Дым как луна

Тёмная синяя гостиная, навеки раскрытая дверь, тяжёлые щипцы для угля в бурой и почти незаметной крови, ничего не тронуто, не сдвинуто с самого дня моей смерти, Бен старается и новые слуги вообще не заходят на третий этаж, ни прибрать, ни проверить, не нужен ли дому мелкий ремонт, ни просто из любопытства сунуть нос, нет, Бен не жесток, он вообще не может быть жесток, он просто убедительно просит, и его просьбы выполняются. Я осознаю себя в том углу, прохожу к окну и стою небольшой отрезок времени, теперь для меня нет минут и часов, Бен как-то говорит — с некоторых пор он всё-таки говорит со мной, и совсем с недавнего времени я начинаю ему отвечать, это такое наслаждение и облегчение, я не знаю, как живу без этого общения — что во процессе работ время для него тоже исчезает, он возится над моим разбухшим и дважды умершим телом и не замечает, как проходит неделя. Я тону, наверное, около двух или трёх месяцев назад, а может и шести, не помню ни страха, ни последней мысли, ни, конечно, боли, не вспомню, вижу ли рябь воды и илистый камень в последнюю секунду, или по привычке закрываю глаза, помню Бена и наши встречи, помню детство, размыто, но помню оживление, вообще-то немножко боюсь вспоминать, так можно задуматься и рассеяться, пропасть, а я не управляю своими появлениями, поэтому пропадать мне нельзя. Бен говорит, что моё состояние очень интересное, но я — умерший человек, «несчастный ребёнок», а не эксперимент, сам не верю, мне нужно умереть, и только после он понимает это! Хотя, возможно, хватит и одного долгого разговора, как жаль, что за мою жизнь мы не успеваем так поговорить, и как хорошо, что мы можем говорить сейчас. Я отрываю серебристую ладонь от края алькова, в которое врезано окно, сквозь мои пальцы видна и темень ночи, и сад, и все трещинки на стекле, как во сне, в очень странном сне, вроде не хочется просыпаться, но где-то внутри из-за такой прозрачности рождается страх, и понимаешь, что оставаться в таком сне надолго может быть опасно. Много кто говорит, что смерть похожа на сон, но это совершенная ложь, обман, очень плохое сравнение бесталанного писателя — один из Джонов Гленгаллов во мне усмехается — во сне хоть чуть-чуть, но есть вы, это ваши мысли перед сном, ваши сны, неважно, смешны они или гениальны, или абсурдны и глупы, они — ваши, а в смерти ничего вашего нет. Есть только она, горькая, как трава, которую не врачи, а какие-нибудь знахари называют полынью, говорят, что её настой освежает и бодрит, но мне за жизнь не удаётся его попробовать, очень жаль, теперь безумно хочется, я знаю, какой на вкус крепкий чай, но отвар травы, наверно, немного другой, дикий от горечи, жалко, что не успеваю. Я слышу — какая радость, какое блаженство, что я могу слышать и слушать — как кто-то поднимется по лестнице, конечно, я знаю кто, это может быть лишь один человек, он видит в окно огроменную луну, я ещё не вижу её, но если прислонюсь к окну, то могу разглядеть, а человек почти бежит, то ли ко мне, то ли проверять свою гипотезу, то ли всё вместе. Мне радостно, что хоть что-то, хоть полупрозрачный я, хоть моё необъяснимое состояние заставляет этого джентльмена двигаться, он такой поникший и разбитый, когда я осознаю себя впервые и вижу его, сидящим здесь, на полу, не в ночной рубашке, а в грязных брюках и каком-то рванье, тогда я не понимаю, что могу, а что нет, просто смотрю, как Бен трясётся над этим местом, как судорожно ложится и выводит на паркете какие-то узоры, в темноте и слабом отблеске месяца я вижу, как блестят трещины на разбитом в сердцах пенсне. Позже Бен рассказывает, что когда ничего не получается со мной, он швыряет пенсне в стену, оно падает в эмалированный таз, где Бен обычно моет руки, и теряет некоторые части стекол там, а он и не замечает, потом замечаю я, не знаю, как Бен дошагал до дома, если его левый глаз практически не заслонке увеличительным стеклом. Бен замечает меня, но не разговаривает, потом приходит специально, только чтобы смотреть, думает, что я его мираж, по-умному «галлюцинация», а я не осознаю, что могу говорить, только после того, когда он шепчет: «прости, Джонни», я понимаю, что могу ответить: «и ты меня прости». Бен входит, запирает двери на третий этаж, он отрывает меня от размышлений и от окна, я