Terminus vitae

Луна, словно огромная чаша из крови, пылала над разрушенным городом.Её свет пронзал развалины прекрасных строений, отбрасывая жуткие тени на обугленную землю. Воздух пропитался терпким запахом гари, подобному дыханию самого ада, уносившего все живое с собой. Повсюду витала пыль столетий, словно манящий призрак прошлого, замедляя дыхание и окутывая серость пейзажа кровавым покрывалом. Отброшенные обломки зданий казались безмолвными свидетелями страшной катастрофы. Всё сгорало в оттенках красного - цвета последнего заката цивилизации. Сзади послышался бесшумный топот ног и очень тихий шелест дыхания. — Прекрасное зрелище, не находишь, Дазай–кун? – говорит Фёдор, не удостоив пришедшего взгляда. — Я всегда знал, что у тебя поганный вкус, но никогда не думал, что настолько. Осаму встал рядом с Достоевским, ещё пару сантиметров, и их плечи соприкоснулись бы с друг другом, хотя вернее будет сказать, плечо Дазая соприкоснулось бы с туловищем Фёдора. Их разница в росте стала до ужаса нелепой.Осаму совсем не нравилось это.Теперь, чтобы взглянуть в чужие глаза, манипуляции ради, нужно было со всей силы поднимать свою голову. Даже стало стыдно перед Накахарой… Другое дело, когда они были одного роста, сейчас же один возвышался, нарушая идиллию равенства. — Это ведь тоже было частью твоего плана? — Разумеется, – говорит Фёдор, поворачиваясь и удивляясь, насколько сильно ракурс меняет представление о человеке. — Ну даа…всё происходящее часть твоего плана, надо же, забыл, – Осаму смотрит вниз, там сражаются его друзья…А ведь этого можно было избежать, если бы он раньше раскрыл карты Достоевского, если бы он убил его… – Ты ведь знаешь,что проиграешь и все твои жертвы – бессмысленны. — Это ты сам себе говоришь? – Фёдор наклоняется, дабы получше лицезреть лицо противника, – Малыш. Они стоят на самом краю небоскрёба, и Осаму ничего не стоит осуществить свой замысел прямо сейчас, но желание перекинуться ещё парой реплик переигрывает порыв злости. — Пф, и это всё, что ты можешь сказать? Даже тело твоё тебе предназначено не было, русское отродье, – Дазай улыбается и края его улыбки острые, точно кинжал, пронзающий пальцы до крови. — Спасибо, что напомнил мне о месте моего происхождения, но почему же мы медлим? Говори чего желаешь, – волосы Фёдора красиво развеиваются на ветру, оказывается у него выбрит затылок. Надо же модник каков… — Благодарю, вашего благословления мне как раз таки не хватало, – в шутливой форме поклоняясь, говорит Осаму, а затем присаживается на самом краю. Его ноги висят в невесомости, одно неловкое движение и всё – конец всему. В теории, его и Федор мог бы подтолкнуть, но разумеется он делать этого не станет. — Мне жаль тебя…хоть ты совсем и не заслуживаешь жалости. Помнишь, ты говорил, что мы похожи? – Фёдор кивнул, глаза его прищуренные выражали интерес, – Так вот, ты совершенно прав, – Осаму усмехнулся, говорить очевидное не было в его вкусе… — Мы с тобой–отражения друг друга, вот только один из нас находиться по ту сторону зеркала, что залита мраком.Ты застыл в тени своих убеждений, и мне жаль тебя, потому что как знать, быть может и я бы застрял в тягучем болоте насилия, раздели я твою судьбу. Достоевский выглядел несколько разочаровано, он отвернулся от лица противника и сел чуть поодаль Дазая, дальше от края, но всё ещё близко к обрыву, дабы почувствовать всю силу высоты. — Жалость…надо же, ты способен на неё, как неожиданно, – в его спокойном голосе звучали нотки насмешки – Что ж, жалость это одно из проявлений добродетели. Если ты способен жалеть, значит способен и сочувствовать. Но я бы сказал, что это низшее из всех видов добра. Людям не нравится, когда их жалеют, это лишь заставляет их чувствовать себя более уязвимыми и неуверенными. Так является ли жалость чем-то полезным, коли пользы она никому не приносит? И да, ты прав, я не заслуживаю жалости,ведь она мне ни к чему. — Какие речи однако…Просто одиночество