История грёз

Я проснулся в кровати, среди мягких подушек и простыней, с привычной болью в груди и ещё совсем необъяснимо в обеих ногах. Огляделся вокруг, через почти непроглядную тьму не уяснив для себя ровным счётом ничего. Где я? Ничего не вышло? Я выжил? Я повредил ноги, когда подпирал собой дверь? Мне поменяли палату? Откачали и перевели в полуподвальное, где держат психованных? Вполне вероятно, ведь только там есть шторы блэкаут, чтобы обеспечить такую темноту, но… на запястьях не чувствуется ремней, да и щиколотки не притянуты к кровати, как обычно поступают с склонными к суициду пациентами. Через тьму проступают очертания предметов и теряющиеся в высоте контуры колонн. Что за ерунда? Где в больнице такие хоромы? Где может стоять такая мягкая удобная кровать? И почему в груди болит по другому? Это не похоже на тянущее нытьё моей сердечной мышцы, которая устала и сдалась так много лет назад и честно отказалась служить мне верой и правдой. Боль почему-то другая: острая и колющая, словно порезанный палец, словно прохромленная гвоздём стопа, словно… Я шарю рукой по тумбе, в надежде найти дешёвый фонарик, с которым раньше ходил ночью в туалет, чтобы не обивать носки о невидимые во тьме больничные пороги, чтобы подсветить и проверить… и неожиданное открытие заставляет облизнуть нервно губы: мои руки не оплетены силиконовыми трубками, локтевые сгибы не пульсируют и не пекут от постоянного воспаления. Веду ладонью по предплечью — тонкое, двойное, гладкое, твёрдое. Душа взвивается в груди в радости. Бо-ожечки, неужели, я и правда тут? Со стоном сажусь в кровати и шарю на прикроватной тумбе с повышенным энтузиазмом. Под руку попадается керосиновая лампа, и я с улыбкой нажимаю знакомый крючок и кручу резьблённую ручку, с упоением слышу щелчок пьезо и тихое шипение вспыхнувшего влажного фитиля. Тёплый на вид огонёк озаряет комнату мягким светом, и моим глазам наконец предстаёт картина знакомой спальни с тяжёлыми портьерами, венец на тумбе, что блестит золотым лаконичным кольцом, высокое резное изголовье кровати и собственная перебинтованная грудь: хлопковые бинты, пропитанные золотой влажной магией, а под ними тонкие лилейные рёбра, руки с изящными лучевой и локтевой, пястные косточки и длинные тонкие фаланги. Да, я дома. Душа наполняется теплом и мягкой радостью, и пальцы искрят, словно покрытые мелким солнечного цвета глиттером, раскидывая вокруг себя почти фосфорирующее своей насыщенностью тепло. Счастье, моё счастье, что не удержанное внутри льётся с ладоней. Ох, не разбудить бы им никого. Зарываюсь носом под одеяло, зажмуриваясь счастливо, скручиваюсь маленьким калачиком радости, пульсирующей надежды и веры в лучшее. Оно ведь возможно для меня, я же теперь дома, в своём раю, со своим… ах… Брат! Неожиданные воспоминания накрывают грозовым облаком: пожар, высохшее дерево, его наполненные страхом глаза, люди и монстры переполненные гадким гневом и горькой ненавистью, вилы… Я провёл рукой по перетянутой бинтами груди. Не привиделось, правда, действительно было. Но попали по мне, а значит, он жив. Да и монохромный рыцарь был тогда уже возле него рядом, он защитил бы, разогнал бы бушующую в гневе толпу, спас бы, не позволил бы обидеть. Даже через собственное ранение, даже если бы был один против всех, он ведь такой сильный. Он клялся жизнью нас защищать, а значит, всё хорошо с моим братом. Вздыхаю облегчённо, трепет в груди заставляет предвкушающе кусать губы — завтра, я увижу его, завтра. Вот с самого утра поднимусь, если, конечно, позволят ноги, и пойду к нему — просто в спальню напротив, нависну сверху и сдёрну одеяло с весёлым смехом, как сделал помнится в праздник весны, придавлю собой и щекоткой, щёлкну по лбу и утону в крепких братских объятьях и тихом «И тебе доброго утра, Солнечный зайчик». Да, именно так, именно так я и сделаю. А потом будет совместный завтрак и мой рыцарь с тёплыми глазами, которого я буду заставлять говорить и уговаривать присесть за стол вместе с нами, а не маячить белым столбом где-то за спиной. Я