оборачиваюсь к нему и опираюсь на выступ от рамы, о, вот так можно увидеть луну, действительно, она полная, яркая, и какая-то крупноватая, по крайней мере, при жизни она кажется мне меньше. Бен подходит ко мне, на носу новое пенсне, более того, он в приличной одежде, да и ещё в медицинском халате, он выглядит... ну, как живой, в отличие от меня, да, я одет, но никак не разглядишь, во что, кроме этого Бен выглядит опрятно и даже стильно, что на него совсем непохоже, однако мне приятно. Не знаю кто, но кто-то всё-таки учит Бена одеваться, и он не шарахается по университету в том же, в чём валяется в саду на второй день от моей последней смерти, я вижу это в окно и никогда не буду вспоминать, и никому не стану желать такого — стоять за стеклом без возможности стукнуть, крикнуть, рявкнуть «ты пьяная свинья!» и пролепетать «прости, меня, Бенни, пожалуйста, прости, прости, пожалуйста!». Бен облокачивается на тот же край алькова, у которого стою я, вообще-то мы похожи, даже так, когда я серебристый, словно красивая монета, и свечусь, а его лицо только освещено ярким лунным светом, моя рука скользит по отмостку от окна и почти касается его руки. Я слышу звук, и не знаю, слышит ли он, такое жужжание, как у насекомого, это недовольство грани между мирами, той тонкой плёнки, которая отделяет нас друг от друга, живое от мертвого, ветхое от нового, кровавое от блестяще чистого и целого, конечно, сложно, но я могу коснуться Бена, а Бен — меня, но совсем чуть-чуть и ненадолго, нет, это не больно. Но ощутимо, как идти или даже плыть против течения быстрой и широкой реки, как-то в пансионе нас возят на реку, не знаю, может быть класс Бена тоже, мне тогда очень нравится, правда, я купаюсь почти весь день и не замечаю, как становиться холодней, и набираю столько воды, что нос невыносимо жжёт, а потом лежу неделю или две в лазарете, пока врачи колдуют надо мной и дают ужасно противные микстуры. Жаль, что я уже не смогу поплавать, хотя сейчас я скорее плыву в любом пространстве, чем хожу, всё-таки интересно, Бен бывает на той реке или нет, но как-то странно спрашивать именно об этом сейчас. Бен смотрит на меня из-за полуприкрытых глаз и словно любуется, да, я лунный красавец с непонятной природой, я — самый странный и страшный эксперимент, я тот, кто доказывает невозможное и никак, ничем его не объясняет, и сам не понимает, как такое может быть. Мы с Беном проверяем разные гипотезы, когда это ещё интересно мне, и когда ему нужно срочно отвлечься, начать думать головой, как обычно, без примеси того, что бьётся в груди — да, я не могу отойти от места смерти, только почему-то первой смерти, видимо вторая не считается оттого, что состояние оживлённого — не совсем жизнь. Нет, я не прохожу сквозь стены, мне сложно взаимодействовать с любыми предметами, я слишком лёгкий и едва-едва способен пошевелить портьеру, когда пролетаю мимо, хотя сейчас у меня уже лучше получается держаться за край алькова, раньше я совсем не могу ухватиться за что-то. Бен смотрит прямо мне в лицо, он никогда не здоровается, кто-то из его университета говорит, мол, если поздороваешься, значит когда-то надо будет и попрощаться, Бен, наверное, этого ужасно боится, но не так, как боюсь я. Мне вообще страшно, но не после первых рассветных лучей, никогда я исчезаю и таю, а когда начинаю осознавать себя, и понимаю, что меня, моего сознания, моей думающей головы не существует некоторое время, а я узнаю об этом только сейчас, страх передаётся от Бена мне, и я поднимаю губы, а он берёт меня за руки. Грань трещит, но мы не обращаем внимания на недовольство жалкой плёночки, это всего-навсего зеркальный слой стекла, вот он ты, а вот он я, мы почти одинаковы, только я бестелесный и немного бледный, и не чувствую тепло от чужих ладоней. И Бен не выпускает моих рук, хоть грань трещит и плюётся светлыми искрами, и ладони освещены, а Бен просто держит магию в руках, она хрупкая, как бумажный пепел, настолько, что страшно говорить. Его ладони немного больше моих, ну, он и выше, и шире в плечах, и, между прочим, старше, я замечаю новый шрам у правого пальца, и небольшой ожог на указательном, на самом кончике, ну вот опять он тушит спиртовку руками, почему-то такой вид мазохизма разрешён и приветствуется в научных кругах, а