Et fleurir la nuit

      Ему на Пьера так смотреть нельзя. Не положено.       С другой стороны, кто ему посмеет что-то на это сказать?       Кто вообще посмеет указать на уединение двух столиц?       У Уильяма династический кризис, у него смерть королевы, германская династия и много-много дел, ведущих голову по кругу. Мигрень с семи утра и до конца жизни — добро пожаловать! — но, конечно, улыбаемся и машем: столица, как никак.       Уильям - столица, Уильям - столица, но думать об этом становится чуточку — самую малость, честно — труднее, когда он наблюдает столицу Франции. Конкретную такую столицу Франции, что ошивается подле высоких чинов: более того, вечно норовит уплыть с кем-то в танец.       Думать об этом становится чуть-чуть — возможно, не чуть-чуть, но не критично, верно? — сложнее, когда он наблюдает Пьера, Пьера, а не столицу Франции, стоящего в углу и подмигивающего Уильяму.       И совершенно невозможно об этом думать становится, когда Лондон в руках своих талию Парижа сжимает.       Впрочем, да, возможность в чужую макушку уткнуться стоит двух часов, проведенных в высшем обществе.       — Я говорил, что мне решительно не нравятся твои духи?       — Говорил, а потом прижался к моей ключице.       Париж неисправим. Это - проблема — да, проблема! — ведь на неисправимое Лондону даже заглядываться не стоит. А он не заглядывается, Боже, он не заглядывается: он кружится в танце с Парижем, он хочет впутаться в чужие локоны пальцами.       Темзенд уже впутался.       Не пальцами и не в пряди, но впутался. Конкретно впутался в конкретную столицу Франции. Впутался в голубые глаза Пьера, в его изящные изгибы и аккуратные ладони, впутался.       Он впутался и понял это, целуя костяшки чужой белой ладони: слишком нежные, слишком, для Пьера, убивающего с улыбкой на губах…       Губы.       О, губы — ради такого грешить, разумеется, нельзя, но хочется стра-а-ашно! — тонкие губы, расплывающиеся в ласковом, на первый взгляд, смехе. На первый взгляд, ведь первое, что Уильяму уяснить о Пьере: он улыбается не ласково, но по-кошачьи. По-кошачьи, словно охотясь: Темзенд попал в его когти, совершенно нелепо попал!       — Ли-и, — да, по-кошачьи, по-кошачьи Пьер тянет, расстегивая пуговицы на чужой рубашке.       И Уильям сходит с ума: от странным образом сокращенного имени, от тонких пальцев — в общем, от де Сенье.       Лондон стягивает с чужих плеч узорчатую накидку, не откидывая, а укладывая на кровать: Пьер хихикает от такого жеста, хихикает от Уильемовой педантичности.              Темзенд не рискует заводить руки де Сенье над его же головой: печальные ассоциации с одной из — а наука вообще знает число, описывающее количество этих войн? — многих Англо-французских.       Не заводит, за то нависает над Пьером, распластавшимся на кровати. Он целует его быстро, быстро и горько — хотя, Парижевы губы всякий поцелуй сластят — почти тут же отстраняясь: Пьер сразу узнает этот взгляд, взгляд завоевателя, оглядывающего завоеванные территории.       Лондон любуется.       Туфли скидывает, кальсоны с кружевами приспуская до лодыжек: чужие колени целует, целует легко, сверху слыша вздох. Судорожный такой вздох: ощущается лучше, чем каждая выигранная война.       Кальсоны с ног стягивает окончательно, о их судьбе уже не заботясь: полная дискриминация, безусловно, но предмет оказывается где-то в дальнем и неизвестном углу.       Целует внутреннюю сторону бедра, сжимая пальцами: Боже-Боже, о, как он грешит — хотя, конечно, думать о Боге в таких-то обстоятельствах совершенно неправильно.       Он снова нависает, теперь чувствуя на щеке холодную ладонь. Видит озорной взгляд в чужих юных — всегда юных, до лукавого — глазах и получает поцелуй в щеку.       Он с поясом возится, подцепляя пальцами — в основном бесстыдно по талии пальцами проходясь — развязывает незамысловатый узел, стягивая и платье следом. Стягивает, оставляя Пьера ежится от повеявшего сквозняка. Темзенд и бессмыслицу — иначе называть язык не поворачивается — с шеи Парижа стягивает, легко белый бархат кожи прикусывая: не до следов, ни то от самого Лондона лишь кровавые следы останутся.       Но ненадолго, просто разбираясь и с собственными предметами гардероба. Уильям на податливое тело глядит, узел собственного возбуждения тоже ощущая.       Де Сенье не хотелось делать больно.       Как бы удивительно не звучало в мыслях, стало быть, заклятого врага Франции: столице делать больно не хотелось. Улыбку на чужих устах хотелось сохранить, хотелось услышать нежный голос на высоких нотах…       В общем, собственные эстетические предпочтения утешить.       Пьер показательно изображает скучающий вид, пока на спину рывком не поворачивают: он шипит что-то на родном, но, увы, Уильям не вникает.       Темзенд даже хвост распускает: вот она - гордость всякой аристократии, по мягким подушкам кудрями разлилась. Синюю ленту с самым увлеченным видом на запястье Парижа повязывает — чтобы руками стоны заглушая, ленту показывал, с глазами сливающуюся.       Лондон берет Пьера под впалый живот, входя одним пальцем. Его уверенным образом волнует приглушенный лепет на французском — у де Сенье голос и так не самый громкий, а когда тот шепчет и вовсе кажется, словно листья в лесу шелестят.       Стоя на коленях, одной ногой Пьера под бедро толкает, заставляя лечь шире — ощущается Лондоном как сомнительная акробатика.       Второй палец на манер ножниц — как много у Парижа мелких шрамиков, спрятанных под всеми слоями одежды — Пьер отпускает звучный вдох и выдох, говорящие получше всяких слов.       Лондон знает, что следов оставлять нельзя, но хочется-то сильно-сильно: нельзя.       Все, сейчас происходящее и без того за гранью допустимого: куда там, все грани стерты и порушены. И потому Уильям улыбается холодно, слыша что-то большее вздохов, слыша певучие стоны.       Он входит аккуратно, помня о желании больно не делать — Париж действительно изящными ладошками рот прикрывает: как неудобно, однако, грешить во дворцах. Подставляет голову, темп наращивая медленно и постепенно.       Пьера хочется вжать, хочется заставить вскрикнуть — одновременно с тем хочется только ласково прижимать, улыбаясь.       Вот именно поэтому с де Сенье так сложно. Изумительно сложно: с его натурой играющейся и озорной-лукавой просто быть не может.       Внутри Пьера жарко, хочется быстрее и больше: однажды, Париж обязательно пошутит про эту черту у столицы некогда колониальной страны — и это было бы в его характере.       Лондон по нужной точке попадает, слышит заветное и звонкое, мурчащее «Уилли», тут же потушенное Пьеровой же ладонью: да, в следующий раз для первородных утех нужно будет выбрать иное место.       И Темзенд понимает под каким углом ему двигаться: сжимает бедра и двигается, себе звуков издавать не позволяя.       Тихо до смешного, тихо, даже когда они оба изливаются, почти одновременно. Уильям падает рядом, встречаясь с головой Парижа, отвернутой к стене.       — Холодно. А ещё, у меня стойкое ощущение, что ты все же порвал кружево.       — Клевета.       — Грешник вы, Ли, — и Парижское воплощение в одеяло кутается.