У Тесака не боли

Как всегда, надо было бежать, сегодня вот: ловить сумасшедшего старого казака. Над душой стоял Данишевский, злющий, как черт. Требовал найти супругу. А самому следить за своим добром надо! Бинх покосился на помощника, его вот добро всегда при нем. В Диканьке последние месяцы покой исчислялся истинно одними минутами. Особенно для служителей закона. Бегаешь, решаешь, а толку? За конторкой постанывал Тесак. В руках у него была смоченная холодной водой тряпица. Огреб же — голова бедовая — от Чернозуба. А не надо таким доверчивым быть и соваться куда не следовало. Бинх злился, но все равно от несчастного вида писаря в груди было неспокойно. Когда выдворил лишних из помещения, не утерпел любопытствовать, подошел. — Дай сюда, — грубо буркнул Бинх, положив руку поверх стиснутых пальцев писаря. Тесак насупленно вздохнул и со стоном сильнее вжал в разбитую голову компресс. По виду его было понятно: сам знаю, что дурак, чего ж потешаетесь. Бинх стоял близко, потому видел, как по белой шее тонкой струйкой потекла вода вперемешку с кровью. В животе заболело, точно это полицмейстера приложили, а не писаря. — Тесак. Дай посмотреть, — надавил Бинх и пальцы помощника все же расжались. Ссадина припухла, сильно кровила, но голой кости видно не было. Бинх от чего-то задрожавшей рукой коснулся прилипших к краям раны волос. Тесак зашипел и зажмурился от боли, но покорно ждал, когда начальство закончит досматривать. От его молчаливого ожидания в груди потянуло, сильно, до самого живота. Не сумев остановить себя, Бинх аккуратно перебирал слипшиеся волосы, отодвигал, точно осматривая, но на деле двигался точно во сне. Страшно было нащупать хруст или какой-то сдвиг. Но нет, кость была цела. Дуракам везет, мог ему Чернозуб и проломить черепушку. От осмотра руки у полицмейстера стали липкими, даже манжеты ухитрился измазать в крови — то ли прядка какая распрямилась, то ли что, а черт его знает. — Лександр Христофорыч, — тихий зов вытянул из недобрых мыслей. Тесак чуть повернул голову, скосив глаза на начальство: — Вы шо ж делаете? Точно пойманный на горячем, Бинх не ответил на вопрос, а сурово спросил в ответ, бездумно растирая кровь между пальцами: — Голова кружится? — К-кружится, — задумчиво протянул Тесак. Грустный, как побитая собачонка. Пожаловался: — И б-болит. Бинх коротко закатил глаза: ясно дело, что болит, коли кувшином приложили. Но все же спросил: — Где болит? Тесак поднял тоже от чего-то дрожавшую руку и указал на щеку. На вид, совершенно здоровую. Ух, хитрый! Полицмейстер перехватил его пальцы, задрожавшие от прикосновения ещё сильнее. Но это хорошо, значит, не от головы дрожь идёт, а от сердца. Нервы, значит, шалят. У всех у них сейчас так. Бинх чуть сжал чужую руку, чувствуя и себя слегка больным. И до того временами ему было неловко в присутствии помощника, а оказавшись в перерыве между погонями так близко… Одним словом, неловко было, точно не в ставшем родным участке он был, а на первом своем кадетском балу барышню пригласить не решался. — И как мне тебе помочь? Я ж не доктор, — пробормотал Бинх. А помощник быстро прикусил язык, стрельнул глазами к закрытой двери и медленно сказал, точно мешок ворочая: — Т-так знамо как. Надо б подуть, шоб как у дитёнка прош-шло. С большим трудом Бинх удержал себя от того, чтобы дать помощнику затрещину. И так голова с дыркой, последний ум отбить недолго. Что ж он, дитя? Но у Тесака был такой виноватый и выжидающий вид, что Бинх снова отвел от его лица слипшиеся волосы, чувствуя несвойственную ему нежность вперемешку с жалостью. Полицмейстер наклонился и зашептал, так близко и жарко, что у Тесака брови и усы встали дыбом; писарь аж глаза прижмурил, запоминая смешной бинхов заговор: — У кошечки боли, у собачки боли, а у Тесака все заживи, — и подул на щеку. Потом отстранился и с серьезным видом сжал тесаково плечо, поинтересовался: — Полегчало? Тесак, замерший, точно мышь под веником, прошептал: — П-полегчало. Сп-пасибо. Точно против воли Тесак разжал пальцы, отпуская от себя начальника. Вид у него был такой, будто он только что на тайном магическом обряде присутствовал. Бинх же руку его с намоченной тряпицей обратно к ране направил и покрепче прижал. — Тогда сиди тихо, лечи голову, — приказал полицмейстер и отвернулся к столу, глядя на покрасневшие от крови пальцы. А сам от чего-то все никак не мог перестать улыбаться.