Время

В последнее время бинты спадают чаще, поэтому приходится концы заклеивать несколькими пластырями, хоть картина и не очень отдаёт эстетикой. Он опять прячет шрамы, находясь дома. Раньше это не приносило дискомфорта до появления в его жизни одной проблемы. Быстро принимает душ, не обращая внимания на количество выпавших волос, потому что от плохого питания вполне ожидаем такой исход. Его кожа пожелтела, а синяки под глазами стали только хуже. Про чрезмерную худобу он даже не заикается: рёбра натянули кожу настолько, что, проведя рукой, можно прочувствовать каждую неровность посредственного тела. Дазай стоит перед зеркалом, рассматривая острую щетину. К счастью, она волнует его в последнюю очередь. Рука рефлекторно тянется к не совсем стерильным бинтам, пролежавшим несколько месяцев в запылившемся шкафчике. У него нет определённого правила по скрытию старых рубцов, поэтому он просто зажимает кончик ткани выше локтя, заклеивая двумя пластырями, после непроизвольными движениями заматывая всю руку. Такая конструкция держится недолго, однако ему просто необходимо их скрыть. — Я могу помочь? — Осаму вздрагивает, пряча руку за спину, пока чужой взгляд не начал рассматривать исполосованную конечность. — Не можешь, — он шипит, громко хлопая дверью прямо перед его носом, сразу же блокируя ручку стулом, — Дай мне десять минут, — раздражение сквозит в его голосе, смешиваясь со злостью, что его увидели. Дазай с силой открывает дверь, ведущую в его единственную комнату со старым диваном и маленькой плитой для разогрева еды. Ручка взрезается в стену, отшатываясь назад, а штукатурка осыпается на уже и так грязный пол. Его не было слишком долго. Он не привык к своей квартире, сохранившей не так много воспоминаний, но всё же отсюда всё и началось. Захочет — не забудет. Фёдор пристально оценивает интерьер, попутно разуваясь, пока Дазай ищет куда закинуть верхнюю одежду. У них вроде это принято в России: снимать обувь, когда входишь в помещение. — Чай? — Чёрный. Дазай пытается настроиться на работу, разгребая отчёты, накопившееся за время его отпуска. Он бы вообще не возвращался, однако Куникида очень настоятельно рекомендовал разобрать старые документы. Его чай уже остыл, а чаинки осели на дно кружки. Зелёный. Ноутбук сильно штормит, поэтому он сбрасывает его до настроек, не глядя набирая по телефону сообщение Ацуси, с просьбой скинуть бумаги ещё один раз. Да, теперь у него определённо есть причина повременить с бухгалтерией. — Ты работаешь… Детективом? — Достоевский удивлённо поднимает тонкие брови, отпивая из своей чашки гекуро. — С чего ты взял? — ему приходится несколько раз потрясти головой, дабы убрать мешающую чёлку. — Не думаю, что тебе будет интересно. Угадаешь мой род деятельности? — Фёдор растягивает губы в скромной улыбке, сцепляя руки в замок. Поймёт или нет? — Ммм… Мы познакомились полчаса назад, думаешь, я могу сделать определённые выводы, не видя даже твой дом, не узнав твои привычки и предпочтения? — Я посчитал, что для тебя это не составит особого труда, у нас достаточно времени для всех тех пунктов из твоего глупого списка, — и Дазай правда верит. Смотрит в эти тёмные радужки, отражающие свет лампы — единственного источника света в его маленькой квартирке. Видит не только хитрость, но и черноту той души, что после опасно скажется на всех судьбах — не только его. Но сейчас он ему верит. Осаму трёт глаза, уже явно раздражённые от экрана телефона. — Математик, — он сидит напротив, разливая вино, давясь смехом. Дазай действительно озадачен: когда это Фёдор Достоевский стал способен на какие-либо эмоции, кроме скуки и раздражения. Ладно, иногда можно заметить нотки издевательства в сторону Осаму, но для этого следует особенно усердно постараться вывести его из себя, — Если ты не запамятовал, мы два месяца назад посещали театр, и ты с таким восхищением разглядывал амфитеатр, что я… — Осаму, поведай на милость, ты действительно не знаешь или… — Серьёзно, каберне совиньон? А я думал, ты непредсказуем, — он всё же заражается смехом, пытаясь не выплеснуть всё содержимое из бокала, — А почему не кагор? Не хочешь посвятить своего спутника в дела Церкви? Хотя, думается мне, для этого можно подобрать обобщающий синоним — каннибализм, — а теперь Фёдор потерял желание участвовать в разговоре. — Зря иронизируешь, твоё неверие не обесценивает этот акт служения Господу. — Значит, ты тоже придерживаешься чего-то по типу «Верую, ибо абсурдно»? Не заметил, что сам грешишь, причём не один, а именно со мной. Думаешь, Бог это простит? — бровь невольно поднимается вверх, готовясь выслушивать оправдания или лекции на тему «Я ещё успею искупить свои грехи». — Думаю, что ему нет до нас ни малейшего дела. Мы сами вершим наши судьбы. Наказание приходит не во время жизни. На следующий день Осаму Дазай проснётся с заспанными глазами и синяками по всему телу, но до ужаса довольным ситуацией.

