокойный, он услышал бы даже сидя в комнате. — Вы фильм смотреть будете или гиенить? — И то и другое! — с улыбкой отвечает Лео. — Все же книгу читали? Несколько раз глубоко вздохнув, Боян делает остававшиеся три шага, и выходит на пятачок дежурного света, подсинённого экраном телевизора, и ему становится видна диспозиция. Деку сидит на полу, прислонившись спиной к дивану. Прямо над его головой на диване сидел, подобрав под себя ноги Лео. При желании он мог, даже особо не меняя позу, дотронуться до волос полузащитника, и при мысли об этом Бояну становится почему-то жарко. С другого края дивана сидел Хави. Под одной рукой у него лежала небольшая декоративная подушка, под другой… — О, Кркич, привет! — первым заметил парня Деку. — Присоединяйся! Андрес, хоть и свернулся калачиком, занимал большую часть дивана. Босыми пятками он упирался Лео в бедро, а его голова лежала у Хави на коленях. Свободную от подушки руку Хави держал у него на плече и периодически начинал почёсывать, будто это был большой кот или собака. Ладони от этого зрелища взмокли хуже прежнего, сердце молниеносно перебралось из желудка в горло и там затрепетало с такой силой, что Боян во всеоружии был готов упасть в обморок. Он ревновал. Ему хотелось быть на месте Хави до такой степени, что хотелось убежать, предварительно запустив в вице-капитана бутылкой Хосе. Но делать этого было, конечно, нельзя. Да он и не осмелился бы. Вместо этого он вышел на свет полностью, покосился на экран. Какое-то средневековье, ничего интересного с виду… — Меня Пинто за водой послал, в нашем кулере кончилась, — как-то слишком безжизненно, по собственному мнению, сообщил он, продемонстрировав бутылку. — А что смотрите? — «Властелин колец. Две крепости», — зачитал название на диске Лео. — Сказ о том, как четыре хоббита спасли мир от тьмы белого колдуна, — пафосным голосом, обведя взглядом собравшихся, проговорил Деку. Двадцатисекундная тишина сменилась громким самоироничным смехом. Перегнувшись через задушенно пискнувшего Андреса, Хави отбил Деку «пять». — Только меня хоббиты бесят! — отсмеявшись, сообщил Лео, пожав плечами. — Они как будто не умеют стремиться к чему-то большему… — Ну, не чета тебе, конечно, пахарь наш! — Деку потёрся затылком о голень Месси, потом замер и широко улыбнулся, придумав очередную шутку. — Будешь гномом, они как раз такие целеустремлённые! — Но тогда у нас недобор хоббитов, — абсолютно серьёзно вставил Андрес. — Боян подходит! — таким же профессорским тоном ответил Хави. — Кркич, будешь хоббитом? К концу этого бурного обсуждения Боян успел добраться до кулера и наполнял бутылку, скрипя зубами от обиды и ревности. Предложение Хави.ю человека, к которому он ревновал больше всех, вызвал у него совершенно неконтролируемую вспышку ярости. Не запустив в него бутылкой только потому, что мышцы окостенели от прилива адреналина, Юоян медленно распрямился и как мог спокойнее и непренуждённее проговорил: — Спасибо, в детских играх не заинтересован. Следующее, что он помнил — дико громко хлопнувшая за его спиной дверь их с Хосе номера. Было больно и пусто. Они там развлекались. Они даже привлекли к этому всегда серьёзного Андреса! Как же это раздражало… Аж руки дрожали! — Что случилось? — прохладно поинтересовался, забрав свою бутылку Хосе и тут же недовольно выгнул бровь: Боян настолько сильно сжал её, что одна из граней промялась. — Ничего, — недовольно проворчал Боян. — Они там фильм смотрят… Хосе не стал уточнять, кто, а, узнав, что смотрели «Властелин колец», скривился: — У меня племянник его каждые выходные смотрит, надоел уже… Боян решил не реагировать, только завалился на кровать, скрестил на груди руки и, продолжая пытаться дать оценку своим эмоциям, довольно быстро уснул.***
Если бы перед Новым 2008м годом Боян решил составить список того, что он приобрёл за прошедший год, он состоял бы всего из трёх пунктов: команда, опыт взрослых международных противостояний и кошмары. Кошмары начали мучить его ещё зимой, но к осени 200го стали просто невыносимыми. Они были разнообразными, со звуком и без. Про чудовищ и людей, про футбол, секс, домашних животных… Чаще всего он оказывался полностью парализованным и голым, скованным в раздевалке. Раайкард не один и не два раза зовёт его, кричит, что все его ждут, а он не может пошевелиться и даже ответить… А потом этот кошмар сбылся. Они играли дома, на Камп Ноу, ярком до такой степени, что его видно, если не из космоса, то с самолёта — точно. Бояна оставили в запасе и вызвали в середине второго тайма — выручать: счёт по-прежнему был 0:0, и даже с бровки было видно, что Лео вот-вот разревётся от обиды. — Номер 9 выходит, — медленно диктует комментатору