буду смеяться лучисто и, шуточно привстав на одно колено, тянуть ему чай, а он будет робеть, пыхтеть, метать глазами искры и бормотать своё «Дрим, перестань. Не положено же. Что ты творишь? Встаньте пожалуйста с колен, Ваше Высочество!» Милый со своим попахивающим средневековой древностью смущением, всегда переходящий на Вы, когда я «изволю шалить». Пхых, уже и сам нахватался от него чопорных выражений. А потом я покорно опущу голову, и он, как всегда, подаст мне руку, поможет подняться на ноги, поправить одежду и усесться обратно, подвинет стул и вернёт на стол чай, отступая по своим глупым правилам в сторону. И я под пение своей души буду держать чашку именно там, где держал он, и пить мелкими глотками, пытаясь среди ноток бергамота и сахара разобрать и уловить его запах, и может, в конце трапезы даже посчастливится увидеть лёгкую улыбку на его лице, которая появляется там тогда, когда он думает, никто на него не смотрит. Такой серьёзный и наконец для меня настоящий, не выдуманный и не исчезнущий больше на рассвете. Возможно, я найду в себе смелость, попытаюсь обнять, или взять за руку и заглянуть в глаза, спрошу или признаюсь в надежде на позитивный ответ. А вдруг, ну бывает же? Ох, но это всё завтра, дождаться бы. Улыбка сияет на моём лице ясным полумесяцем, и я позволяю сну обнять меня и забрать к себе ещё на немного, утонуть в мечтах о сплетённых пальцах и тесных объятиях. Пускай, уже можно расслабиться, теперь я тут навсегда, некуда больше спешить, нечего бояться, этот мир больше не уйдёт вслед за ночью, как и я больше не уйду отсюда никогда. … Солнечные зайчики залезали под веки надоедливыми всполохами, тёплыми пятнышками света ползали по одеялу, рукам и лицу. Я поднял руки над головой, растягивая губы в улыбке, не обращая почти никакого внимания на режущую боль, попытался потянуться — я привычный к резям в груди, это не страшно, главное, что остаётся возможность дышать. Волна сладкой неги выплеснулась и растеклась по комнате, наполняя воздух потрескивающим удовольствием, предвкушением приятного времяпровождения и дня в компании брата и… в общем, просто чудесного дня. Я почему-то уверен, что он будет именно таковым, а почему же нет? Что может случиться со мной плохого? Я же принц теперь, любимец, я дома, я жив и почти цел, не считая ног и рёбер, мой брат наверняка ещё спит в комнате напротив, и я никуда больше не ухожу со своего мира-мечты. Чудесные мысли, после них пульсирующая боль в ноге кажется сразу такой мелочью. Разве это важно? Разве какая-то там царапина способна помешать наслаждаться вниманием и любовью? Нет. А потому глаза смеются, искрятся счастьем и радостью, а руки тянутся к тумбе, что была вчера обшарена мной в темноте: керосинка, стакан с водой, обруч, колокольчик… Я улыбнулся. Мелкая безделушка, хрупкая: тонкие серебряные стеночки с выбитой чернённой вязью узоров, что изображает плющ по нижнему контуру, миниатюрный язычок, украшенная резьбой ручка. Красивый, так и просится в руку, а ещё вызывает дребезжание под рёбрами — благодарность за то, что заботятся, что помнят, что дают возможность себя позвать не вставая с кровати. Наверняка же толпой ринутся на помощь, стоит звякнуть мелкой игрушечной почти штуковиной. И пальцы тянут проверить, шкрябают по длинненькой ручке, поднимают в воздух и рассыпают звон — словно смех. Тонкие трели будто искорки, никак нельзя перестать из высекать, хочется слушать и слушать, но осознание, что беспрерывный звон может быть принят за требовательность и навязчивость заставляет положить маленький колокольчик на дерево тумбы и, кусая изнутри щеку, уставиться в ожидании на дверь. И правда, будто ждали. Стоило позвонить, и полотна двумя створками распахиваются в стороны, и пропускают внутрь его. Управляющий или дворецкий, кто бы ещё разбирался в этих должностях, входит надутым павлином, топорщит горделиво похожие на хомячьи уши и дует лохматые серые щёки, но, взглянув в глаза и потянув носом напитанный счастьем воздух, расплывается широкой улыбкой. — С добрым утром. Вернее