Вишнёвое дерево

       Дождь тарабанил по крыше, стекал по окнам, словно и погода была против того, что должно произойти сегодня. В голове плясала всего одна мысль, билась мотыльком о лампаду, мечтавшим сгореть заживо, но Ричард предусмотрительно оградил самоубийцу от огня мутным стеклом. Оградил ли он себя? Возможно.        Руки не находили покоя. Тысячи песчинок забивались под ногти, пальцы липли друг к другу присохшей грязью. Оглянувшись на покоящуюся рядом М1917, Ричард вдруг ощутил, как дождь проник в машину. И его сердце замерло, пытаясь не выдавать в нём живого, иначе — убьют.        Стальной макет едва пропускал воздух. Позиция, занятая ещё несколько дней назад, не приносила плодов. Тело неимоверно ныло и затекало, точно мечтая слиться с трухлявым пнём воедино. Сколько таких дней своей жизни Ричард провёл в положении лёжа?        Первое время он горделиво или, наоборот, стыдливо, — самому ему было не понять до тошноты и сводящих внутренностей, — вёл подсчёты. Вырезал чёрточки на винтовке, на макетах, бывало, рисовал на себе. И все знали, что скрывалось за кривыми полосами, украшавшими приклад оружия.        Внезапно оглушивший треск вынудил вжаться в землю. Привычка. Харроу давно потерял чувство страха и, как ему казалось самому, не собирался находить — это инфекция, болезнь, ограничение, что может стоить не только его жизни, но и жизни многих других таких же юных и беспечных. Давно ли он ощущал себя юным и беспечным?        Ноги омыло поцелуями моря с песком. Звоном священно-хрупкого ускакал в даль воспоминаний хрустальный девичий смех. Руки, заботливо сцепленные на шее, сверкали в полуденном солнце ожерельем с драгоценностями. Сердце болюче сжалось.        Щелчок, ещё один, затем финальный — фанфары. Бессменная подруга М1917 была готова к бою. Приклад прижался к щеке. Острый, хищничий глаз нашёл своё пристанище в небольшой мушке.        — Ричард, а… — голос совсем слабого, хилого мальца, что всегда первым выскакивал из окопов с ружьём-штык наготове, казался умирающим. Другим он быть не мог. — Что ты чувствовал, когда убил своего первого ганса?        Харроу отложил кусок хлеба, что выдали на ужин в ту короткую минуту всеобщего перемирия. Крошки впились в подушечки, и каждая тут же была облюбована безжалостными зубами. Холодные коридоры бесконечных траншей потихоньку начинали ощущаться домом. Оглядевшись по сторонам, Ричард словно пытался собрать первого ганса со всех, кто отдыхал, разговаривал, делился воспоминаниями о гражданской жизни, рассказывал об оставленных в безопасности жене, детях, родителях, братьях и сёстрах, насвистывал «Mother, here's your boy», предаваясь мечтам о том, как однажды сможет стать главным героем этой песни.        — Нет, Ричард, — позабывшая дрожь рука вдруг стукнула ритмом беспокойных пальцев. Ричарду показалось, что в этом он узнал «Bless 'em all» или, как ему нравилось больше, «Fuck 'em all». — Я хочу знать твоего.        — Когда я впервые стрелял из траншеи, ещё не существовало всех этих макетов, и это была настоящая схватка насмерть. Ведь каждый выстрел из траншеи — сигнальный огонь для фрицев о нашем местонахождении, — в горле встал ком сбившейся земли. Уилли понимающе накрыл испачканную руку Ричарда своей, такой же, давно переставшей быть молочно-бежевой, чистой и непорочной. — И я… Я долго наблюдал за ними. Высчитывал, продумывал, запоминал. Чтобы знать, кого стоит выцепить первым, кого вторым, а кого можно безопасно оставить на десерт. Суть снайпера не только в том, чтобы из укрытия открывать пальбу, Уилли, в большей степени — в понимании человека как животного, которому страшно находиться во всей этой какофонии взрывающихся осколков. Каждому из нас страшно. Пусть лицо не кривит в желании разрыдаться, пусть руки не дрожат в такт снарядам, целующим землю. Даже фрицам страшно, Уилли.        — Им?! — вдруг вспылил Уилли и даже весь порозовел. — Фрицам страшно?! И потому они безжалостно убили Джозефа, Томми, Фрэнка, Чарли, Робби, Эдди?! И… — грудь Уилли беспокойно вздымалась от негодования. — И всех остальных бесчисленных ребят, которых и ты, и я знали?!        Ричард одарил собеседника слабой улыбкой. Бурлящая кровь, что застыла в нём самом годами, проведёнными в симбиозе с винтовкой, отогревала внутренности. Расположив руку на копне давно выцветших и превратившихся в солому волос, потрепал мальца, вызывая соответствующую реакцию — Уилли тут же извернулся и отодвинулся в сторону. Давно затвердевшая стена из земли холодила спину, вводя Харроу в такое знакомое ему состояние полного контроля над собой.        — Фрицы тоже боятся, Уилли. Они такие же, как и мы, у них есть свои дома, свои жёны, свои дети, родители. Они тоже боятся не вернуться домой. И тоже считают, что мы безжалостно убиваем их Гюнтеров, Вейнеров, Вильгельмов и Отто. Именно поэтому мне удаётся выполнять свою работу точно и качественно. И когда я выполнил её впервые, меня рвало. Как только я увидел, что пуля достигла цели, и кровавый шлейф месива из мозгов украсил землю, а остальные фрицы предались панике в попытке вычислить меня, я согнулся пополам в траншее. Словно больной, отравившийся, неизлечимый, блевал себе под ноги. Пачкал штаны, ботинки, припасы, блевал завтраком и обедом, блевал желчью. Я пытался выблевать самого себя, ведь знал, что нажав на курок — уколол палец и навсегда стал заложником этого яда. А этот яд — он как наркотик. Всегда хочется больше и больше; второго ганса я убил без раздумий. И почувствовал лёгкость. А затем — как щекочет пальцы желанием снова выстрелить. Тогда я убил третьего. И четвёртого. И вёл подсчёты. Затем понял, что не могу. Не потому, что было слишком много, потому, что было страшно осознавать, как быстро я теряю свою человечность. Никто из нас, тех ошмётков, что доживёт до конца и вернётся домой, никогда туда не попадёт. Некогда родной дом не ощутится таковым, ведь вот он, — Ричард вновь огляделся по сторонам, — наш дом. Мы — заложники. Вооружённые, бескомпромиссные, жестокие.        