***
Впервые Капитан встретил его на заре девятнадцатого века. Он отбывал в Америку как часть сил старой доброй Франции, а вернулся назад незнакомой самому себе тварью. За его боевые заслуги он был отличён орденом святого Людовика, сам молодой Жильбер Лафайет пожимал ему руку. Пожалуй, если бы узнал, кому цеплял на грудь высокую награду и о чьём самочувствии сердечно справлялся, растревожившись бледностью и молчаливостью офицера армии — приказал бы вздёрнуть его без суда и следствия. Вот только этим бы его уже не убили. Бледность его была не от ранения, а под перевязками всё очень быстро зажило. Он носил их, чтобы не вызвать слишком уж много вопросов. Местные — не потомки колонистов, а жители из так называемых резерваций, — сказали ему, что они зовут это существо Тлахуелпучи. Освобождённые рабы рассказывали о фифоле: болотном огоньке, который иногда становится призраком умершего и от тоски по жизни во плоти пьёт кровь несчастных, которых находит. Капитано же запомнил нечто вполне человекоподобное, но холодное, как труп, что уронило его в ночной лагерной темноте на грязную землю и больно впилось в горло. Он тогда закрыл глаза, думая, что закрывает раз и навсегда, а утром очнулся у себя в палатке. На шее не было ни единого следа того, что ему почудилось ночью. Сон? Среди его же подчинённых ходили нехорошие слухи о чём-то другом, которые сам офицер пресекал. Говорили, что британцы, войну против которых поддержала родная Франция, привезли со своих туманных островов нечто, что заставили помогать им в войне. Шептались не о привычных ведьминских шабашах, а о чём-то другом. О «вампирах» со старых кладбищ, которых будто бы английская корона всячески истребляла, а потом с помощью масонов изыскала способ подчинить и призвать на свою сторону в войне. Он лично и призывал к рассудку, и просил, и даже наказывал вахтами тех, кто особо рьяно запугивал остальных и осмеливался мародёрствовать и издеваться над трупами убитых англичан, но… Вышло что вышло. Теперь тем, во что он наставлял не верить, сделался он сам. Он понял это в тот момент, когда увидел своего адъютанта нечеловеческими глазами. Тот был ещё совсем мальчишка. Прошлого застрелили почти сразу после прибытия в Америку и к Капитано приписали нового, с восторженными щенячьими глазами и идеальной уставной выправкой. В тот день он увидел, как сбоку на шее, под самым ухом, пульсирует у этого недавнего ребёнка жилка. Она как будто светилась красным сквозь кожу и офицера замутило от осознания собственного желания прямо сейчас прокусить ничего не подозревавшему Мишелю основание шеи и напиться, напиться, напиться… …он, презрев армейские устои, напиться-то попытался. Только вином, не кровью. И от первого же глотка его едва не вывернуло наизнанку. Пожалуй, стоило бы передарить кому-то из офицеров, ведь за такое надругательство над драгоценным Шато Риуссек из виноградников семильон монашеского ордена в Лангоне его бы прокляли чем-то похуже жажды крови, но было всё равно… Вино было беспощадно вылито в протекавший невдалеке ручей — так бесславно кончился дорогой подарок всё того же маркиза де Лафайета, молодого человека поразительной искренности души. Можно было поклясться, что за не одно и даже не за два значительных достижения армии Вашингтона именно Лафайет и расплатился — своими талантами и из собственного кошелька. Капитано (звали и его, конечно, когда-то совсем не так) испытывал к маркизу чувства средние между отеческими, будучи его старше, и приверженно-дружескими. Кажется, теплота настроения даже была разделённой. Следом за вином в ручей отправился медный посеребрённый наперстный крестик. Он всегда носил его на пальце, а теперь от божьего присутствия оставался крестовидный ожог. Что ж, не всякая кровь — Христова, потому её распитие чернит душу и запретно. Значит, рассчитывать на Господню помощь ему отныне было ни к чему. Во Францию довелось вернуться героем, вот только долго чествовать героев своих почти обанкротившаяся из-за войны страна не могла. Недовольные голоса всё чаще и чаще раздавались тут и там. Верность короне только дополнительно вносила разлад в тяжёлую борьбу человека и кровопийцы, в которой только силой воли человек всё-таки побеждал. Он пристрастился к малопрожаренному мясу, такому, чтобы с кровью — и этим удавалось убедить себя в удовлетворении ужасной