вечером. Как самочувствие после вчерашнего… несчастного случая? Жара нет? «Ох… вечером?» — Жара нет, — киваю немного растерянно, веду ладонью от ключиц вниз, цепляя туго стягивающие бинты, — болит немного, только и всего. Но я быстро попраляюсь, не стоит переживать. Лучше скажите, а всё ли хорошо с моим братом? Где он? Он же уже не спит? Дворецкий… после некоторого сомнения было решено что это именно он, отвёл глаза, развернулся боком, показывая выглядывающий из-под длинного чёрного фрака толстый крысий хвост, и подставил ближе к кровати похожие на тряпичные сапожки-тапочки: — Не слишком правильно с Вашей стороны удостаивать меня такой чести, обращаясь настолько уважительно, — его длинный нос сморщился, а усы, уложенные аккуратно в две гнутые косички, дёрнулись вверх и в стороны. Чёрные бусины-глаза прикрыли веками, превращая их в подобие пустующих щелей. — Так как и не слишком правильно будет заботиться о ком-то прежде себя. На Вашем месте, принц, я бы первым делом справился о собственном здоровье, спросил о деталях ранений и их тяжести, а уж потом интересовался о таких несущественных мелочах. Обида кольнула мелкой иголкой. Как же, мелочах. Для меня мой брат никогда не может считаться мелочью. Но манеры не позволили высказать своё мнение как есть. Возможно, он просто выразился немного неправильно? Может, брат просто отсутствует, и именно вопрос о месте его нахождения потянул на себя такой ответ. Робкая улыбка снова выползла на губы: — Ладно, тогда как хороший ответственный правитель я в первую очередь поинтересуюсь своими ранениями. Расскажи… эм-м… — я замялся. Обращаться просто так, на ты, да ещё и не используя имени, показалось невозможной грубостью. Ужасный пример, который подавать явно не стоит. — Как тебя зовут? Розовый на конце нос зашевелился, словно принюхиваясь: — Рэт… Квислинг… — в душу кольнуло укором и лёгкой обидой, и я потёр солнечное через бинты, — если Вашему Высочеству угодно, я напомню, моё имя Рэт. Я покраснел, отводя глаза. Ну вот же, надо было раньше поинтересоваться именами своих подчинённых, ещё когда это место оставалось сном, а не спрашивать в лоб, вот так унижая. Но кто бы мог подумать или предположить, что сон вдруг станет реальностью? Держать такую информацию в голове тогда казалось глупостью. Боже, да даже имя моего стража с тёплым взглядом оставалось для меня секретом: Найтмер к нему не обращался, предпочитая в любых ситуациях обходиться без его помощи, а сам он имени не называл. Как бы и не странно — когда начались мои визиты в это тело, он служил тут уже не первый день, кажется, не первый месяц даже, надобности представляться не было. А спросить самому… ну вот ещё! Спросить и дать понять этим самим, что считал его всё время службы пустым местом! Нет, слишком уж он нравился, чтобы допускать хоть даже такого рода негатив и недопонимание в… отсутствующие пока отношения. Пока. В планах было это в ближайшее время попытаться изменить. Я встрепенулся: — Рэт, ах да, конечно же! Как же я мог забыть? Наверное, говорим с тобой просто не слишком много. Тебе стоит чаще заводить разговор, — усы дворецкого зашевелились, чуть не распуская миниатюрные косички, а по душе лизнуло неприятно самодовольством. — Как прикажете, — масляно ухмыльнувшись надулся он и, вызывая ещё больше некомфортного отторжения, поклонился. — Так что там с моим здоровьем? — Повреждено два ребра. Левая нога сломана, в правой трещина в бедренной кости, пытаться ходить категорически не рекомендую. Доктор прописал постельный режим и седативные. Уверял, что остальное сделает магия, стоит просто дать ей время и возможность. Если сна будет достаточно, прогнозирует восстановление спустя лишь неделю. — Вот и прекрасно, — долго отлеживаться не хотелось. Конечно же, столько возможностей открылось, за окном целый прекрасный наполненный магией мир, за дверью целое королевство, а я буду лежать болеющей колодой. Ну нет. — Я приму всё что надо для быстрого выздоровления, распорядись принести, Рэт. — Конечно, принц, — склонил угодливо голову