Ноги, торчавшие из макета, обдало прохладной влагой. Поле боя заискрило, засверкало, небо, словно штыками, разрезал дождь. Показалось, что в густых облаках всплыли все лобызания металла с кожей, что видел Ричард. Немецкий солдат, державший пост у занятой деревни, наконец снял свою маску, видимо, дождь попал на лицо через щели. Пальцы защекотало. Харроу вновь отравил себя.        Образ Уилли, невысокого, худощавого парнишки со смешной щелью между передних зубов, рисовался каплями на лобовом стекле. Образ мальчишки, что попробовал табак и алкоголь позже своего первого убийства. Образ мальчишки, что рыдал у Ричарда на руках, стуча кулаками по груди, разрывая горло вопросом: «Почему? Почему мне так плохо?! Почему мне так плохо оттого, что я убил ганса?!». Образ мальчишки, что курил сигарету за сигаретой, уверяя себя, что это поможет. Образ мальчишки, что каждый день писал матери письма и не отправлял их, потому что в них было слишком мало того самого Уилли, что помнила его мать. Образ мальчишки, что никогда не стал отцом. Образ мальчишки, что не вошёл в родительский дом победителем. Образ мальчишки, что не дожил и до двадцати.        Вынужденный вспомнить, Ричард чувствовал, как предательская дрожь бьёт по рукам. Ведь в день, когда он не успел спасти Уилли, прикрыть его, как обещал, он впервые ощутил, как его руки трясутся и стучат пальцами по винтовке. В жаркое полуденное летнее солнце небольшая группа пехотинцев, в числе которых был и Уилли, отправилась на проверку недавно очищенной от фрицев деревеньки. Харроу самолично снял львиную долю гансов, что обжились там. И потому решил вызваться прикрывать операцию. А ещё потому, что считал, почему-то взял за истину факт, что обязан защищать Уилли. Что-то в нём, ещё не тронутым кровью фрицев, их внутренностями, речами и руками, отдавало знакомым. Отдавало родным. Отдавало собой. Себя Ричард спасти не успел.        Наблюдая за происходящим из очередного укрытия, Харроу не спускал глаз с Уилли, с того, как он вместе с остальными проверяет деревню на наличие живых мирных, которых можно было бы оповестить о том, что немцы отступили. И к группе пехотинцев действительно вышел один худой мужчина в рваных одеждах. Он бросился на спасителей, обливался слезами, обнимал их, жал им руки. А они хлопали его по плечу, улыбались, прижимая к себе ружья. И тут вдруг — непредвиденное резкое движение. А следом — пальба. Ричард не успел среагировать, как палец укололо курком. И надеялся, что замешкаться не получилось. Незнакомец из деревни свалился наземь привычно неживым, выпустив из руки окрашенный красным нож, поражённый сразу несколькими пулями, ровно так же, как свалился наземь и Уилли, держась за грудь.        Его мешковатую форму грязного цвета, перемазанную в грязи и чужой крови, окропило собственной. Другие пехотинцы тут же принялись оттаскивать Уилли в сторону в желании оказать мальчишке первую медицинскую помощь, надеясь, что Ричард прикроет их. Но Ричард застыл. Словно парализованный, связанный по рукам и ногам, слившийся с матерью-землёй в одно целое, приросший к ней вековым деревом. Неужели мечтая спасти Уилли потому, что не спас себя, он вновь провалился?        И теперь он понимал, почему не может допустить того же. Слушая, как Джимми говорит о том, что ему не стоит сопровождать его на встрече с Наки, Харроу не мог возразить. Но это не значило, что нутро его не верещало в протесте. Словно перед ним всё тот же Уилли, маленький и такой хрупкий, что самостоятельно идёт на убой. Ощущал бы себя Ричард виноватым за то, что не успел спасти и Джимми? Определённо. Потому, что знал, каково это — не успеть спасти кого-то. А уж тем более Джимми, человека, подарившего ему давно похороненное на бескрайнем поле битвы ощущение родного дома. Ощущение семьи в кругу Эндж, Джимми и Томми. И пусть Эндж уже не было рядом, не она тянула его в уютный домик на берегу моря. А Джимми.        Их встреча в госпитале, казалось, дала Харроу новый смысл жить. Ведь лишь солдат мог понять солдата. Лишь такой же солдат мог понять, каково это — не чувствовать себя живым без оружия в руках, без постоянных мыслей «Либо ты, либо тебя». Приглашённый в бордель к Торрио Ричард смог вернуться к тому, от чего так пытался убежать. Но хотел ли он бежать? Не оглядывался ли он постоянно назад, уговаривая себя продолжать путь? Джимми знал, что не хотел бежать. Не мог. И Харроу открылось то же понимание предрассветным солнцем. И дышать стало легче. И маска, скрывающее настоящее лицо войны, перестала давить.        — Знаешь, а ты красивый, Ричард, — шептал Джимми бесконечной лентой бинтов, из которой, казалось, был соткан.        После очередной потасовки в борделе Торрио Дармоди едва пришёл в себя и, кажется, бредил.        — У тебя в глазах двоится, наслаивается, — улыбка Ричарда однобокая, мягкая, дрожащая, как конфетти в клубе Бабетты, — вот и кажется.        А Джимми улыбался в ответ, косил глаза, не в силах поймать связь с реальностью. Он и не помнил, как всё было, но помнил, что вступился за одну из девчонок и получил по башке чем-то тяжёлым. А затем видел, как на шум сбежались все и в том числе Ричард, что тут же угостил постояльца свинцом и выкинул в коридор. В конце ощущал заботливые руки, что уложили на кровать точно боясь навредить, педантичность, с коей пальцы перевязывали его рассечённую, рыдающую голову. И под носом танцевал запах пороха и кожи.        — Не кажется, — повязка на голове едва позволяла выражать эмоции. Скованный спиртовыми льдами, Джимми слегка хмурил брови, на деле мечтая вонзить их в собственные глаза, лишь бы Харроу ему поверил.        — Даже так? — руки машинально потянулись к маске. Снимая и надевая её каждые вечер и утро, Ричард ощущал себя на поле боя, перезаряжающим винтовку в ожидании следующей дичи. Джимми был единственным человеком, что не морщился при виде тех воронок, что остались у Харроу вместо глаза и рта, но для него это не значило, что Дармоди не испытывал отвращение.        Джимми предательски долго молчал. Вглядывался, щурился, хмыкал, хихикал и бурчал что-то, мямлил. Но совсем не язвительно, не ядовито. Приподнял дрожащую руку и потянул её вперёд, к лицу Ричарда. Тот не отшатнулся, но почувствовал, как сердце упало куда-то вглубь и как в горле запершило землёй. Медленно проводя пальцем от лунки глаза по щеке невесомо, тоже боясь навредить, Джимми вёл какой-то подсчёт себе под нос, лишь смыкая губы лопающимися пузырями. Он собирал созвездия-родинки, взлелеянные в мечтах себя молодого, пехотинца, лежащего в траншее под звёздным небом, в раздумьях о том, сколько людей сейчас вместе с ним смотрят на это же небо и сколько из них живут в безопасности. На мгновение показалось, что получившееся из родинок он видел в ночь, когда стал победителем.        — Не «даже», Ричард, — отчего-то безжалостно, словно и не сейчас вовсе. — Разницы я не вижу.        Дверь в комнату внезапно открылась. Неоправданно резко Ричард сбросил со своего лица чужую руку и надел маску обратно.        — Как он тут? — голос Торрио был тихим. Джонни всегда знал, когда стоило понизить децибелы.        Но вот Аль такому правилу обучен не был.        — Эй, Принстон, — подтрунивая, обратился Капоне, — ловко он тебя, да?        — Завали, Аль… — огрызнулся Джимми и посмотрел на Торрио. Тот, даже без озвучивания просьбы, вдарил Алю подзатыльник. Капоне стих.        — А Ричард, — но ненадолго это ядовитое облако осело. — Ну прямо рыцарь в сияющих доспехах. Эй, Принстон, каково быть принцессой?        — Да заткнись ты уже, — Джонни позволил себе всё же прикрикнуть, вмиг вырастая в размерах и простираясь широкой, грозной тенью, нависшей над Алем. Джимми ему это простил. — В следующий раз, Ричард, не выкидывай труп в коридор. Постояльцев отпугиваешь.        Ричард улыбнулся, оглядываясь на Торрио, а затем на пристыженного Аля. Здесь, в этом доме, рядом с Джимми, он чувствовал себя своим.        Спустя несколько дней, когда Джимми окончательно пришёл в себя, они с Ричардом сидели на первом этаже, у бара. Постоянно утопавший в голосах и руках бордель становился безлюдным в ночи и это то ли пугало, то ли успокаивало. Осушив стопку бурбона с неизменным «За павших», Джимми наблюдал за тем, как Харроу пьёт свою через трубочку. Это забавляло. Но не в том смысле, что хотелось насмехаться, нет, почему-то хотелось умилиться, как обычно Дармоди умилялся своим сыном. Казалось, что могли делить два солдата, кроме того, что оба вернулись живыми с войны? Оказывалось, намного большее, и грунт, придавленный собственными сапогами ещё несколько лет назад, был готов выдержать эту связь, что медленно цвела вишнёвым деревом. Джимми почему-то казалось, что именно вишнёвым деревом. Ричарда в эти тонкости он не посвящал. Хотя, чудилось, Харроу обязательно согласился бы или, хотя бы, выслушал, ведь большим романтиком в сентиментальном смысле слова был именно он, а не Джимми.        Эти воспоминания ещё не приносили Ричарду боли. Ведь их неотъемлемая часть, их сердце — Джимми, был ещё жив. Харроу ещё мог спасти его, доказать самому себе, что может кого-то защитить. Делал он это из-за Уилли или из-за того, что вправду боялся потерять Дармоди, оставалось в туманной неизвестности. Но Ричарду до искр в глазу хотелось разузнать, копнуть в себя, перелопатить нутро и вывернуть душу. Сегодня — его последний шанс это узнать. Дорога, как и его мысли, вилась атласной лентой, лужи отблёскивали люрексом, по ним беззаботно скакала луна, лежавшая наливным яблочком на серебряном блюдечке неба. Казалось, с каждым прыжком этого медного пятака, подскакивало и сердце. Но кровь, как и всегда, оставалась ледяной и застывшей. Нужно было избавить себя от лишних мыслей, что могли помешать, но уж слишком раззадорился этот пчелиный рой, кусая каждый сантиметр ноющего мозга.        