менеджер. — Номер 10 уходит. — Боян, сейчас будь готов, — мягко, как умел только он, когда надо было максимально напрячь обстановку, Франк. Боян кивает, находит взглядом Рони, который действительно выдохся… и понимает, что не может пошевелиться. Большая Чаша превращается в миллион глаз, устремивших взгляды только на него. Липкий страх заполняет всё существо, поднимается тошнотой от желудка вверх, сплетает, парализует горло. Паника прибивает ладони, которыми он уже было упёрся в скамейку, чтобы встать, к холодному потёртому дереву. Они все смотрят. Ему предстоит выйти туда, на поле, на котором не видно крови (ведь именно поэтому футбольные поля засаживают зелёной травой), под взгляды почти сотни тысяч человек, чтобы… — Боян! — Хасе толкает в спину, и иллюзия рассеивается, оставляя только дикую боль от горла до копчика, что бывает при сильном отравлении и желудочном гриппе. — Франк зовёт. В тот раз всё обходится, и только Рони, отбивая «пять», замечает на футболке выходящего на замену парня ожерелья пятен пота. Но именно с того момента всё и начинается… Газета, в которой описывается героизм всего ФК «Барселона» и в особенности — одного из самых юных его нападающих пришпилина булавками в красном уголке раздевалки на тренировочной базе. Булавки, торчащие их желтовато-белых, с мелким синевато-чёрным текстом страниц разноцветные, но из одного набора: Принеся её сюда и вслух прочитав статью, Лапорта послал в канцелярский магазин именно Бояна. В правом верхнем и нижнем левом углу булавки были с красными шариками, в левом верхнем — с синим, а в нижнем правом — с жёлтым. Он втыкал их интуитивно, не стремясь отразить цвета клубного герба… Но вышло в итоге именно так, и всем понравилось. Боян сидел напротив и смотрел на статью. От каждой буквы веяло чем-то странным. Наверно, все эти хвалебные слова и даже буквы должны были вызывать гордость и облегчение, но вызывали смутную, муторную и болезненную тревогу, что дальше будет только хуже. Не первый даже за первое полугодие срыв, как он это стал называть, произошёл, когда Раайкард зашёл попрощаться. Спроси тех, кто был в этот момент в раздевалке, никто не вспомнил бы, что он сказал: все были слишком поражены и обескуражены решением тренера и руководства. Нужно было ещё подождать. Нужно было ещё потерпеть… Никто не хотел перемен. Особенно Боян Кркич. В тот же вечер, когда тренер покинул свой кабинет, у него случился срыв, продлившийся больше минуты. Боян сидел в рекреации и не мог пошевелиться, даже вздохнуть достаточно глубоко. Ему хотелось позвать кого-нибудь, но при этом он боялся открыть рот: разуму вопил, оторвавшись от реальности, что, стоить ему разжать зубы, изнутри вырвется поток кислоты и уничтожит его обессилившее тело… На этот раз его толкнул звонок телефона, оставленного кем-то на подоконнике. Внезапно вынырнув из этого состояния, Боян вскочил с диванчика, поднял трубку, и снова испытал острейший приступ ревности: Маленький, даже старомодный телефончик в фирменном чехле с цифрой «8», мелодия из старомодной мелодрамы и надпись на экранчике «Анна»…***
Когда тебя одновременно раздирает три чувства, одно из которых — дикая неудовлетворённость собой, а два других — ревность и гордость за своё положение в клубе, так или иначе начинает нервничать. Боян это понял в тот день и час, когда новый тренер — бывший игрок «Барселоны», Хосеп Гвардиола, — спустил на него собаку просто за минутное опоздание, в котором он даже был не виноват. Это было уже не просто минутным параличом, нет. Вся комната на секунду сжалась в точку, поток ледяного пота прокатился по спине. Он испытывал что-то подобное в школе, когда его вызывали ответить невыученный урок. Уши и щёки становились красными и горячими, а кончик носа и пальцы — ледяными, на белой форменной рубашке вырисовывались тёмные пятна от пота, начинал бить озноб… Но в школе Боян хотя бы понимал, чем провинился. — Однажды он поймёт, что на тебя нельзя повышать голос, — как всегда спокойно сказал тогда, выходя из раздевалки предпоследним, Андрес. Положил руку на плечо, чуть сжал… Боян не хотел прикосновений. Никогда и ни от кого, по той простой причине, что знал, чем это могло кончиться. Сильные пальцы, сжимающие плечо, запускают будто на замедленной съёмке бурную реакцию. Пульс подскакивает до сотни, а то и полутора сотен ударов в минуту, но при этом Боян слышит каждое движение сердца и вен. Нервный импульс, который ощущается как разряд электричества, плавно, но молниеносно проходящий по телу, сокращает мышцы, бросает вперёд сильную руку… Пульс на сильном запястье почти не чувствуется, хотя синие вены так хорошо видны через белую кожу. Он лёгкий, но очень сильный, может