необходимости. Мишеля, тоже за боевые заслуги ставшего шевалье святого Людовика, он с радостью отпустил дослуживаться выше. Юноша был умным и славным, может, даже, Капитано бы и захотел оказывать ему патронаж, но теперь получилось так, что чем меньше ему кто-то мозолил глаза, тем было лучше. В день взятия Бастилии один старший знакомый, Рустан, один из офицеров немецких драгунов, упросил его уезжать с ним и его находившейся на пятом месяце беременности женой, Розалиной. У Рустана в Российской Империи была сестра, вышедшая когда-то замуж за русского дипломата, бывшего проездом в Пруссии, и с ним уехавшая в этот медвежий угол на стыке Европы с Азией. Сестра ему даже писала, просила приезжать и не испытывать судьбу и удачу. Говорила, что смотреть свысока на российский свет совсем ни к чему: вечера im französischen Stil вполне в духе настоящей Франции, а к несчастным беженцам от террора парижских низов относятся одинаково дружественно как в хороших домах, так и у самой императрицы Екатерины. Почти сразу Капитано взялся править лошадьми, потому что совершенно невыносимо было чувствовать сразу две крови в молодой будущей матери. Розалина была очень поглощена близостью становления в новой роли и не заметила его тяжёлых взглядов, а Рустану он не дал понять, что что-то не в порядке. Хотя разгорячённые кони тоже светились почти насквозь кровью, с этим бороться было проще. Не люди — так и хорошо. Гладить себя по холкам красивые животные на остановках давали с опаской и нервно, их чутьё явно лучше человеческого показывало, что господа взяли с собой третьим отнюдь не себе подобного, а некую опасность. Россия встретила их осенним бездорожьем. Розалина, ещё побольше пополневшая и удивительно стойко переносившая положение, с любопытством разглядывала в Петербурге каждый дом, когда они гуляли втроём. Рустан устроился на службу и по первым порам пропадал там, улаживая на новом месте дела, а его жена в доме золовки скучала и просилась гулять с нею и товарищем мужа. Со временем Капитано сделался очень терпим к запаху крови Сабине, — сестры Рустана, — Розалины и пока не родившегося ребёнка: у жены друга и малыша он стойко отдавал розами, настолько стойко, что вампиру это очень не нравилось и перебивало всякое желание охоты, а Сабине слишком любила нюхательный табак, от него воротило того хуже. Раз Рустан, обещая показать восторженным Сабине и Розалине саму императрицу, потащил их всех в театр. Не упев осознать для своего состояния опасности такого собрания, Капитано оказался привлечён сопровождать и друга, и женщин его семьи, и даже его зятя, действительного статского советника Юдина. Знал бы он заранее, что будет это судьбоносным — не отнёсся бы с таким неприятием к выходу. Пожалуй, почти вся публика куда больше внимания выказывала императрице Екатерине, сидевшей в особой ложе, а вот Капитано в какой-то момент стало сложно отводить взгляд от сцены. На ней стал появляться актёр из труппы, — итальянский театр давал показы от сего дня ещё два месяца, — молодой, среднего роста, в тонких очках с украшенной оправой, он как-то очень необыкновенно, судя по шепоткам в зале, передавал образ классического для Италии персонажа, Панталоне, жадного и вечно недовольного богача-ростовщика. К роли, правду сказать, Капитано прислушивался мало. Вот Розалина, сидевшая в соседнем кресле, шептала наизусть тексты всякий раз, как появлялась на сцене актриса-Синьора, Прекрасная Дама. Видно, начиталась этих пьес задолго до постановки… Впрочем, её можно было понять: что за дело ещё искать молоденькой титулованной красавице, как не выучивать понравившиеся стихи? А он как будто провалился в какое-то забытье, не думая даже о том, что его окружали десятки десятков живо бьющихся сердец, и только следовал взглядом за весело-весело улыбавшимся публике Дельцом. Верно, такой ростовщик бы имел успех на своём поприще, очаровав всех заёмщиков до того, что те бы в кабалу ради него полезли, не то что в долги. Повезло всем, что он был только актёром. Но что-то магнетическое и магическое не давало возможности наблюдать за ходом всего действия. Шёпот обсуждений в зале иногда заменялся почти гневными голосами ценителей театра, ибо драматург, сам выходивший на сцену в роли Шута, очень серьёзно пересмотрел классику Италии, поставив что-то смелое настолько, что слово времени нынешнего