Машина наконец остановилась на достаточном расстоянии от мемориала, чтобы о прибытии Ричарда никто знать не мог. Погода потворствовала: в грозу и проливной дождь ещё тяжелее найти глазами снайпера, а уж если снайпер хороший, то невозможно. Обходя окольными путями, Харроу вышел к спине памятника, слыша, как чьи-то голоса журчат наперебой дождю. Вокруг бетонного солдата снарядили леса и другие пристройки — это прекрасно сыграет на руку. На них легко взобраться по приставленной лестнице. И сделать это нужно было максимально тихо. Ситуация, сложившаяся сейчас, воспевала мольбы к случаю и удаче. Ричард не мог позволить себе замешкаться и попытаться разжиться хоть каким-нибудь подобием укрытия типа куста из папье-маше, а потому уповал на то, что солдат, увековеченный здесь, посочувствует и поможет ему. Обогнув мемориал, что не был оборудован достаточными нагромождениями, Ричард незаметно для всех оказался у другого сооружения, что больше подходил на роль опорного пункта. Вздохнув, положил руки на лестницу и стал взбираться. Ступень за ступенью. Висящая на плече винтовка давила к земле. Или это был груз ответственности?        Расположившись на довольно просторной деревянной коробке, заставленной досками и другими материалами, Ричард выбрал самое удачное для себя положение из всех предоставленных на этом пустыре. Между некоторыми из досок была щель, достаточная не только для того, чтобы просунуть туда ствол винтовки, но и для того, чтобы самому снайперу можно было спокойно контролировать происходящее. В голове сразу всплыли все пункты обязательной оценки ситуации, и сердце тут же замерло. Даже убивая какого-то мудака в отместку за Пёрл Ричард не ощущал себя на поле битвы. А здесь — словно вернулся на несколько лет назад, вновь утопая в дурманящем пении яда. Картина, что предстала его взору, ни разу не радовала: Джимми был зажат в капкан Наки, стоявшим перед ним с выставленным пистолетом и… Илаем, что стоял позади с ружьём? Позади Наки, поодаль, у припаркованной машины, стояли Оуэн и Муния. Расчёты и присущая им хладнокровность не заставили себя долго ждать.        Сначала Ричарду нужно было понять, кого именно стоит выцепить первым. Всё перед ним простиралось, как на ладони. На главенствующую роль просились сразу два человека: Наки и Илай, ведь именно они были визуально точно вооружены. Но каковы шансы, что после выстрела в одного не выстрелит второй? А кто выстрелит с меньшей вероятностью? Харроу позволил себе зажмуриться всего на мгновение, неощутимое даже в такой ситуации, прежде чем вспомнить всё, что ему известно. Илай, до сегодняшних событий, был на одной с Джимми стороне, и для Ричарда стало удивлением увидеть его здесь. Но знание этого человека помогло ему принять столь непростое решение. Щелчок, затем ещё один и финальный — фанфары. М1917, готовая выплюнуть пулю, отдавала дрожью капель в руки. Ричарду казалось, что сейчас он снова слился с ней в одно целое, сделав устрашающим продолжением самого себя. Мушка направилась на Наки, цедившего что-то сквозь зубы; выведенный на эмоции, казначей и сам не замечал, как дрожит его рука и как пляшет в ней пистолет. А значит будет достаточно просто выбить его.        Оглушающий хлопок. С рёвом раненного животного Наки отбросил пистолет в сторону и потянулся к простреленной руке. К шоку и страху Ричарда, следом повалился и Джимми. Неужели… Успел выстрелить? Всё замерло в Ричарде, и картина держащегося за грудь Уилли всплыла сама собой. Но тут же была отогнана, словно говоря: «Не время мешкать» ещё одним выстрелом, что произвёл уже Илай с перепугу. Патрон был отдан в небо, в молоко, никого не задел, но вывести мужчину из игры нужно было, и следующую пулю Ричард подарил именно ему. Тем же способом, в руку, чтобы выбить оружие и лишить возможности стрелять.       — Какого чёрта?! — вдруг взревел Наки, сидя на земле и истекая кровью. — Джеймс, кого ты притащил?!        Джимми молчал. Вперяя взглядом в дождливое небо, ловя капли лицом, вдруг повернул голову и, как показалось Ричарду, посмотрел ему в самые глаза. Правильность своего поступка взорвалась в нём хлопушкой, всем самым тёплым и радостным, что обвивало их с Джимми связь лозами, и это придало уверенности.        — Никого, — кашляя, наконец отозвался Дармоди. — Видимо, Бог не хочет, чтобы я умер здесь.        Но война ещё не выиграна. Переведя мушку на задний план, Харроу выцепил Оуэна, что достал свой пистолет и, оглядываясь по сторонам, бежал к Наки, чтобы защитить. Выстрел. Бездыханное, тонкое тело свалилось в грязь в двух шагах от Томпсона, упёршись простреленной башкой в спину и пачкая бежевый костюм. Муния в это время попытался скрыться. Ему практически удалось забраться в машину, но бессердечная пуля нашла свой новый дом в его спине, и толстая, обрюзгшая туша повисла на двери драной тряпкой. Кажется, всё. Но остался один патрон. Осматривая площадь, что наполовину состояла из мертвецов, Ричард зацепился глазом за Наки, что пытался подняться, чтобы подползти к Джимми. Снова выстрел. На этот раз — в ногу, заставляя казначея взвизгнуть. Убрав винтовку, Харроу покинул своё укрытие и, обойдя, наконец вышел на всеобщее обозрение. Единственное, что волновало его сейчас — успел ли он спасти Джимми?        Каждый шаг отзывался в нём стеклом, спускающимся по горлу и застревающим на уровне лёгких так, что каждый вдох и любое движение впивало острые края в мягкую плоть. Казалось, ещё мгновение — и он начнёт кашлять кровью, окропит поле боя самим собой в дань уважения. Валявшийся на земле Илай не сопротивлялся, когда Ричард подошёл затем, чтобы забрать ружьё.        — Не рыпайся, Илай, а то я и твоими мозгами площадь украшу, — отчеканил Ричард в такт дождю, и каждое слово вынуждало Томпсона младшего отползать назад, повинуясь приказу.        