Сегодня необычайно жарко, даже для его родной планеты. Что тут увидишь кроме загорелых голых равнин, горбатых гор и засушливых пустошь? Разве что редкие поселения, полных заядлых стрелков и дам в пышных юбках с кружкой пива в руках прямо на подходе. Очень похоже на эпоху, которая расцветала на одной из далёких планет, из которой люди начали своё путешествие по Галактике. Только отличие в том, что среди людей в шляпах ходили и неорганическая форма жизни. Преимущественно, недостаточно развитая, чтобы платить за её труд.
Все прекрасно понимали, что планета, на которой постоянно звучат только выстрелы из револьверов и ковбойские задорные мелодии, находилась в неконтролируемой зоне Галактики для большинства корпораций и прочих организаций, которым чего бы в свои жадные, жирные лапы прихватить. Здесь любили разбой и грабежи, а на саму планету частенько прилетали пираты с награбленным добром: преимущественно с то ли носорогами, то ли бегемотами, что были сделаны полностью из металла. Самая популярная тяжелая сила посреди всего Аэрагана-Эфаршела, между прочим. К тому же, дешевая. А то лошадок жалко-то.
И что, скажете, может быть хорошего на этой планете? Что может быть для местного приятнее звона шпор и лошадиного гогота? Может, радостный и раскатистый смех? Что приятнее видеть глазу, бесконечные дюны или топот маленьких ножек по песку? Кому как. Это ведь земля энтузиастов, сорвиголов, отпятых бродяг и охотников на головами. Но вот одному ковбою, снискавшему славу, который приобрел дом для своей большой, даже огромной семьи, пришлось выбирать. Ничего для него было приятнее топота копыт по выжженной солнцем земле, ничто так не радовало душу, как гармония гитары с гармошкой холодной ночью у костра под танцы братьев и сестёр. Он любил курить махорку на обрыве и думать о своём…
Но свою малышку он любил больше.
— Да, вот так, вот, — бормотал радостно юноша, расставив руки перед карапузом в потёртой рубахе. Она была велика для неё на пару размеров так точно. Хоть ноги в ней не путались. — Я здесь, иди сюда, сюда, — он подзывал малышку, махал ей ладонями. А малышка была ой какой любопытной. Всё вокруг разглядывала, глаза её блестели, а рыжие, как огонь, волосы, блестели на солнце. На её мордочке была сажа и немного грязи, но как бы юноша не пытался навести у неё на носу порядок, она снова падала лицом в землю. И даже не плакала. Наоборот, смеялась.
Она, конечно, всё никак не могла встать на своих двоих. Смышлёная малая, но до сих пор землю коленями подпирала. Ковбой уже думал, что у него белых волос на голове станет куда больше, чем есть сейчас. Благородная седина в свои 25 благодаря долгу отцовства — этого ли он хотел, когда собирался покорить весь Аэраган-Эфаршел, а после и всю планету? Чтобы семья никогда не знала границ, не экономила еду и воду, не боялась петь и танцевать по ночам, чтобы в них не полетели пули мимо проезжающих разбойников. Их караван за время путешествия здорово пострадал. Но юноша хорошо поработал, чтобы их никто не трогал. Он, по крайне мере, надеялся на это.
Он немного отвлёкся, задумался. Не время сейчас думать о таком, неважном и пустом. Ведь перед ним сейчас просыпается герой Нового Дикого Запада! Ковбой прищуривается и пытается не давить лыбу так, чтобы она не разошлась у него от уха до уха, а то вдруг ещё малышка испугается. Вот она дрожит на ножках и ручках, вот ладошки перестают касаться песка, пальцы впиваются в рыхлую землю и…
— И что мы здесь делаем?
— Ник! — охнул ковбой. Он едва обернулся, как тут же услышал, как маленькое тельце плюхнулось об землю лицом в песок. Ковбой охнул ещё раз, но ещё более шокировано, подхватывая малютку на руки. Всё её лицо в песке, и он схватил свой красный плащ, чтобы хорошенько протереть румяные щёки и блестящие глаза.