подуть на фитиль никак нельзя. Я осматриваю запястья, вроде без окровавленных бинтов и тугих повязок, Бен, наверное, рассматривает мои руки, но в них мало что можно разглядеть, я как-то раз начинаю приглядываться — и белые пальцы становятся синими, с чёрными ногтями, с синяками от ударов под водой, один палец сломан и не сгибается сустав, вся кость вывернута в сторону. Я спрашиваю у Бена потом полушепотом, он говорит что да, я сильно бьюсь, пока плаваю, больше мы с ним об этом не разговариваем, потому что потом он тяжело вздыхает и шмыгает носом. — Да не всматривайся так, не найдёшь обручального кольца, — говорит Бен, добавляя смешинку в шёпот. — Вдруг найду обручальную повязку от кровотечения? С подписью «дорогой Бенни, пожалуйста, береги себя и не туши спиртовку пальцами!». — Не называй меня так, глазастый, — Бен улыбается, и его лоб почти касается моего, грани между мирами это не нравится. — Со спиртовкой случайно вышло, как-то в процессе разговора машинально затушил, а только потом до меня дошло, что можно было дунуть... Я чувствую, как натягивается пространство, нам нельзя друг к другу прикасаться, не то что целоваться, вообще разговаривать и видеть, но мы делаем и то, и другое, и даже третье, Бен из дикого и умного зверя становится зверем нежным, при жизни я не знаю, что он способен на что-то такое глубокое и открытое, более того, я не знаю, что на это способен я. Я сегодня чересчур осязаем и реален, обычно Бен не может коснуться моих рук, только лица, но не зря сегодня луна кажется мне особенно яркой и крупной, Бен нехотя отстраняется, он тоже слышит грань, но, наверное, немного иначе, чем я. Иногда он что-то рассказывает о своей учёбе и работе, иногда что-то спрашивает, а иногда, как сейчас, наверное, у него что-то происходит в жизни и ему просто грустно, возможно, он грустит, когда смотрит на меня. Он протягивает руку и кладёт её на мою щеку, грань выгибается, как стекло у стеклодува, и протестует, но нам всё равно на гудение этой странной пленки, Бен как-то пытается поддеть её, оттянуть от меня, но нет, это такая фигура речи — «плёнка», она настолько же тонка, насколько воздух, по сути, это его небольшое уплощение, рядом со мной он гуще и холоднее. Его никак нельзя порвать или отделить, он перемещается вместе со мной, примерно на расстоянии локтя от груди и за спиной, такой пузырь, я ненавижу его, потому что он ужасно тугой, именно из-за него сне трудно поднимать руки и касаться Бена в ответ. Однако сегодня я довольно яркий, словно реальный, у меня получается пощекотать Бена за ухом, а Бен всё так же гладит меня по щеке, мне не щекотно, я вообще не чувствую его рук, но вижу их, кажется, благодаря этому начинаю что-то ощущать, но это только кажется. — Хочу тебя обнять, — шёпотом говорит Бен, выдыхая на последнем слоге, как-то горько выдыхая. — Обними, ты же можешь, сегодня я плотный. — Нельзя, — он скользит пальцем по моим губам, наверное, это должно ощущаться щекотно и странно, он тут же одёргивает руку, смещает её на щеку. — Не захочу отпускать. И у меня падает сердце, вернее, то, что от него осталось, то, что может во мне упасть, сгусток непонятной плазмы, летучий песок, не знаю, из чего конкретно я сделан, и Бен не знает, знает только то, кто это затевает, я подозреваю, что это время, настоящий, точно доказанный бог. Бен подозревает, что какая-то роковая случайность, не случавшаяся ещё ни с кем, потому что наука долго время не изучается, он не знает, куда деть руки, теребить пуговицы на одежде ему мало, трогать меня — непозволительно соблазнительно и хочется, но ему страшно, что я растаю в момент объятия, и мне тоже страшно, вдруг потом не смогу проявиться, поэтому он достаёт трубку. Не чёрную, как кусок древесного угля, а такую, как у пирата, деревянную, но с уплотнённым мундштуком, и он уже чёрного цвета, но выглядит она элегантно, не мелко, ни крупно, и хорошо подходит к Бену. Не знаю откуда, с улицы или из университета, но он приносит привычку курить табак, какой-то особенный сорт, который дымит не так, как паровоз, а круче, как десять таких железных машин, собранных в одну, Бен говорит, что этот сладковатый, «даже, я бы сказал, терпкий, знаешь, как вино», а менее дымный более пресный, он заговаривает первый раз со мной с трубкой в руках. Так