Перезарядив оружие, Харроу наконец оказался около Джимми и присел на корточки, чтобы оглядеть. Пуля действительно сидела в дрожащем от холода и сырости теле, но не несла за собой смерть. Всего лишь свила любовное гнёздышко в левом плече. Времени на сантименты не было, но Ричард позволил себе коснуться лица Джимми, вытереть то ли слёзы, то ли капли дождя и испачкать белую-белую кожу в грязи, что покоилась на ружье.        — Зачем ты… пришёл? — едва-едва.        Вопрос, который не требовал ответа, всё же требовал быть произнесённым. Тёплые руки такого хладнокровного Ричарда убаюкивали, но Джимми боялся проваливаться в бессознательность. В глубине души он был несказанно рад, что Ричард всё же ослушался и пошёл за ним. Дармоди глядел на него снизу вверх, словно они пересеклись на поле битвы, когда он, как и сейчас, лежал на земле раненным. Глядел на него, как тогда, в борделе, мечтая потянуться к сокрытым за маской созвездиям. Глядел на него, ощущая присутствие всего Ричарда полностью. Его облачённые в кожу руки — циновка, заботливо обёрнутая вокруг винтовки, его глаза — прицелы, что отблёскивают начищенной мушкой, его губы — полосы, рвы, окопы, в которых так привычно себя находить. Джимми казалось, что в них он с радостью готов был потеряться. Ему это привычно и совсем не страшно. Но вот в траншеях или губах?        Он и сам не знал.        Ричард, как и полагалось, ответа не дал. Привстал, направляя ружьё на воющего от боли Наки и поднимая на ноги тряпичного Джимми.        — Это было между нами, Ричард, — не сводя обезумевших глаз с Харроу, Наки готов был плеваться кислотой. Но не двигался. — Ты лишний.        — В жизни Джимми лишний вы, мистер Томпсон, — рычащий голос ударил заместо грома. — Оставьте его. Вы квиты. Мне жаль Оуэна. Он был хорошим парнем. И за него можете мстить мне. Но не Джимми. Я мог бы убить вас с Илаем, знаете? Мне ничего не стоило взять траекторию выше и всадить пули вам в бошки. Но я подумал, что то, что произошло сегодня, не требует жертв больших, чем мальчик на побегушках и человек, с которым у меня свои счёты.        — Хочешь сказать, что у меня должно возникнуть желание сказать тебе «Спасибо»? За то, что ты продырявил мне руку и ногу, за то, что продырявил руку моего брата, за то, что убил моего подчинённого?        — Ваши рука и нога заживут. Я знаю, куда стрелять, чтобы не нанести смертельный ущерб. Рука вашего… — Ричард запнулся на мгновение, оглядываясь на смиренно сидящего Илая, а затем поглядел на Джимми, следом переводя взгляд обратно на Наки. — Брата тоже заживёт. А подмастерье найдёте нового. Вам не составило труда заменить Джимми. Прошу вас, мистер Томпсон, не глупите и не пытайтесь выстрелить нам в спины. Это будет вашим лучшим «Спасибо», как и то, что вы оставите Джимми в покое. Я могу послать кого-нибудь за вами, если хотите.        Наки неудовлетворённо поглядел на брата, пожавшего плечами, а затем вновь вонзил льды синевы в промокшего насквозь Ричарда.        — Уходите. Уходите, чёрт вас дери, пока я не дополз до пистолета!        Харроу благодарно кивнул и, откинув ружьё куда подальше, приобнял Джимми, уже балансировавшего на этой тонкой грани-канате между сном и реальностью. Дорога до машины была недалёкой, ведь Джимми приехал сюда на своей, а собственную, оставленную на приличном от мемориала расстоянии, Ричард заберёт как-нибудь потом. Отворив дверь, Харроу аккуратно усадил податливое тело Джимми на сиденье, захлопнул её и подошёл к другой, водительской, проворачивая те же манипуляции и забираясь внутрь. Машина была всё ещё заведена и разливала белый свет по земле, очерчивая каждого, кто остался на площади. Дорога до дома была пустой. Наполненной лишь рыданиями ослабевшего дождя, что изначально ревел от горя и страха, а теперь ронял слёзы счастья, тихими стонами Джимми и насвистыванием «Fuck 'em all». В голове не было не единой мысли, и лишь незамысловатая мелодия, что скрашивала будни, проведённые в траншеях, укрытиях и макетах, позволила себе поселиться внутри, чтобы успокоить. Всегда успокаивала. Всегда воодушевляла своим названием. Ричарду казалось, что, спаси он Джимми сегодня, обязательно что-нибудь почувствует. Но сейчас он не чувствовал ничего, кроме пьянящей лёгкости и дурманящей свободы. Словно оковы, что впивались ему в лодыжки и запястья, кто-то снял. Последние капли окончательно утихнувшего дождя нарисовали на лобовом стекле Уилли. Теперь он улыбался. Харроу показалось, что он видит Уилли в последний раз. И не потому, что спас Джимми, а потому, что наконец понял, что Дармоди никогда и не был для него Уилли.        Припарковавшись у дома, Ричард покинул машину и подошёл к пассажирской двери, чтобы вытащить Джимми. Тот окончательно провалился в беспамятство, а потому вытаскивать его нужно было с большей аккуратностью. Показавшееся неживым на мгновение тело заставило замереть и присмотреться к дыханию. Грудь плавно вздымалась. Ричард выпустил тяжкий выдох. Только расположив свои руки на теле Дармоди, чтобы оттащить на себя и поднять, Харроу услышал, как тот неразборчиво бормотал его имя. Точно бредил. Как и тогда, в борделе. Воспоминания, что не прервались сегодня, заставили улыбнуться. Просунув руки за спину Джимми и под колени, потянул и взвалил на себя. Лежавший на крепких руках безвольным вещевым мешком Дармоди, чудилось, только сейчас ощутился по-настоящему живым. Ричард потащил тело в дом. На звук открывшейся двери никто не спустился. Харроу помнил, что Джиллиан обещала быть в комнате с Томми. Но про дворецкого он совсем забыл. Показавшийся из другой комнаты мужчина вскрикнул, прикрывая рот ладонью, и кинулся к Ричарду.        — Тише. Мы не хотим разбудить Томми, — прошептал Харроу, когда слуга оказался совсем рядом. — Принесите в зал бинты и спирт, я отнесу туда Джимми и позову миссис Дармоди.        Дворецкий внимательно выслушал указания Ричарда и вмиг скрылся из коридора. Оставляя за собой мокрые капли точно напоминание пути, проделанного ради этого конца, Харроу нёс тело Дармоди в гостиную. Оказавшись там, положил тело на мягкий диван и стал снимать с него пиджак. Это виделось Ричарду чем-то греховным именно сейчас, в момент, когда, казалось, он не раз видел Джимми голым и даже обрабатывал его раны. Именно сейчас, чудилось, ему не позволено видеть белого молока с разводами вишни. Вишнёвое дерево… Кое-как собравшись с силами, стащил мокрый пиджак и приступил колдовать над пуговицами. И только в этот момент, в безопасности, дома, с точной уверенностью, что всё получилось, Ричард ощутил одинокую слезу, что разрезала его кожу, очерчивая нос и утекая на губы. Вторая, такая же непрошенная, упала Джимми на грудь ещё одной пулей. Только в этот момент, рядом, на расстоянии в несколько сантиметров, Ричард почувствовал бессилие в ногах. Они, точно насмехаясь, подкосились, и Ричард свалился на пол, приседая, роняя голову на живот Джимми. Он ощупывал его руками, обвивал, гладил, обжигал горячими слезами, обдавал прерывистым дыханием. Точно простреленная собака, лишившаяся задних конечностей, подполз ближе к груди, припал ухом к месту под рёбрами, где в их стальной клетке покоилось хрупкое сердце Дармоди. Ричард слушал его мелодию, обещая заучить, будучи уверенным в том, что она сама застрянет у него в голове навечно. Он шептал «Джимми» в такт каждому удару.        — Ричард… — вдруг раздалось из ниоткуда, и кашель пронзил комнату. Харроу поднял заплаканное лицо, уродливо перепачканное в грязи и крови, но не Джимми окликнул его.        В дверях, рядом с дворецким, держа в руках бинты и спирт, стояла заспанная Джиллиан.        Ричард хотел было тут же вскочить, но казалось, что просто не получается, ведь он прирос и прилип к Дармоди, мечтая слиться с ним в единый симбиоз, что делит одно сердце на двоих. Обеспокоенная мать пересекла комнату и присела рядом с Харроу, оглядывая с ног до головы.        — Дорогой, прошу, — она сама едва сдерживала слёзы. — Ты весь промок. Ты в крови. В грязи. Прими ванну. А я помогу Джимми. Расскажешь мне всё, как только вернёшься, хорошо?        Расположив руку на щеке Ричарда, Джиллиан вытерла его слёзы и улыбнулась. Ему действительно стоило бы освежиться. Рвано кивнув несколько раз, Ричард кое-как поднялся на негнущихся ногах и отошёл в сторону. Миссис Дармоди тут же махнула рукой, подзывая дворецкого, и принялась продолжать раздевать Джимми. Медленно побредя в сторону лестницы на второй этаж, Харроу не ощущал себя собой. Почему именно сейчас он почувствовал себя так гадко? Почему так тяжело дышать? Почему в голове только одно слово? Почему? Ноги не слушались. Такое чувство, словно провёл последние сутки в одной и той же позе в ожидании фрица. Ричард же уже стрелял из винтовки, занимал позиции, так почему именно сейчас его накрыло? Почему сейчас хочется упасть и уродливо рыдать, обнимая себя и ища руками чужие? В голове всё путалось. Мерцало сбитым радиовещанием, журчало приветливым бархатным голосом, затем срывавшимся на крик. На верещание, которое не спутать ни с чем. На сигнал к атаке. Даже находясь поодаль, в своём укрытии, не в самом эпицентре кровавого месива из таких разных и в то же время одинаковых людей, он всегда, каждый раз, слышал этот свисток, что затем снился ему в кошмарах и звенел всякий раз, что он ощупывал маску. Интересно, как сильно он проел дыру в груди Джимми? Можно ли, прислонившись к груди и поглотив биение сердца, услышать его?        Проходя мимо комнаты Томми, прислушался. Встал около двери, прижался к стене, мечтая не вестись на провокации собственного разума, но положил руку на ручку и провернул. Укутанный в лунный свет, розовощёкий Томми спал в одиночестве на широкой кровати, которую Джиллиан перетащила туда.        — Я… — тихо-тихо, едва шевеля губами. — Я спас твоего отца, Томми.        В собственные слова не верилось. А потому сказанное показалось ядовитой насмешкой сродни той, которой язвительные юноши унижают друг друга в попытке выбить слёзы, за которые, в будущем, можно было бы пристыдить. Мотнув головой, мысленно прося прощения у спящего Томми, который ничего и не слышал, Ричард закрыл дверь и прошёл дальше по коридору. За дверью в ванную, казалось, находится его долгожданный покой. Войдя внутрь, включил свет. Тусклая, жёлтая лампа обещала выслушать молчаливым священником в исповедальне, отпустить все грехи мерцанием плавных движений рук сверху вниз, точно приглаживая волосы. Провернув вентили, Харроу стал снимать с себя грязную одежду. Оглянувшись по сторонам, вдруг обнаружил, что в углу находилось зеркало, что отражало его, болезненно-желтоватого, в полный рост. Одежда, опавшая с него иссохшими листьями, оголила белый бутон, испещрённый полосами, дырами, исполосованный стальными когтями и искусанный металлическими зубами. Ричард впервые видел себя таким. И не видел себя собой вовсе. Словно это — кто-то другой. Ненастоящий. А он, именно он, валяется там, в укрытии, неожиданно обнаруженный. Валяется, как валялся Уилли на песчаной дороге. Валяется, как валялся Джимми на скользкой грязи. Ощупав каждый шрам, что отзывался соответствующей болью, пытаясь привести себя в чувства, не заметил, как вода набралась. Потянулся к маске, не задумываясь, снял. И вдруг вдохнул.        