дворецкий и попятился нехотя к двери, — а насчёт аудиенций, мне, учитывая ваше состояние, отменить званый ужин на сегодня? — Ужин? — я в недоумении почесал затылок. Мне редко доводилось занимать это тело по вечерам, с шести до девяти в той далёкой жизни каждый вечер неизменно ждали капельницы — не сильно-то поспишь с продырявленной веной, так что о званых вечерах слышалось впервые. — Что за повод? — Ничего необычного, всё как всегда, — чинно кивнул на недоумение крыс, — оплаченный визит по основной очереди. Восемь подданных, каждый взял по десять минут нахождения рядом с Вами, итого общего времени не более полтора часа. Могу объявить, что из-за травмы качество источаемых Вами чувств снизилось и отменить… — Ох, вот как… — в груди шевельнулось что-то отдалённо походящее на гордость или самодовольство. Я им нужен. Нужен настолько, что время со мной покупают, оплачивают! Нужен настолько, что существует какая-то там очередь. — Я не стану отбирать у них возможность побыть со мной рядом, — так хочется оставаться всем нужным, после одиночества прошлой жизни почувствовать себя наконец востребованным, любимым. Где там отказаться от подобного. Нет, я стану для всех идеальным правителем, я дам всё, чего они хотят, даже больше! Я заслужу всю их возможную любовь и признание! — Я приму их всех тут. У себя. Квислинг сморщил недовольно длинный нос: — Но позвольте, Ваше Высочество, это больше часа. А как же нужный Вам отдых? Тратить столько своего времени на… — Я приму всех сразу. Не по очереди. Соответственно времени уйдёт меньше, — выдал своё несомненно мудрое решение я. Дворецкий же мудрости не оценил. Его глаза расширились настолько, что вокруг крупных чёрных зрачков проглянула полосочка желтоватых белков. — Всех вместе? Но это же нарушение правил, Ваше Выс… — Глупое правило! — отмахнулся легкомысленно рукой я. Ну правда, чем оно продиктовано? Особе королевской крови не положено пребывать в толпе плебеев? А то ещё случится непоправимое и вместо сдержанной светской беседы начнут звучать смех и шутки? Ах, какое непотребство! Не каждый достоин дружбы принца. Я вздёрнул самоуверенно нос. — Я встречусь со всеми и сразу. Будем приносить радость на общак. Увидишь, с этого будет сплошная польза: и они подружатся, и я потрачу времени и сил меньше. Всё, я решил, это не обсуждается. На корне языка загорчило раздражением, крыс встрепенул плечами и стукнул по полу хвостом, но спустя миг склонил покорно голову: — Как прикажете. Изволите подготовить большую обеденную? — Пожалуй да. — Слушаюсь. Кресло-коляска будет готово за пять минут. Я пришлю служанку с одеждой по-удобнее. — Ладно, — я с довольством откинулся на подушку. Наконец-то кому-то нужен, наконец-то любим, наконец-то уважаем. Ладони были вытянуты под падающие из окна лучи солнца, а пальцы расставлены веером. Мелкие искорки, полупрозрачные, похожие на перламутровую пыль, золотистым каскадом брызнули в воздух, поползли по комнате, мелкими змейками заполнили пространство, оплетая помещение словно путаным кружевом — счастье и умиротворение. Мне не сложно дать им то, что они просят, мне не жалко дать им то, чего они хотят, я научился ещё в первый месяц выпускать наружу свои чувства, это не сложно. Если в их сердцах не хватает внутренней любви и доброты — я поделюсь своей, у меня много. Я закрыл глаза. Служанка, точь в точь человеческая девчонка, с одеждой сложенной на спинке смешного громоздкого кресла на колёсах вошла в комнату, словно по ней положено было сверять часы — ровно пять минут, ни секундой позже. Одарила робкой улыбкой и, стараясь не касаться к открытым частям тела, помогла подняться и накинуть поверх бинтов и пижамных брюк шёлковый длинный стёганный халат, следом на шею с её помощью лёг обьёмным треугольником платок, закрывая ключицы и край перебинтованной раны, и меня усадили на временный «трон»: — Вас уже ждут. Вы готовы? — Конечно. И кресло покатилось: спальня, двустворчатая дверь, коридор, столовая. Большая комната с насыщенным изумрудным цветом стен и тяжёлыми портьерами, по чьему-то