как правило порождает мыслителей подобных тебе, а некоторым людям, как показала практика, лучше вообще не думать. — Опять о себе говоришь… Впрочем я рад, что одинок, коли присутствие людей имеет побочный эффект в виде суицидальных наклонностей. — Это как раз таки эффект их отсутствия, а наличие меня на этой крыше – побочное действие дружбы... — Ну и где твои друзья сейчас? Не пытайся обмануть меня, может быть вокруг тебя и много людей, но ведь никого из них ты искренне другом не считаешь. — Даа, ты совершенно прав, – протянул Дазай, – В этой жизни у меня был только один настоящий друг…Но он научил меня многому, как и остальные вокруг. Ты говорил, что люди глупы, что они ведутся на очевидные манипуляции, да, это так,ну и что с того? Они всё равно превосходят нас тобой, ведь ими движут как правило чувства, они в своей глупости, порой бывают непредсказуемы, а в предсказуемости прекрасны, ведь на их лицах не мельтешит маска лжи, а в сердцах дерутся колокола сомнений. — И к чему ты клонишь? Знаешь, мы можем понять действия друг друга, но в душу заглядывать – нет. Что ты впрочем знаешь обо мне? Лишь то, что я позволил узнать,вот и всё. — У каждого человека есть свои трещины, а гордыня— грех, разве тебе не известно? Я клоню к тому, что, тебе не хватало тепла людского присутствия, вот ты и сжигаешь всё вокруг, успокаивая себя тем, что даришь всем тепло. Достоевский рассмеялся, смех его звучал зловеще и надломлено. На секунду Дазаю показалось, что Фёдор сам своему плану не рад.Впрочем эта мысль сразу улетучилась в прочь. — Вот значит как…Да, описывать таким образом мои мотивы – твоё право. Верно потому Бог и является единственным справедливым судьей, ведь только ему всё ведомо…Кстати ты знал, что у всех есть сомнения, даже у Сатаны. У него впрочем и сожалений хватает… — Разумеется знал, я ведь с ним общался. — И когда же? — Ну… вот, прямо сейчас. Фёдор улыбнулся и улыбка эта не была похожа на предыдущие, она не была нахальной, победной или унижающей, она была искренней. Такой, какая бывает только у несчастных людей, впервые за долгое время услышавших нечто забавное. —Будь я сатаной, я бы наверно горевал…Потому что каждая погибшая душа напомнила бы мне мое собственное падение, мое собственное отчаяние и составила бы новое препятствие между мной и небом! Помни, сам дьявол был некогда ангелом. Но все погибшие на моём пути прошли путь очищения, они стали свободны от греха и благодаря ним мир пройдёт отбеливание на пути к совершенству, – говорил он это завороженно, и взгляд его был решен привычной колкости. Теперь пришла очередь Дазая смеяться. — Значит, очистились от греха… это ещё от какого? От греха жизни? Так жизнь нам дана Богом, разве отнимать её – благо? Если жизнь– грех, то для чего она нам? — Знаешь, как уничтожить зло на земле? – Фёдор сам отвечает на свой вопрос. — Уничтожить мир. Но у меня другой путь…зло также можно искоренить ещё большим злом… — Уходишь от вопроса… Ты как главное проявление зла должен был бы погибнуть первым. — А почему мы собственно здесь? Только ты можешь убить меня и я позволю тебе сделать это, ведь ты ещё большее зло, чем даже я. — Льстишь, надо же… Нуу, – Дазай ложится на спину и продолжает, — В какой-то степени ты прав, я нехороший человек, и никогда впрочем этого и не скрывал. И если бы не Ода…– он на секунду остановил поток речи, задумавшись, но затем продолжил – Как знать… Но до тебя мне всё же далеко! — Даже одно убийство является великим грехом, а эсперы совершают их без угрызений совести…Кто-то по своей воле, кто-то нет. Ты можешь возразить и сказать, что они могут измениться, но какое это имеет значение? Людей не вернуть.Они застывают и превращаются в прах, в землю, по которой мы ходим, и ты можешь перестать убивать, ну и с того? Ведь ты будешь продолжать жить, а они нет…Разве это справедливо? То кем вы себя возомнили… — Вот чёрт, звёзд не видно… — Любишь на них смотреть? — Да, каждый раз пытаюсь найти новое созвездие или погадать на них. — Я тоже, звёздное небо в отличии от людей непредсказуемо.