Горячая вода приняла в свои объятия точно любящая мать. Погрузившись по шею, Харроу вдруг ощутил, как протяжно заныли все его мышцы. Последние пару часов он был сам не свой, на взводе, скованный, вытянутый, как струна, что вот-вот лопнет, оловянный, как солдатик, книгу про которого читал Джимми в их первую встречу в госпитале. Тогда Ричард предложил ему прочесть «Том Свифт и его подводные поиски», книгу, что прислала ему сестра. Довольно увлекательно было понимать, что оба они читали книги, рассчитанные на детей и юношей. Даже смешно было, до стыдливо прикрытых глаз: два героя войны читают книги для детей. А затем становилось тоскливо тяжко. Два героя войны читают книги для детей, пытаясь спасти тех внутри себя, которых искалечили выстрелы, взрывы, штыки и тот самый сигнал к атаке. Самому Ричарду едва ли было семнадцать, когда он пошёл на войну, Джимми был старше всего на два года. Их жизнь должна была быть другой. Но могла ли? Могла ли она быть другой? А хотелось бы быть другим?        Харроу всегда казалось, что в маске он — совсем другой человек. Тот, которого он похоронил во время войны, когда ему пришлось попрощаться с левым глазом, большей частью скулы, левой половиной верхней челюсти и заиметь совсем иной голос. Помнил ли Ричард свой довоенный, он не знал и сам. Помнил ли кто-то — тем более. Но ему мечталось однажды услышать его вновь. Пусть и на мгновение, но он хранил бы его бережно, так же, как пообещал себе хранить сердцебиение Джимми. Мог ли Ричард хотя бы на мгновение представить, что всего этого не было, что его лицо цело и не скрывается от пытливых взглядов за жестяной маской, выкрашенной в бежевый? Опёршись на спинку ванны, закрыл глаз и попытался. Если бы он никогда не пошёл на войну, то, конечно, он остался бы цел, жил счастливо и беззаботно, но тогда… Тогда он не встретил бы Джимми. Не признался бы ему, не напрямую, конечно, что до сих пор не познал женского тела, а Дармоди не познакомил бы его с Одетт, что целую ночь воспевала хвалы вернувшемуся герою. И всё то время, что Одетт вилась вокруг него, выполняя любые прихоти, он представлял рядом с собой совсем другого человека. Почему-то. Телом был с красоткой, душой — на первом этаже, в компании Джимми. Распивал с ним одну стопку бурбона за другой, делился историями из жизни и чувствовал себя в правильном месте с правильным человеком. Под пристальными, сковывающими глазами цвета прозрачной толщи льда, от которой казалось, словно это не Ричард — снайпер, а Дармоди, и он только что уткнул ствол ровно в середину лба напротив.        Руки вновь затряслись, колыхая спокойную гладь воды. И сами потянулись туда, к сердцу греха, опьянённые воспоминаниями тех самых глаз, свести с которых свои было так тяжело. Они словно примерзали намертво и единственным способом уйти было отколоться куском льда, но этого делать не хотелось. Если бы Ричард мог, он бы примёрз к Джимми намертво. Сейчас, ощупывая себя словно впервые, трясся осиновым листом, кололся где-то внутри на острую крошку и осыпался на дно ванны. Он не знал, правильно ли то, что он пытался сделать, но чувствовал, как необходимо сейчас наконец выжать из себя последние соки. Стыд обязательно придёт к нему позже, но Джимми, может, посмеётся, узнав, что пока мать колдовала над его пулевым ранением, Харроу, этажом выше, корил себя за плотское желание касаний, распалённых кругляшками льда, спрятанными в глазницах. Рваные движения всколыхнули гладь воды вновь. Голова совсем расслабилась, в то время как остальное тело напряглось. «Ричард, Ричард, Ричард», — греховно и тайно зашептало в голове, и на свешенной через край руке расположилась фантомная чужая. Харроу боялся открывать глаз, боялся, что вправду увидит там кого-то, увидит, что кто-то поймал с поличным и недовольно хмурится, готовясь разразиться тирадой об отвратительности всего происходящего. Но чем больше страха, тем сильнее желание не останавливаться. Это тоже своего рода азарт, который стал Ричарду топливом. Он же… Делает это на воспоминания о нём, верно? Он делает это не потому, что хочет надругаться и опорочить, наоборот — восхвалить, возвысить, увековечить. Ещё одно воспоминание, что в будущем принесёт смешанные чувства. Сейчас же — блаженство, растекавшееся по всему телу, которому горячая вода только потворствовала. Сбитое дыхание пронзало ванную кроткими и частыми поцелуями штыка с плотью. Шумный, скомканный конец в дрожи ознаменовался пустующей головой и горящими щеками. Фанфарами стала тонкая струя белого, на мгновение помутившая воду. Ричард открыл глаз. В ванной, помимо него, не было никого.        Спустя недолгое время он вернулся вниз. Джиллиан тут же подошла к нему и склонила голову в немой благодарности.        — Он спит. Мы дали ему обезболивающего, обработали рану. Отнесли в его комнату. Расскажешь, что случилось?        