распоряжению разделённая почти пополам длинным рыжим столом. С одной стороны ровным полукругом кресла с сидящими на них людьми и разноформатными существами, а с другой, соответственно, место для меня. Коляску толкнули и остановили как раз по центру столешницы, провал носа защекотал нежный аромат сирени, расставленной в сплюснутых пузатых вазах по всей длине стола — заступает, словно указывает границы доступного им пространства. Лёгкое недовольство таким разделением кольнуло но отпустило тут же, стоило увидеть улыбки и блеск в глазах ожидающих — как же всё-таки приятно, когда тебя хотят видеть и ждут. — Привет всем, — я начал было поспешно но прикусил сразу же язык. Ох, не превратить бы это непонятное мне пока действо в подобие собрания хронических алкоголиков своим неконтролируемым многословием: «Здравствуйте, меня зовут Дрим, я зависим от позитива уже триста пятнадцать с половиной лет, если правильно помню. Не хотите ли употребить вместе?» — Добрый день. Здравствуйте. Многих лет Вашему Высочеству, — загудела многоголосием та половина комнаты, что была отделена от меня цветочно-мебельной композицией, подданные подобрались на стульях, выровняли спины, поправили одежды, будто бы приобрели сейчас себе не десять минут с хранителем позитивных эмоций, а целую ночь любви с ним. Непонятный трепет, неподкреплённое ничем обожание. Подкупает. — Думаю, мы поменяем сегодня привычный порядок… эм-м, званого ужина. Я не стану принимать вас по одному, мы будем все вместе, — в ответ на слова по горлу растеклось неприятное разочарование, и я поспешил улыбнуться и уточнить: — но не на десять минут, а на целых сорок. Никто не против? В комнате загудело словно в улье, монстры и люди переглянулись между собой, зашушукались, им было непривычно. Видно для присутствующих здесь групповое принятие позитива, или как можно назвать это действо, доступно стало впервые, и они явственно сомневались, волновались, своими колючими эмоциями заставляли нервно стучать кончиками фаланг по подлокотникам кресла, хмуриться и ёжиться самому. Громкий фырк вылетел резко и уверенно — ну хватит, хранитель я позитива или не хранитель, в конце-концов? Раз это тело окончательно и бесповоротно моё так нужно соответствовать! Положено ли принцу поддаваться всеобщим волнениям и гнуться под гнетом чужих чувств, когда под рёбрами золотистой силой клубятся свои? Глупости. От меня ждут совсем не этого. Стоит ли их разочаровывать слабостью? — Что же, тогда начнём, — руки вынырнули и зависли над поверхностью стола, позволяя мне контролировать, а им видеть. Было немного сложно и страшно — источать позитив не играясь с братом, не нечаянно на поводу у природы этого тела, а вот так целенамеренно и осознанно, так ещё не приходилось. Стоило бы поучиться раньше, да кто же знал, что такая задача будет. Ничего, справлюсь, это не так уж сложно, просто вспомнить что-то приятное, прочувствовать и отпустить наружу: представить, как бежит ко мне улыбаясь брат, как мы сталкиваемся в объятьях, как кружимся на месте, путая конечности, и падаем со смехом на пол, как охкают обходя нас слуги, брат потирает ушибленную коленку, а я поправляю на нём тонкий лёгкий венец. У него такие красивые глаза, когда он смеётся, такие яркие в своём насыщенном фиолетовом, когда смотрит вот так глаза в глаза. Любовь и печальная туга так и льётся, струится с кончиков пальцев, наполняет комнату, прорастает воздушными завитками, оплетая сидящих и заползая им в сердца. Пусть чувствуют, пусть наслаждаются, пусть знают, насколько сильной бывает привязанность, насколько крепкой бывает любовь. В лицах вокруг видна умиротворённость, глаза их закрыты, лишь ресницы подрагивают в такт частому дыханию. Видимо это настоящее блаженство — вдыхать настолько чистые сильные чувства. Пальцы их подрагивают на самых кончиках. Этого они от меня и хотели — чтобы я наполнил их ими сполна, наполнил теплотой и нежностью. И я не подведу, я буду хорошим правителем. Я буду идеальным для них, стану тем, на кого будут молиться, быть рядом с кем