***

Осаму совершенно случайно находит эти бумаги. Он не собирался копаться в его вещах. Отправляет смску с координатами для обнаружения бомб. Весь следующий месяц они не видятся. Фёдор — из-за работы. Дазай — из-за Достоевского. Он тянется за кружкой, оставленной рядом, однако кисть задевает её под неправильным углом и слышится звон стекла. За этим следует тяжёлый вздох. Теперь нужно найти хотя бы две причины не убираться. И всё же по прошествии десяти минут тупого наблюдения за тенями на стене Дазай идёт за метлой. — Какая неожиданная встреча, Дост-кун, я уж и соскучиться успел, — несмотря на улыбку, Дазай зол. Нет, он в бешенстве. Осаму не раз предупреждал Фёдора о чреватости его действий. Он также не раз просил не связываться и не нарываться, но когда это Демон хоть кого-то слушал? Дазай Осаму уже принял сторону, он — тоже. Теперь об их связи напоминает лишь оставленный набор разных чаёв у Осаму в квартире да пожелтевшие бинты на полке у Фёдора. Умывальник окрашивается в разные оттенки красного под струями воды. Интересно, как бы он прокомментировал неосторожность, по причине которой Дазай порезал ладонь? Он тонет в глубинах физической боли, не давая возможности воспоминаниям прорваться на периферию сознания. Этого нельзя допустить ни в коем случае, поэтому лезвие проходится по старым шрамам, раздвигая кожу. Осаму отправляется в Мерсо. Скоро придётся провозгласить с благородным видом и в аккуратном фраке «Финита ля комедия, господа!» Ведь зло будет навеки заточено в титановые цепи костлявой дамы.