это опережало. Но сверх меры никто возмущаться не смел, ибо императрица благосклонно улыбалась и выразила, как быстро прошла новость по ложам и партеру, удовольствие и желание увидеть постановки труппы снова. Когда в антракте все мужчины пошли курить и говорить о политике, а женщины — обсуждать мужчин и слухи высокого света, Капитано остался в зале, не пожелав выходить куда-то. Он сидел, закрыв глаза и стараясь сохранить в себе странные тёплые ощущения, когда рядом с ним вдруг кто-то сел. — Рустан, погоди… — Меня зовут Панталоне. Сегодня на сцене, завтра в жизни. — он открыл глаза, поняв, что совсем не друг вернулся это, а другой человек. Глаза у итальянского актёра были за стеклом серые с какой-то фиолетовой волшбинкой, весёлые и мягкие, а в волосах, не смотря на молодость видимую, вилась серебром седая прядь. Говорил он на хорошем французском, иногда лишь путая ударения, что совсем не портило речи. — А своего имени у господина актёра нет? — ответил эмигрант, чуть улыбнувшись в ответ. — Почему бы этому имени не быть моим настоящим? Имена значат много и мало в одно и то же время. — Хорошо. — просто согласился он в ответ. — Вы так за мной смотрели. Тоже знаете, что вы и я здесь не просто так? — Что вы имеете в виду? — Капитано удивлённо поднял брови, а потом вдруг обратил внимание на тонкую голубую венку на виске актёра. Сглотнул. Взгляд упал на приоткрытую от ворота чужую шею. — Хотите укусить? Вам можно будет. — Панталоне спокойно коснулся его плеча. — Откуда вы… — Я же вижу. Вы не так давно стали вампиром, правда, санверо? — Кто? — Ох. Как мало вы знаете… — актёр снял очки, сложил их в нагрудный карман и вздохнул. — Вот что, в толпе вам неспокойно. Давайте я провожу вас в ложу режиссёра. В следующем акте нет его реплик и Пьеро совершенно свободен, он вам всё расскажет как нужно. — Это всё выглядит так, словно бы у вас был план. Я же… — Ему хотелось согласиться, но было невежливо просто пропасть. — Я не могу так оставить всех. — Розалина всем скажет, что вы ушли, а ей передаст наша новая Синьора. — О… — ещё не задумавшись, что бы всё значило, он кивнул. — Идёмте. Панталоне совершенно естественно взял его за руку, даже не поморщившись от ощутимого и сквозь перчатки неживого холода чужой ладони. Режиссёрская ложа, пустовавшая и закрытая шторами, оказалась едва ли не лучше императорской или второй такой же. Панталоне быстро оставил его, ласково оправдавшись тем, что надо было поправлять костюм, а скоро пришёл виденный Капитано ранее на сцене хозяин труппы. — Пьеро. Делец уже сказал, что вы тут. — он сел через два кресла, явно соблюдая то ли чужую, то ли свою приватность. — Скажите, как давно вы стали вампиром? Я не могу понять, как сильно вы несведущи. — Седьмой год. Я… Я ничего не понимаю. — Вы не очень-то любопытны, друг мой. — Пьеро усмехнулся. Сценической маски на нём теперь не было и улыбка приятно оживляла его красивое сухое и худое лицо, видимое целиком. — Иной бы уже нашёл всё. — Я вернулся из Америки и долго просто прятался от самого себя и людей, а потом начались волнения во Франции. У меня не было времени разъезжать по стране в поисках неизвестной самому мне цели. — Я вас не сужу, полно. Я тут для рассказа, просто искал нить его начала. Он чуть подвинулся, перекинув через руку длинный шёлковый отрез, напоминавший на его костюме не то драпировку, не то странный плащ, и слегка понизил голос, когда заговорил: — Не будем шуметь, ибо в нескольких метрах от нас Екатерина Великая смотрит мою постановку. Я не зависим от высокого внимания, но хотел бы им завладеть, нелишне. Итак… Вампиры были известны людям ещё в старые времена. Даже римские легионеры в дальних походах соблюдали суеверные ритуалы, призванные оградить их от ночных кровопийц. Славяне, сербы, пруссы, поляки и чехи звали их упырями, вурдалаками или вупырами, жители Европы переняли слово вампир, как говорят, у греков, основав его на слове ποτό — пить. Сущность вампиров такова, что они не живы и не мертвы, но существование их продолжительнее человечьего настолько, что можно вполне назвать их бессмертными. Эти вечно стоящие на грани живого и мёртвого миров существа довольно редки в людском обществе, но склонны создавать пары, семьи или кланы там, где людей либо мало, либо уже не осталось, а охотиться вдалеке от этих мест. — А… Как они… — он притронулся