Ричард потупил в пол, пытаясь понять, как же он сам дошёл до той мысли, что Джимми всенепременно умрёт сегодня? Сказать ей, что почувствовал, что Джимми нужна будет помощь, а потому помчал за ним? Или сказать, мол, элементарно, дело было так… Вопрос оставался висеть в воздухе красной тряпкой. Глубоко вздохнув, Харроу всё же сорвал её.        — Я просто… Почувствовал. Понял, что Джимми не вернётся с этой встречи. Считайте это зовом нутра солдата. И поехал за ним. А что случилось — оно уже неважно, всё улажено, миссис Дармоди, вам не о чем беспокоиться.        — Я… Я даже не знаю, как благодарить тебя, Ричард, — Джиллиан расположила одну руку на плече Ричарда, а вторую — на груди, у самого сердца. — Но я умею благодарить. Только скажи, как.        Непонимание свило гнездо под сердцем, и оно пропустило удар. Неловкость забралась под маску, показалось, что она вот-вот оголит Харроу назло ему. Расположив пальцы на левой скуле, Ричард отрицательно мотнул головой.        — Мне ничего не нужно. Я пойду спать, если я вам больше не нужен. Я же могу остаться здесь?        — Да, да, конечно, Ричард, — вытирая вдруг выступившие слёзы, Джиллиан словно пыталась забыть все те варианты, при которых Ричарда не оказалось рядом с Джимми. — Ты всегда был почётным гостем в нашем доме.        Харроу улыбнулся едва заметно, чувствуя ком какой-то липкой гадости, что встал поперёк горла. Дождался, пока миссис Дармоди уберёт свои руки, и поднялся обратно по лестнице наверх, к спальням. Проходя мимо комнаты Томми, заглядывать вновь не решался, не знал, что за язву выдаст его мозг в этот раз. Прошёл чуть подальше, к соседней, через одну от которой была комната Джимми. Ни секунды не раздумывая, прошёл вперёд и отворил дверь. Тихо, незаметно прикрыл за собой и сделал несколько шагов вглубь комнаты, к кровати, на которой мирно спал Дармоди. Встал сбоку, прямо под лучи разогнавшей тучи луны, присел на корточки и вновь положил голову на грудь. Если Ричард когда-нибудь оглохнет, он будет скучать лишь по маршу жизни в груди Джимми. В этом он был уверен. Поэтому сейчас опять слушал мелодию сердца. Спокойную, плавную, убаюкивающую, усыпляющую. Держал ладонь на своём, пытаясь понять, идут ли они в такт. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. В животе защекотало, когда показалось, что они и вправду бьются в одном и том же ритме. Вальсировавший со шторами ночной ветер создавал интересную аранжировку этой мелодии, в которой хотелось утонуть. И Ричарду почудилось, что было бы лучше, если бы в той ванне, предаваясь греху, он вправду захлебнулся и умер. Он никогда не делал такого. Тем более на воспоминания о… мужчинах. Тем более, пока герой его воспоминаний лежит простреленным.        — Ричард, — словно Бог услышал его мысли и воззвал, чтобы наказать.        Но разве у Бога голос Джимми?        Почувствовав шевеление чужого тела, Харроу приподнял голову и посмотрел в такие мутные, остекленевшие глаза, которые совсем скоро вновь заблещут жизнью. Убрал голову с груди, и неудачным движением повалился назад, приземляясь задницей на деревянный пол. Джимми едва приподнялся на локтях, кашляя, накрывая перевязанное плечо правой ладонью. Оглядел сидящего враскорячку Ричарда, и слабый смешок сорвался с его губ, превращая их в ту самую улыбку, что знал Харроу.        — Ричард… — тяжело сглотнув, Дармоди потянулся к стакану воды, затем сделал несколько больших глотков и вернул посуду на место. — Спасибо, что не послушал меня. Стоя там, я думал, знаешь, что всё, что происходит — справедливо, что я заслужил быть убитым. Я предал Наки, предал его доверие, предал все те годы, что он потратил на меня. А всё потому, что меня разозлил тот факт, что он не может быть идеальным. Чего я ожидал от коррумпированного казначея и бутлегера, честно, ума не приложу. Но считал, что поступаю правильно. Воздаю по заслугам. Мщу за мать. И за себя. За отца, которого, в общем-то, и сам ненавидел. И мать ненавижу. Теперь. Представить не могу, что случилось бы с Томми, попади он под её опеку. Но у него бы был ты, верно? Ты бы присматривал за Томми, Ричард? — Харроу уверенно кивнул, не желая нарушать монолог. — Я не сомневался. И потому не сомневался в том, что готов умереть. А когда увидел тебя там, знаешь… Я словно почувствовал, как множество неизведанного и неоткрытого, неопробованного, непознанного, прошло сквозь меня с той пулей. Представь, если бы Наки всадил мне её в лоб словно в назидание? А я бы кашлял кровью, уверенный в том, что мне не позволено всё то изведать, открыть, опробовать, познать, — Джимми вновь улыбнулся сам себе. — Прости меня, Ричард. Я сделал самую мерзкую вещь в своей жизни.        Ричард вдруг подался вперёд и встал на четвереньки, подползая к кровати побитой собакой, нашкодившей, а теперь просящей помилования от хозяина. Ему тоже есть, за что просить прощения и, быть может, он признается прямо здесь, в этой комнате, но не сейчас. Сейчас — не время. Харроу положил руки на ноги Джимми, на них — голову, и повернул её лицом к Дармоди. Тот, не медля, потянул руку вперёд и стянул с Ричарда маску, отложил в сторону и, как тогда в борделе, провёл дорожку от лунки глаза по щеке, вновь бормоча себе под нос тот же счёт. Улыбнулся и поднял пальцы ко лбу, спустя мгновение зарывая в копне топлёного шоколада, позволяя им утонуть в бесконечно льющемся шёлке. Харроу прикрыл глаз, ощущая, как что-то тёплое разливается внутри. «Почему?» — вдруг подумалось ему из ниоткуда. Ответ всплыл незамедлительно.        Потому что он…        Спас Джимми.