***

Боль распространяется по телу со скоростью света, выбивая весь воздух из лёгких, однако он постепенно переходит на бег, не обращая внимания на недовольные возгласы Чуи. Мысль, крутящаяся в сознании, вызывает очередную дозу адреналина. Успеть. Он обязан успеть. «Или у вас не будет выхода, кроме как убить его, Дазай-кун» — Рампо-сан предвидел всё. Его рвёт желчью, раздражая горло и вызывая череду хриплого кашля. Это настолько отвратительно, что сейчас Дазай хочет всё завершить, однако запрещает себе думать. Он обещал. Не сказать, что Осаму боится кармы за неуважение к… Но хотя бы эту просьбу он обязан выполнить. Что-то должно напоминать ему о нём. Даже если это приносит не совсем положительные эмоции. Поэтому глаза быстро находят телефон, а палец хаотично водит по экрану: следует найти номер до того, как они решат, что делать с телом. — Я слуш… — Анго, вы уже поняли, что будет с… — голос совсем не похож на будничный: хрипота и боль в горле не дают скрыть то, что он обязан прятать под пеленой белёсой маски. — Дазай? Всё… Всё в порядке? — а теперь он слышит нотки сомнения, — Мне приехать? — Да, я… — он сам не уверен: нужна ли ему помощь, — Я просто переборщил сегодня, ты же меня знаешь, — рука невольно заводится за голову, почёсывая макушку. — Я тебя знаю — именно поэтому хочу приехать. — Анго, я могу забрать тело? Восход разливается по небу синеватыми оттенками, похожими на знаменитые картины Айвазовского, которого так хвалит Достоевский. Город только просыпается, а прохожие уже мельтешат по улицам, спеша на работу. Их время почти закончилось — теперь только так. То, что было раньше, давно закончилось. Сейчас они могут позволить себе лишь темноту ночи, где тени пугают любопытные лица, а чувства — такие тёмные и страшные чувства — выходят наружу, потому что они знают, что никто их не осудит. Потому что Фёдор Достоевский и Дазай Осаму находят утешение лишь друг в друге. Но им дали так мало. Этого явно недостаточно. Слишком мало. Костлявые руки с проступающими венами и жилками обнимают его, тёплое дыхание касается ненароком шеи — позже холодный нос мельком проведёт по тому же месту рядом с алым пятном. — Осаму, — сегодня он слишком нежен, — У нас всё ещё есть время. — Уже прощаешься, — Дазай хмыкает, кладя свои холодные руки, пропахшие сигаретным дымом, на его — гладкие и тёплые. У него слишком много вопросов, но ведь Фёдор как всегда решит промолчать, загоняя очередной гвоздь в крышку гроба — Дазая или Достоевского решит только судьба, которую Осаму ненавидит. Осаму забегает в цветочный, совершенно не анализируя свои действия. — Ищете что-то для любимой девушки? — тучная дама мило улыбается, отрезая шипы у роз, отдающих чернотой из-за насыщенного красного оттенка. Он наблюдает, как пару лепестков опускаются на мокрый пол. Запах приятно щекочет рецепторы. Ему бы понравилось. — Ликорисы, — Дазай с любопытством наблюдает за Фёдором, который уселся напротив, читая что-то из его библиотеки. — Серьезно? Достоевский, я думал, что услышу «ничего». Из всех цветов ты выбрал их? — Какой ты скептик, Осаму, — а теперь он смотрит прямо на Дазая, снисходительно улыбаясь, — А ведь у них довольно трагичная история. — История? Ты про божеств, которые обречены на вечное одиночество без любимого, ведь листья и лепестки цветут не в одно и то же время? А ты романтик, Фёдор, — Дазай ухмыляется, наклоняясь, чтобы поймать прядь чёрных волос. Оранжевая линия заката разрезает небо, отражается в его глазах, которые следят за прохожими, уходящими после того, как несколько часов стояли у чьей-то могилы. На удивление, несмотря на прогноз, обещающий неделю проливных дождей, сегодня достаточно тепло и солнечно. Почти невыносимо смотреть в другую сторону, где находится на вид обычное надгробие, ничем не отличающееся от остальных. Однако Дазай знает, что оно не очередное. Никакой эпитафии нет — не то чтобы это всё настолько секретно, скорее недостаточно информации для того чтобы написать хоть что-нибудь. И всё же Осаму подходит ближе, кладёт букет красных цветов, пыльца которых сразу пачкает белую плитку. Он не знает, о чём может рассказать. Но ведь в таких ситуациях люди вроде бы проходятся по истории, повествуя, как же сложилась их жизнь после переломного момента. Говорят, что им очень жаль, что они бы хотели хоть раз увидеть усопшего глазком, что они бы всё изменили — только не смотреть, как его хоронят. Ему так противно: хочется напиться где-нибудь в грязном баре с липкими стульями и дешёвым виски. И ведь Дазаю действительно жаль. Ком в горле размером с кулак не даёт выдавить и звука, обзор становится слишком размытым — он даже удивлён такому состоянию. — Я присяду? — молодой парень напротив устраивается на мягком диване, мило улыбаясь. Осаму медленно кивает, оглядываясь: мест в кафе полно. — Вы хотите предложить выгодную сделку или я Вам чем-то уже насолил? Вы убьёте меня быстро или мне уже следует обвинять Вас в садистских наклонностях, — смех сбивает с толку мужчину, совсем не похожего на японца, однако он быстро адаптируется. — О, всего-то хотел предложить Вам захватить мир, — а теперь Дазай заинтересован. Что ж, раз так… — Дазай Осаму. — Фёдор Достоевский. — Здравствуй, Фёдор… — Осаму всё же берёт себя в руки. Осаму в полном порядке. Он будет в порядке, потому что это не должно сказываться на его дальнейшей жизни — отчаянно надеется, что она будет не слишком долгой. Упрекает в ужасном упрямстве Достоевского, сжимая кулаки до побелевших костяшек. Припоминает их договор, который собирается выполнить, потому что если нет, то он проиграет Фёдору, а сам этот факт точно отдалит его от хотя бы какого-то равновесия, говорит долго, почти переходит на шёпот, теряясь во времени. Возможно, когда-нибудь Бог сжалится — Осаму не уверен — и они смогут встретиться в пучинах, объятых огнём и кровью грешников. Возможно, их последняя партия в шахматы, которая не объявила победителей, завершится. Возможно, там у них будет больше времени.