к воротнику своей одежды точно там, где когда-то сомкнулись зубы другого вампира. — Мне удалось узнать, что иногда вампир не выпивает всю кровь жертвы и не съедает её останки, как обыкновенно бывает. Чаще всего что-то или кто-то должно его спугнуть: дождь, которого они не любят, ветер со стороны церкви или молельни, нательные кресты или любое другое серебро. Строго говоря, вполне можно попробовать защищаться от вампира, скажем, столовым серебром, но, боюсь, придётся очень много раз бить его ложкой или прицельно кинуть молочник, чтобы что-то получилось. — Вы… Тоже вампир? — Нет, друг мой. — Пьеро качнул головой. — Я — чародей. Колдун, маг, волшебник, как угодно. Магией люди владеют ещё дольше, чем известно о вампирах, колдовать учились ещё жившие в норах древние племена всего мира. Теперь истинные маги тоже редки и в основном занимаются тем, что удерживают слияние людского и потустороннего мира. — И к чему вам прикидываться театралом? — он спросил и увидел, как Пьеро со смехом в глазах вскидывает белые брови. — Я не прикидываюсь. Мне много лет, поймите, я давно научился сочетать учёность с менее опасными развлечениями. В ношении маски нет ничего дурного. А труппу мою я собираю из подобных вам, тех, кто либо явственно нуждается в сдерживании для сохранения их же тайны, либо сам просит меня присмотреть за ним. — А Панталоне? И он.? — Нет, нет. — хозяин труппы живо глянул на него. — Он чародей, как и я. В моём театре таких сейчас пятеро, включая меня. Панталоне вы встретили, а ещё волшбой занимаются наши Сандроне, Синьора и Пульчинелла. — Вас всех зовут театральными именами? — У нас есть и свои, но сценические архетипы куда проще. Мы так давно все вместе, что можем обратиться друг к другу как угодно. — Кем Панталоне назвал меня? — теперь, хоть что-то начав понимать, он оживлённо начал задавать вопросы. — Санверо. Мы узнали, что вы будете благодаря чарам. Когда-то давно наш Делец попросил меня попробовать предсказать, встретит ли он свою sangue vero и я попробовал. Гадаю я по-разному, но тогда было лучшее время для гадания на звёздах. И они сообщили нам год, месяц и показали маску. Именно в театре, как мы решили, и следовало искать ему, поэтому среди публики он без особого труда нашёл вас. Ещё бы, вы так на него глазели! — Так что такое это… Санверо? — Истинная кровь. Это значит взаимосвязь между вампиром и магом, которая приносит пользу им обоим. Вампир может без опасности кусать своего санверо, не опасаясь обратить или убить, потому что его кровь насыщает столь быстро, что достаточно и сотой доли того, что способен обычно выпить голодный. Эта кровь помогает быстрее заживать ранам вампира, увеличивает его силу и, кроме всего того, гораздо вкуснее пахнет и чувствуется на языке. Чародей же испытывает прилив энергии, сил душевных, физических и магических после укуса своего санверо и способен быстро восстановиться после любой затратной для себя магии. — О… Вот что. — внезапно он очень смутился, осознав глубину связи, о которой Пьеро только что сказал, и поспешил поменять тему на иную, чтобы не выдать себя. — Вы знакомы с Розалиной? Это жена моего друга, Рустана. — Она была одной из пятерых магов в моём театре, а потом влюбилась и собралась замуж. Я взял с неё кровный обет не колдовать заметно и ничего не говорить людям. В труппе Прекрасная Дама давно другая, мне повезло встретить её в Англии. — А сколько вампиров вы… Сдерживаете? — Более всего вы, уверен, запомните Дотторе: имя одно, но их трое. Когда-то они были братьями, трое близнецов в одной семье. Потом младшего укусил где-то упырь, а он умудрился передать это двум старшим. Поэтому теперь Дотторе в театре трое, хотя технически он один. На сцене никто не замечает разницы, хотя я, как постановщик и режиссёр, никогда не перепутаю их. Ещё есть Субретка и Слуга, а у Слуги двое детей. Колумбина из Южной Америки, там я бывал когда-то с моей женой и случайно мы наткнулись на неё. Она теперь воплощение элегантности, но всё так же опасна, а когда-то была полудикаркой и пряталась от всех. Но её едва не убило её обращение и она больше боялась, чем злилась, а нам удалось успокоить её. Слугу мы встретили в османской Греции, где она держала приют… Не могу сказать, что успешно. Она сама была вампиром и обратилась вместе с дочерью, а потом буквально в ночь сожрала всех своих же