— Что, всё никак? — Ник присел на колени рядом с юным ковбоем, что держал малютку на руках. Ковбой, похоже, был слегка расстроен, и покачал слабо головой. Она смотрела на Ника большими и жадными до любопытства глазами. Потянула пальчики к его волосам. Они были длинные, серебристые. — Эй, держим пальчики подальше, маленькая леди! Ты мне и так пару прядей повыдирать успела.
Малютка ничего в ответ, естественно, не сказала. Разве что обиженно шмыгнула носом и спрятала его у юного ковбоя на груди.
— Обижаете, сударь.
— Ничего, переживет, — хмыкнул Ник, пожав плечами. Юноша кивнул ему, поглаживая рыжеволосую голову у себя на груди. Малышка громко зевнула, и в итоге в конец зарылась в алый шарф на шее у своего опекуна. Ник поглядел на них обоих, а у опекуна морда была кислее лимона. Тут-то он и выдал: — Сынок, отстал бы ты от неё.
— Это в каком смысле?
— Тебя вспомнить, сколько мы с Грэем не учили тебя ходить, так это сколько зим минуло… — засмеялся хрипловато Ник, прокашливаясь. — В общем, много времени на это ушло.
— Это одно, а вот она… Она ведь умная, смышленая. Не то, что я.
— И как ты это понял? — юноша уже было открыл рот, но Ник его перебил, пережевывая сноп пшеницы. — Даже так называемых «гениев» подгонять нельзя. Быстро на ноги никто не встаёт. Ну, кроме лошадей, — Юноша на данное выражение выглядел не впечатленным. Ник усмехнулся, потёр морщинистый лоб, и положил ладонь ковбою на плечо. — Сынок, просто доверься слову своего старика. Мы с Грэем вырастили таких карапузов целую дюжину. Я знаю, что говорю. Ты мне веришь?
— Ещё бы не верить, — выдохнул тихонько ковбой, улыбаясь.
— Вот и славно, — Ник поднялся с земли и помог с этим своему сынку. Он махнул рукой и позвал за собой в дом. Большой дом из тёмного дерева, на крыльце которого мирно спал Грэй в кресле-качалке, со шляпой на лице. — И просто родительский совет: на песке никто никого ходить не учит. Занимайся этим дома, будь добр. Твои братья с сёстрами и так по делам разбегаются кто куда, уж свободного пространства у тебя будет с достаток.
— Спасибо, Ник.
— Обращайся.
По пути домой юный ковбой стянул со своей черно-белой головы шляпу и надел её на малышку, чтобы закатное солнце не пробудило её от глубокого сна. Она что-то хрюкнула во сне, впиваясь пальчиками в чёрную жилетку. И юноша заулыбался, чувствуя, как от переполняющих его чувств щёки краснеют, а улыбка расплывается по ним неровной линией. Ковбой чмокнул малютку в рыжий лоб, уходя за стены родительского дома. Его шаги, раздающиеся по пути к детской, утихли вместе со скрипом кресла-качалки. На горизонте появляется первая путеводная звезда.
Почему есть обычные звёзды, а есть путеводные? На каждой планете она своя. Она бывает маленькой или большой, она может быть разных цветов, начиная белым, заканчивая красным и голубым. И всё-таки, у каждой планеты они разные. Если для одной планеты одна звезда точно такая же, как миллионы других на небосводе, то для другой она является центром мироздания. Есть даже некоторые народы, которые поклоняются звёздам. Бутхилл о таких слышал, но на протяжении всего своего Пути он их воочию не видел. У него никогда не было своей звезды. Но у него была цель, была месть. Было то, ради чего шестерёнки крутились. По крайней мере, он считал так до одной поры.