же стоит, опираясь на край алькова и выдыхает дым в воздух, потом горько усмехается и спрашивает меня: «зачем ты это сделал?», я пожимаю плечами, возможно, он не замечает, спрашивает снова: «и зачем ты это делаешь?», я уже говорю, что не контролирую свои появления, и Бен так удивляется, «у тебя совершенно не меняется голос». Не знаю, прощает ли он меня или нет, я удивлён, что мою смерть он переживает сильнее, чем смерть отца, я никогда не забуду, как он бьёт кулаком по снегу, валяясь во дворе, как швыряет бутылку из-под чего-то спиртного и ужасно дешёвого, хорошо ещё, что слуга, молодой, но с крепкой спиной, находит его и относит спать до того, как Бен слишком сильно замёрзнет. Бен выуживает из карманов медицинского халата ещё и спички, он всегда поджигает трубку ловко и интересно, водя по кругу, не утапливая спичку в табак, не знаю, с чего я думаю, что он будет делать так, просто такая элегантность в бытовых вещах, вне лаборатории при моей жизни Бену не свойственна, может быть, какой-то взрослый коллега берёт его под своё плечо и учит подбирать цвета костюмов к цвету глаз. Ну, и много чему другому, Бену идёт трубка, пусть слегка и старит, но идёт, не знаю, как он может втягивать в себя жёсткий и горький дым, но, будь я живым, я бы наверное то же попробовал, а сейчас я и сам дымок, раз два, и развеялся от малейшего дыхания, сейчас чуть плотнее, но это только из-за крупной луны и её долго света. — Знаешь, Джонни, я только после твоей смерти понял, что, в сущности, мне плевать на Майкла — Майкл Фарадей, мой научный руководитель, я тебе рассказывал — ну, нет, не плевать, мне нравятся его исследования, они неизменно помогут человечеству, но не мне. И не тебе. Я даже не знаю, могут ли они, и для чего я это всё затеваю... Нет, для, чего, конечно, знаю, это интересно и за наукой прогресс, а может быть мне и не хочется громкого имени, не хочется быть гением, как Майкл, а хочется просто отвлечься от тех мальчуганов, которые задирали меня в пансионе. И от того, что вижу за окном, нищету, разруху, эгоистичных политиков, от всех тайн этого дома и наших родителей, которые тебе так интересны, может быть и от тебя тоже, такого вечно радостного и ужасно хитрого шалопая, когда я смотрел на тебя в пансионе, знаешь, в коридоре, или когда мы убираем комнаты, а у вас занятия с лошадьми, я смотрел и думал: «как?». «Как можно всегда быть таким жизнерадостным и вёртким?», вообще, я дурак, лучше бы помахал тебе рукой, чем строить грустную мину, плевать, что ты бы это не заметил. И магия снова искрится в его руках, когда он убирает пряди волос с моего лба и заправляет их за ухо, другой рукой Бен держит трубку, и пальцы впиваются в дерево так, словно он сможет спасти мир в случае наводнения или глобального табачного задымления. Я молчу, немного ошарашенный таким признанием, хочу сказать, что мне совсем не весело, что я не балагур, каким кажусь всем вокруг себя, это притворство, но, возможно, Бен понимает сам, он продолжает говорить, поглаживая меня по шее. — И наука предлагает мне так много, да почти всё, объясняет от первого шага до кончика носа, она даёт ответы на все вопросы, даже на те, на которые мне не очень хочется получать ответы, но это всё до твоей смерти. И тут мне впервые не хочется получить объяснение — Бен говорит, как заворожённый, заколдованный, — мне просто хочется, чтобы ты был. Чтобы я мог обнять тебя без сопротивления воздуха, без страха, что ты рассеешься, просто обнять, похлопать по спине, предложить трубку, просто… 4 Голос у него обрывается, он снова берёт в зубы мундштук, грызёт так, словно хочет его съесть, и мне тоже становится жаль, что ни разу за все года, проведенные в пансионе вместе, не подбегаю к нему где-нибудь в коридоре, не обнимаю, еле дотягиваясь до плеч, не хлопаю по спине, не треплю за воротник, «братец, тебе его разглаживали или специально смяли? Ты что, спал в рубашке?». Не хлопаю по плечу, как делают все братья, ну ладно, это я и сейчас могу, только моё прикосновение не ощущается, нет тяжести ладони, в лучшем случае кажется, что падает плотный ватный ком, а в худшем и вероятном — ничего, только движение воздуха. Я держу Бена за плечо, шепчу «не раскисай», он мотает головой, то смотрит на меня, то в окно, не убирая руки с шеи, пару раз