подопечных, хотя до того не проявляла такой кровожадности. Единственная спасшаяся воспитанница, Перуэр, оказалась подругой её дочки и та укусила её, чтобы обратить и этим спасти. Слугу зовут Крукабена и она, пожалуй, единственная, кто любит в труппе называться по имени. — Не хотелось бы мне говорить с ней. И с вашим триединым Доктором тоже. Это всё? Шестеро? — Вовсе нет. Ещё есть Скарамуш, Сказитель. Его вы видели в роли марионетки, а потом с краю сцены рассказчиком на моём месте… Если, конечно, вы хоть секунду не смотрели на Панталоне. Он из Японии и ему уже около полутора сотен лет теперь. В труппе он третий по возрасту из вампиров, первый и вторая — Доктор и Субретка. А последний найденный мной — Чайльд, его обратили едва ли полгода назад тут, в России, и мы встретились на пути театра в Петербург. Он совсем молодой, но, в отличие от вас, крайне несдержан, поэтому я очень присматриваю за ним, ибо в бесконтрольности наибольшая опасность и для него, и для окружающих. Отставной офицер вздохнул, внимательно глядя на чародея перед собой. — Вы слишком много мне рассказали. Это не просто так, правда? — В моей труппе никогда не было Капитано. Персонаж это необходимый и важный, но до поры его удавалось заменять. Однако я вижу вас и… — Вы хотите выставить меня на сцену? Я не больно хорош в речах. — Вы преуспели на театре военных действий, отчего не справитесь с мирным? А, кроме того, у вас не день и не два будет на то, чтобы вникнуть… И в труппе никто не станет нехорошо относиться к связи санверо, потому что все знают, что она такое. Людям же, возможно, буде вы уговорили Панталоне покинуть театр с вами, пришлось бы вечно лгать. — Я согласен. — он кивнул. — Капитано? Славно. Я останусь с вами. — Чудесно. Вы можете сегодня отправиться домой, если есть что-то, что вам необходимо. Завтра я приду к вам, Розалину уведомят о визите старого друга. Мы вместе сладим с тем, чтобы вы легко ушли и не сильно вызвали этим вопросы. А там уже покажу вам дом, что мы сняли на постой в Петербурге… Не скажу улицу. — Пьеро развёл руками. — Не помню. Люблю ходить пешком и называть извозчику не приходится. — Спасибо. Я… — Капитано вздохнул. — А у вас есть санверо? — Да. Я женат уже пятую сотню лет на этой женщине. Нашей дочери теперь к двенадцати годам. — Разве у живого мертвеца может быть ребёнок? — Это очень… Близкое понимания вампира, но всё-таки во многом неверное. Вы не ходячий труп, моя жена тоже совсем нет. — Когда-нибудь я разберусь. — Разберётесь. — господин режиссёр дотянулся, склонившись, и впервые хоть как-то допустил контакт, коснувшись его руки. — В конечном итоге, труппа моя почти упомянутая мною семья. В том или ином смысле, но все мы готовы помогать своей семье. Так и живём. Пьеро его оставил, сказав, что Капитано волен досмотреть постановку из ложи труппы. Он досмотрел, но, признаться, всё так же взгляд его был прикован только к Панталоне.***
— Ты опять раздумываешь о прошлом? — Панталоне опустился на корточки перед его креслом, улыбчиво полуприкрыв глаза. — Ты только тогда настолько уходишь в себя. — Часто вспоминается, как мы встретились. — кивнул Капитано. — Интересно, хоть кто-нибудь в Петербурге по завершении спектаклей помнил о них? — Помнили, конечно. О хорошей труппе, режиссёра которой удостоила целовать руку Екатерина Великая. Только ни лиц наших, ни имён не сможет вызвать в памяти никто. — Жалко, что я в Америке вылил такое хорошее вино. Мог бы подарить его тебе. — Я не пью вина, мне от него плохо. Потом мысли сутки собирать хоть как-то, а то и побольше. — Я так люблю тебя. — сойдя на полушёпот, произнёс Капитан. — Ещё и за то, что иногда узнаю такое, что будто бы не мог не знать, а всё равно открываю новым. Ты как вечная книга, которую я читаю и рад каждому новому слову. — Ну… Ну что ты. — маг мягко прижался к руке вампира. — Что же ты скажешь на то, что я люблю тебя больше? Вот с тех пор, как мне Шут предсказал, что я тебя встречу. Капитано, любовно прищурившись, чмокнул коротко Дельца в нос. Тот зажмурился, а потом тихонько чихнул. — Щекотно. — Знаю. — Нарочно? — Панталоне рассмеялся, вставая. — Нарочно. — Я всё равно люблю тебя больше. — Серьёзно заявил Панталоне, присаживаясь на подлокотник кресла. — Потому что ты выше, значит, тебя больше. Вот и всё, и нечего тебе возразить. Будешь кушать сегодня, tesoro? — Буду.