Не он один был тем, кто путешествовал по Галактике во имя достижения, казалось бы, призрачных идеалов и невыполнимой цели. Бутхилл пропускал через себя сотни людей, их лица забывались, а голоса стирались из памяти. Застревали только слова. Даже была парочка таких слов, которые он, казалось бы, никогда ни от кого не слышал. Но помнил он их отчетливо. Эти слова явно были нравоучительными, с долей укора. Но Бутхилл не понимал, к чему они были сказаны. Он уже очнулся идеальной машиной для убийств. К чему были эти нравоучения? Кто вшил их ему в голову? Он не знал. Эти слова его, честно говоря, мучили. И забить бы их чем-то иным, чем-то куда более весомым. Может, частушкой. Или догматами Эона Охоты, чтобы уж точно отдаться полностью своему Пути. Но вот на глаза ему как-то попалась рыжая шевелюра с волнистыми локонами…
— Позвольте мне полюбопытствовать, сэр Бутхилл.
— Ох, позволяю, — заулыбался всеми акульими зубами Бутхилл. Ему нравился его собеседник. Неординарная личность, облачённая в серебро с праведным следованием своему Пути. Они прямо разлучённые при рождении братья, не иначе.
— Почему вы хотите отомстить КММ? — и ведь вопрос его не имел оттенков отвращения, будь он приверженцем этой успешной компании. Не было больного научного интереса в том, как Галлактический рейнджер строит себе картину мира. Это было… любопытство. Обычное, чистейшее любопытство, без какой либо задней мысли. И как Бутхиллу на него не ответить?
— Это была самая первая мысль, с которой я проснулся в лаборатории, где меня собрали, — старый ковбой пожал плечами, наливая себе побольше Услады. Что намешали в эту дрянь? Чертовски вкусно. Его вкусовые рецепторы в полном восторге! Для топлива не сгодится, но кому могла повредить небольшая подзарядка сомнительным пойлом?
— Самая первая?
— Ну не последняя же, рыцарь, — хохотнул Бутхилл, скрещивая ноги на столе. — А то я бы тут с вами не беседовал.
Пенакония — страна грёз, планета мечтаний. Очень экстравагантное и интересное место. Если есть, чем раскошелиться. У Бутхилла изначально карман моль проела, но тут пошла в работу его врождённая смекалочка. Там втереться в доверие, там улизнуть. Проще пареной репы. Но иногда, в процессе мести, надо отводить место и для удовольствия, разве не так? Многих удовольствий он был лишён. В первую очередь — телесных. Сколько раз он заходил в публичные дома по делу, сколько раз ему советовали установить сенсоры по имитированию нервных окончаний, которые смогут передавать ощущения касания как настоящая, живая кожа. Но было это всё похоже на фарс. И правда, настоящая кожа. Натянутая на железо. Даже алкоголь больше не пьянил. Не заставлял терять равновесие. Только заставлял голову тяжелеть.
Единственное удовольствие, которому ему осталось — светские разговоры. И как кстати, что с ним связался Рыцарь Красоты. Не абы кто, но Аргенти. Сильный, прославленный рыцарь. С ним Бутхилл даже встречался пару раз, знали они друг друга без году неделю. Но было в этом идеалисте то, что ковбоя цепляло. То, что было способно коснуться того, чего в железном корпусе давным-давно не было.
Сидели они в баре на краю Золотого мига. Узкий, довольно темноватый закоулок для такого оживлённого участка мира Грез. Им же лучше. Тут не визжат дети, не лопочут трубодуры. Бутхилл не может представить себя тем, кто будет выносить детский лепет и танцевать до упаду. Он, конечно, мог. Кто тут будет вообще способен потягаться с кибернетическим телом? Но он не станет из простого принципа — ему сейчас просто не хочется. Всё его внимание устремлено на румяное лицо с искрами в зелёных глазах.