захотят, кого будут любить и помнить. Стану идеальным для всех. Улыбка блестит широким полумесяцем, и я раскрываю больше ладони, прикрываю глаза. Так отдавать проще, представлять и вспоминать легче, свободнее: вот книга шуршит страницами в руках у брата, тень от листьев танцует на спокойном лице, вот нежная добрая улыбка и вложенные в мою ладонь пальцы, длинная извилистая тропа, что уходит к лесу, красные капли сока сорванных ягод на губах, тихое веселье, когда прятки за колючим кустом от белого рыцаря, что обнаружил пропажу, кажутся лучшей в мире игрой. Наивность и палец, что таранит губы: «тш-ш-ш, солнышко, пусть поищет». Чеплючие ветки, что щекочут шею и муравьи, что играют явно не на нашей стороне. Я вскрикиваю и снимаю сапожки прямо под кустом, вытряхивая мелких чёрных жалящих насекомых, брат хохочет, а сверху находятся смотрящие укоризненно гетерохромные глаза. Белый и красный. И в груди вдруг топит почти стыдом, а скорее смущением, потому что в их глубине помимо отеческого укора плещется ещё что-то, от чего душа стучит быстрее. Выдох почти осязаемой симпатией, розовым золотом мелкодисперсной несдержанной в себе пыльцы, что подхватывается ветром и летит куда-то в сторону деревни, а лучше бы была поглощена и прочитана им. Я таю, отдаваясь воспоминанию целиком, млею от наполняющего по самые края счастья. Самые дорогие рядом, самые желанные возле меня. Чувства текут рекой, щекоча и грея кончики пальцев, но смущение выдёргивает из сладкой дымки воспоминания-мечты, стоит открыть глаза. — О-о-ох… — не этого ожидалось, когда собирал всех их тут вместе, совсем не этого. Щёки заливает краской, горло сжимается, а затылок будто жжёт огнём. Да что же они? Почему? Зачем же тут, при мне? Хочется закрыть глаза руками от того что вижу, подорваться и выбежать куда подальше, прикрыв за собой плотно дверь. Видимо я перестарался, передал, переборщил. Видимо они не контролируют себя, поплыли, опьянели от концентрации или длительности, или рода эмоций, непонятно, но время ли сейчас гадать? — К-кто-нибудь, эм-м… можно вас? — глаза непослушно не желают отводиться от лежащих и сидящих друг на дружке людей и монстров. Бо-оже, вид гладящих друг друга, собравшихся парами и тройками, ласкающих, постанывающих и целующихся взапой, срывающих с себя одежду, не позволяет отвести взгляд. — Господи, кто-нибудь! Да перестаньте, очнитесь! — Я не хотел оргии, не желал довести их к чему-то подобному, я не подумал, дал не то! Что же делать? Как же стыдно. Чувства оседают и теряют свою концентрацию в комнате, больше не врезаются им в ноздри густым облаком, не поддразнивают и не давят. Мои ладони толкают край стола, пусть к ручкам кресла-каталки не притрагивается сейчас никто, но хотя бы так оттолкнуться, развернуться хоть боком, если не спиной в уважении к чужой приватности. Надо бы перепросить, извиниться. Но мысли эти пропадают, смытые неожиданным страхом — обезумевшие от впитанной любви не желают прекращать, они выплескивают своё разочарование и несогласие, они падают на пол за остатками золотистых чувств, они черпают, внюхивают, отталкивают друг друга, бьют тех, кого секунду назад страстно целовали. Воздух пахнет жадностью, злостью и нежеланием делиться, слух рвёт звучащими наперебой «ещё», «больше», «отдай», «уйди прочь», «моё». Это похоже на помешательство, на зависимость, на временное безумие. Это я натворил? — Простите. Перестаньте! — Что же делать? Как же исправить? — Придите в себя! — Дай мне больше! Дай мне ещё! Дай опять! Дай сильнее! Мне нужно! Хочу! — кулаки, испачканные кровью и магией, разжимаются когда развеиваются последние крупицы выплеснутых эмоций, пальцы тянутся, скребут, хватают: кресло, колёса, халат, ноги. — П-перестаньте! — чужие руки цепляются больно, не смотря куда, дерут ткань, тянут на себя, скребут по свежим переломам и ранам. — Дай! Ещё! Снова! Не останавливайся! Дай! — жуткое помешательство, страшные изменения. Как может позитив превратить кого-то в такое? Слёзы брызгают из глазниц, когда особенно настырные, невзирая на попытки