Никогда не знаешь как звёзды сойдутся на этот раз, – Фёдор поднял глаза к небу, но там витало лишь бордовое облако пыли, —… И как, получалось? — Неа, впрочем я не верю в астрологию. Звёзды говорили, что всё будет хорошо и я проживу долгую жизнь, но что есть жизнь долгая по сути? Вот мне уже жизнь надоела и старость свою я представлять не желаю. — Я бы сказал, что люди очень мало живут, даже сто лет это лишь миг, а время скоротечно, как ручей воды. — Ну для тебя разумеется, граф Дракула, – Дазай улыбается и поворачивается к Фёдору, тот кажется очень задумчивым и печальным, наверное так и полагается выглядеть долгожителю.— Для кого-то миг – это вечность, а для кого-то вечность– это мгновение. — Нет на свете создания, заслуживающего вечности на Земле, это худшее наказание. Смерть… она и наполовину не так ужасна, как жизнь ложно прожитая. — Согласен, вот только я пока ещё не умирал, так что, почём знать… Не думаю, что ад будет лучше. В далеке послышался дикий рёв хаоса и разрушения. — Слышишь? Кажется бой в самом разгаре, просто прекрасно, – Достоевский улыбнулся, притягивая ноги ближе к себе. — Прекрасно…пачкать чужие руки? Не думаю, – Осаму продолжать лежать на спине, а ноги его всё также болтались в невесомости. — Такова наша роль, мы–двигатели сюжета. — Эх, ужасная же участь у нас однако, – Дазай аккуратно сел, и поправил волосы, — Ты правда думаешь, что после того, что ты натворил Бог простит тебя? — Нет. Самоубийству нет прощения, так что нет, не простит, но…для меня главное, чтобы он простил других. Осаму несколько удивил этот ответ.Насколько этот человек ошибается в своих действиях… — Любишь, точно ненавидишь… В отличие от тебя я хотя бы осознавал тяжесть своих действий, просто для меня не было разницы между добром и злом. — Знаешь, Дазай, ты умён для своих годов, даже слишком умён, но против знаний даже ум не поможет. Впрочем к чему это я? – Достоевский встал и стряхнув одежду пошёл помогать встать и Дазаю, – Это ведь теперь никакого значения не имеет. — Честно, не так мне хотелось заканчивать свою жизнь, – Осаму смотрел на пейзаж города, которого впрочем было почти не разглядеть из-за огромных потоков пыли.Он выглядел на удивление расслабленно. — Я думал совершить двойное самоубийство, с прекрасной девушкой, а ты совсем на неё не походишь. — Уж не с той официанткой ли? – Осаму кивает головой, а Фёдор ухмыляется, — Что ж, я рад, что косвенно сумел спасти ещё одну несчастную душу. — Ага, как же, — Дазай негромко рассмеялся. — Сейчас судьба наших планов целиком и полностью зависит от наших пешек, мне жаль, что мы так и не узнаем исход нашей с тобою битвы, – говорит Фёдор. Теперь Достоевский стоит спиной к обрыву, а Осаму напротив него. — Это не имеет никакого значения, каждый из нас может считать себя победителем, а кто наденет медаль первенства и наденет ли, уже другой вопрос, – Дазаю вспомнились его ученики, и сердце на секунду сжалось, разумеется они победят, он не сомневался в них, но… — Есть, что сказать на последок? – спрашивает Осаму, а затем вытаскивает нож, припрятанный в кармане плаща и вонзает его в плоть Фёдора. Фёдору хочется сказать, что это было лишнее, но вместо этого он окровавленным ртом произносит: — Нет…хотя, л-луна сегодня особенно красивая…– боль, привычная такая разливается по телу, становится холодно и зубы дрожать начинают… Дазай после услышанного смотрит на луну и поддается её чарам, — Да…сегодня она необычайно красива. И после этих слов он наваливается всем своим весом на тлеющего Достоевского и сам Дазай тоже тлел. Ему казалось, что они летали и его охватила эйфория, которой не дано было просуществовать долго. К сожалению они не сумели раскрыть своих крыльев. И полёт их был лишь иллюзией… Они лишь падали на встречу смерти, позабыв, что людям не дано летать. А они были людьми, да, неполноценными, но всё же…