вдыхает и выпускает дым, прежде чем я начинаю говорить. — А мне иногда страшно, — признаюсь я, — не до того, когда я пропадаю, а после, когда начинаю осознавать, что рассеялся. — Значит, ты не чувствуешь исчезновения? — Бена хлебом не корми, не подкладывал свежий табак в трубку, только дай поломать голову над новой задачкой, хотя с табаком я уже не уверен, он вроде вызывает привыкание, возможно, Бен уже любит его так же, как и гипотезы. — Но не волнуйся, ты не пропадёшь навсегда, я тебе обещаю, я же о тебе думаю, я же тебя жду, если на этот эксперимент влияют наблюдатели, причём силой мысли, то это должно сработать. — Даже сейчас «эксперимент»? — Прости, профессиональное, — Бен убирает от меня руку, модно подумать, что хочу сказать «наконец-то!», однако мне жутко не хватает любых прикосновений, нетерпеливого жужжание грани и ощущение чего-то далёкого, но всё-таки тёплого. — Ты получишь лицензию доктора? — спрашиваю я чуть погодя. — Да, но месяца через четыре, нужно защитить работу, сдать экзамены, и я не совсем доктор, ну как, могу в педиатрию и детские болезни, но на уровне не профессора и эксперта, а так, младшего сотрудника. В основном я буду работать с телами, с трупами. Буду помогать полиции и параллельно изучать процессы старения, влияния различных веществ на тело, что-то преподавать. Отрасль молодая, есть куда расти, может, открою что-нибудь новое... слышал про клеточную теорию? Интересная вся эта возня с клетками, их деление, их старение, только вот есть у меня предположение, что не всё можно увидеть в современный микроскоп. — У тебя будет очень интересная жизнь — и я снова испытываю сопротивление грани между мирами, она жужжит не хуже всех генераторов Бена, но я всё-таки треплю его за волосы, и даже вижу, как они шевелятся от моих воздушных прикосновений. — Я горжусь, тобой, доктор Гленгалл. Мне кажется, что Бен сейчас расклеится, разревётся, громко и кривя рот, но он только смотрит блестящим взглядом в окно, красивым взглядом в окно, курит трубку, приятно стукая мундштуком, а я смотрю на него и улыбаюсь, и начинаю улыбаться ещё шире после его «Спасибо, Джонни». Ночи уже почти нет, занимается рассвет, луна слабеет и уходит, она проходит положенный круг и освобождает место солнцу, да, серьёзно, всё так просто, а мне, как умершему, нужно освободить место живому, но, наверное, я всё-таки ненадолго задержусь. Я поворачиваю голову чуть влево, в сторону Бена, вижу, как по засвеченному рассветными лучами стеклу ползёт муха, или какой-то другой небольшой летающий жук, скоро начну таять и исчезать, но пока держусь, пока всё ещё здесь, Бен смотрит в окно, но я знаю, что краем глаза он всё равно следит за мной. Что он делает, когда я ухожу? Что происходит с домом, с миром, с ним, когда я ухожу? — Ты же можешь возникать когда угодно на этом месте, а если это будет продолжаться вечно с подобной амплитудой? А если чаще? Ты можешь посмотреть, что будет, например, в следующем веке, Джонни, и даже через век, то есть в двадцать первом. — Так дом же снесут к тому времени. — Ну конечно, — Бен выдыхает дым, и мне хочется спросить, похож ли я на него, наверное, очень, только всё-таки свечусь и поблёскиваю. — Однако ты привязан ни к дому, а к самому месту, навряд ли континент затопит или здесь произойдёт ужасное землетрясение, образуется глубокий карьер или что-то вроде того. Ты сможешь появляться в зданиях будущего, если моя теория верна. — Я обязательно расскажу тебе, что вижу тут, — я кладу руку на левое, дальнее от меня плечо Бена, едва-едва обнимая его, грани это не нравится, но приближаюсь к нему так близко, как только могу. — Не надгробию, а именно тебе, мы же будем встречаться там, куда я ухожу. — Обязательно! Бен горько усмехается, а солнце неумолимо поднимается из-за горизонта, и ничто не остановит его быстрых лучей, небо из синеватого становится розовым, я щурю глаза и кладу голову на плечо Бену, плевать, что летят искры, и что грань хочет оттолкнуть меня от него, мне легко. При жизни мне никогда не бывает так легко и свободно, словно я не я, и голос и мой голос ничей, это телу нужно поддерживать скелет, я же просто смотрю на рассвет, слегка рассеиваюсь, слушаю, как Бен выдыхает дым и как ритмично бьётся его сердце, и планирую так стоять весь свой призрачный век.