отогнать, сжимают до гематом наверное запястье, дёргают на себя, сваливают на пол и вытягивают с кресла. Грудь саднит в свежих ранениях, рёбра горят от частого дыхания, всхлипов и разрывающего душу страха, ноги режет в местах, где кости спрятаны под бинтами, где сжимаются чужие руки, тянут на себя, царапают, рвут. Помогите же мне кто-нибудь! Помогите! — Больно! Отпусти! Р-рэт! Не надо! Рэт, помоги! — на языке привкус солоноватой магии, кажется, он прокушен в нескольких местах как и губы. Сложно говорить, когда тела накрывают и давят, когда толкают одновременно и тянут на себя, когда глохнешь от непрерывных требований, злости и жадности, направленной на тебя. — Растащить! Убрать этих прочь! Его Высочество где-то под ними, не повредить! Аккуратно, у него ранения! — я слышу знакомый уверенный голос, чёткие распоряжения, непоколебимый тон, злость и беспокойство лижет солнечное. Он недоволен, раздосадован случившимся, расстроен. Он волнуется, дышит тяжело и давит упрёком, когда вижу наконец над собой его чёрные глаза. Топорщит усы и мотает хвостом по полу. — Я же говорил, что не стоило так делать. Разумно ли нарушать собственные правила? Ох, простите мою несдержанность, принц. Вы целы? — М-мх, относительно, — берцовые под бинтами взрываются болью, когда стаскивают, отрывают от них последнего обезумевшего. Потереть и сморщиться, увидев новые пятна выступившей магии. Вот к чему приводит глупость и необдуманные решения, мне следовало лучше контролировать себя, думать какие именно чувства и сколько даю, не впутывать симпатию, не вспоминать моего рыцаря, не вспоминать. Ох… Под рёбрами прекращает колотиться, испуг отступает нехотя. Ничего, обошлось же, не разорвали, в следующий раз выйдет лучше, в следующий раз я буду думать головой а не сердцем. Поднимаю глаза на стоящего рядом дворецкого: — Мне, наверное, стоило бы тебя поблагодарить за спасение, — усталость накатывает сразу же как отступает острая боль. — Глупости, это моя обязанность, следить за порядком в замке. Но для меня будет огромной честью, если помимо этого Вы позволите быть всегда рядом и Вас охранять. Возложите ответственность быть вашей личной охраной. Уголки губ ползут вниз тут же — ох, охраной: — Это не твоя работа. У меня уже есть охранник, ты знаешь. Это место занято! — хмурюсь, даже злюсь. Разве можно так просто забыть о моём рыцаре? Разве можно поставить кого-то рядом с собой вместо него? Нет, я буду прятаться только за его белым плащом, за его широкими плечами, только его руки будут обнимать и заслонять защищая, только его глаза смотреть мягким упрёком, только его губы говорить «Вам не стоит оставаться одному. Это небезопасно». — Но Вам не стоит оставаться одному, Ваше Высочество, это небезопасно. Его нет рядом. Нужно назначить замену. — Нужно найти ЕГО! — бросаю обиженно, выделяя последнее слово, совсем не в правилах монархов поддаюсь эмоциям, шмыгаю носом и тру непрошенно выступившие слёзы кулаком, когда поднимают и несут, возвращая в спальню. «Как прикажете, Ваше Высочество»… Кривлюсь и кашляю от рези в груди, глотаю горькую обиду и тоску. Он бы нёс аккуратнее. У него бы получилось лучше уложить в кровать, нежнее избавить от рваного халата и мягче укрыть. — Где он, Рэт? Когда его видели в последний раз? Он сейчас с моим братом? Я хочу их видеть. Найди и скажи им. — Вам стоит отдыхать… — Найди и скажи! Крыс клюёт покорно длинным носом вниз: — Конечно, — кланяется легко и пододвигает к краю тумбы хрустальный бокал, — я распоряжусь. А сейчас примите седативные, что прописал доктор. Вам необходим сон чтобы правильно срослись кости. Вы обещали принять всё что нужно. И правда, обещал. Сделать всё, чтобы поправиться скорее, чтобы встать на ноги. И это правильно, если подумать. Выздороветь и поправиться жизненно необходимо. Хватит мне наверное уже вести себя по-детски, хватит совершать глупости и ошибки. Хотя бы на сегодня. Я послушно протянул руку и повертел перед глазами отдающую травами воду: — Хорошо, — сегодня я выпью, а брат и мой рыцарь… их я найду завтра.