сопротивляться любому рывку, особенно того, кто сидит ниже центра тяжести. Но не хочет. Затмение разума шепчет: Он сам так задумал. Он сам этого хочет. Футболка скомкана второй рукой, тонкая, с излишне нежным градиентом розового в голубой, натягивается сильными пальцами до скрипа. До лопающихся ниток ворота. Кожа прохладная, тонка, такая гладкая, но тепло от неё чувствуется губами и кончиком носа… — Пусти, — губами в губы. Спокойно и тихо. Холодная сильная рука упирается в плечо. Холодный. Нет, ледяной, из льда подводных угодий антарктических глубин, продолжительный душ, обрушивающийся на разум, душу и сердце. Пульс падает почти что до нуля. Взмокшие и ослабшие руки отпускают. — Не надо, Боян, — холодные сильные пальцы гладят подрагивающее местечко, где шея переходит в плечо, — не усложняй. Выходить на замену было невыносимо. Сидя на скамейке, он непроизвольно начинал себя накручивать, подключаться мысленно к каждому из находящихся на поле, чувствовать движения мышц каждого, боль травм, усталость нервов. У него то начинала болеть голова, то вступало в колено, то мир выпадал из фокуса… Его тошнило и было очень тяжело дышать. Он умолял выпускать его в старте каждый раз, объясняя, что, выходя на замену, чувствует себя уставшим и бесполезным. Но не помогало. И, если бы только тренер был обыкновенным самодуром, не слушающим вообще никого, но нет… И особенно больно было от того, что особое отношение распространялось на того, кому не нужна была помощь. На того, у кого была девушка, любимый человек, друзья. На того, от кого сам Боян так ждал помощи, но каждый раз слышал в глубине своей головы «Не усложняй». — Порой, — говорит Пеп, обводя команду взглядом, — наша психика страдает от травм сильнее, чем тело. Всё, чем мы можем помочь — не давить и не подгонять. Я очень прошу вас сделать всё, чтобы Андрес чувствовал себя как дома, рядом с друзьями. Я не хочу потерять ещё одного друга.***
Игра. Выход в старте — как наказание и поощрение в одном флаконе. На скамейке остаётся Лео, у которого до сих пор вспыхивает временами паника от ухода учителя и любовника. Рядом сидит этот новенький. Уже перемерил сто тысяч масок, чтобы понравиться, прижиться, позволить своему сердцу радоваться исполнение мечты… Будто себя, родню по славянским корням, чувствуя его муки, Боян чувствует, как газон под ногами становится мягким как не накаченное велосипедное колесо. Голова кружится при каждом шаге. Каким-то странным образом удаётся не только удержаться на ногах, но и выполнять установку тренера. В ушах стоит звон, и сквозь него не пробивается ни перебранка Златана с Пепом, ни крики соперников, ни возгласы товарищей… Только свисток возвращает в сознание. И Боян сам с удивлением узнаёт, что только что забил победный гол. — Ты в порядке? Тишина гостиницы в центре большого, плотно населённого города. Красивые растения на подоконниках, лампы тёплого света. Застеленные жёлтыми покрывалами кровати. — У меня третья паническая атака за сутки… Прохлада вывернутого до максимума кондиционера. Тяжёлые, светящиеся предзакатных лучах солнца шторы и кусочек темнеющего неба в окне. — Кому-нибудь сказал? Так странно, что Ибра здесь и, кажется, собирается здесь же и ночевать. Но и Максвелл тоже здесь. Сидит на стуле, смяв спиной чужую футболку, наблюдает, разрушая камерность и тупую, безжизненную интимность момента. — Нет. Никому нет дела. Ещё пара минут тишины, в которую вклинивается вой скорой помощи на улице. Длинные холодные пальцы дотрагиваются до лба, и от этого ощущения сердце сжимается так сильно, что снова становится тяжело дышать, и подсыхающая лужа пота под спиной становится глубже. — Ты должен был сказать! — Максвелл вмешивается в разговор, и от тепла в его голосе снова становится спокойнее. — Хотя бы капитану. Или хотя бы… — Нет! В воспалённом разуме отстранённо включается забавное наблюдение, из-за которого прорывается болезненный смешок, из-за которого начинается кашель, и сердце снова начинает колотиться в голове. — Нет, у них… У них свои проблемы. Им нельзя… Мир быстро сжимается в точку, и тело снова сковывает паралич. Язык прилипает к нёбу, и из-за положения тела на спине, из-за пересохшей глотки начинается кашель, из-за которого не выходит вздохнуть. Страх смерти, страх всего, и панический ужас перед завтрашней игрой. Перед днём после завтрашней игры… — Им нельзя… волноваться… — холодная ладонь сжимает со всей силой запястье. — Он же болен… — тёплая рука с другой стороны сжимает другое запястье. Дышать становится чуть проще, и дикая судорога чуть отпускает. Ибра и Макс переглядываются в полном недоумении, непонимании, что им следует делать. — Четвёртая… И что будет потом…