— А вам есть за что мстить? — произнёс рыцарь уклончиво. Он сомкнул руки на столе перед собой. Ничего не пил. Держал клятву трезвости.
— Хороший вопрос.
— Прошу простить, я мог выразиться некорректно.
— Наоборот, — улыбнулся Бутхилл. Аргенти похлопал глазами так удивлённо, что у него аж ресницы запорхали. Что за диво. — Это самый конкретный вопрос, который мне задавали за последнее время помимо того, не приварили ли мне шланг, да подлиннее и чтоб в руке крепко стоял! — ему кажется, или его радушный собеседник покраснел? Как мило. — И у меня есть не менее конкретный ответ: Я не знаю.
— Вы не знаете?
— Мне известна причина мести: КММ была разрушена планета, откуда я якобы родом, как мне поведала одна учёная голова, отдавая мне вещи после «операции». Прекрасная женщина. Но мне неясна
суть. Понимаешь? — Бутхилл наливал себе ещё один стакан Услады. Кажется, эта дрянь неплохо развязывает язык. Да и чёрт с ней.
— Кажется, понимаю… И всё же, вы мстите.
— Во мне эта цель прошита, рыцарь. Вот и всё.
В баре словно все звуки будто бы исчезли. Затихла музыка, умолкли посетители, встали на место звенящие стаканы. Или взлетели в воздух… Воспарили. Вместе с пузырьками. Бутхилл мог услышать только гул своего мотора, что поддерживает в нём жизнь. Мог услышать скрип шестерёнок и горячего пара, выходящего из-под пластин под напором. Но громче всего он слышал шёпот. Ласковый, искренне обеспокоенный шёпот. Искры на его рыжих локонах стали ярче, а рука в бронированной перчатке потянулась к железным пальцам. Хочет утешить. Хочет понять.
— Но вы не машина.
Железные пальцы касаются руки в перчатке. Чтобы потом их замкнуло, чтобы ничто их не разъединило. Бутхилл смотрит на Аргенти. В эти добрые, истинно верующие глаза. И понимает, что давно сгинул.
— Но и не человек.
Прекрасны были ночи те, когда его семье ничего не угрожало. Прекрасно было то, когда он наблюдал за тем, как юбки и плащи развиваются на ветру. В огне отражались силуэты людей счастливых и довольных жизнью. Людей, которые вырывали эту жизнь зубами с самого своего рождения. Он не был единственным, кого Ник и Грэй нашли кульком в сугробе, пожухлых листьях или, чего хуже, среди мусора. Эти люди, эти юноши и леди, они прошли долгую дорогу просто для того, чтобы вот так танцевать, приобняв друг друга за плечи, чтобы стучать каблуками по земле, чтобы их смех раздавался эхом средь острых гор пустыни.
Они в поиске нового дома, который вместит их всех. Самому младшему из них всего двенадцать лет, мальчуган прибился совсем недавно, пару лет тому назад. Но его уже считали неотъемлемой частью семьи. Ник и Грэй говорили, что больше не смогут столько голодных ртов взять на свою голову. Но они брали и брали. Те, кого они брали в начале своего пути, кого выкормили и вырастили, ушли. Они продолжали напоминать о себе, но они уже давно живут свою жизнь. А вот одному из тех, кто уже достаточно вытянулся и ощетинился, хотелось остаться с семьей и проложить ей путь в доброе, светлое будущее…
Вот он тут и сидит, на поваленном бревне, с гитарой в руках и махоркой меж зубов. Он улыбался, довольно жуя кончик. Пальцы бегали по струнам гитары, перебирали одну за другой. Гитара, танцы, ржание лошадей и самокрутка меж зубов — ну чем не рай? Только ничему хорошему долго длиться не суждено, так ему говорили. И он убедился в этом на самом горьком опыте — из его зубов вырывают самокрутку и давят носком сапога. Да так хорошенько, чтобы и дыма не осталось. Игра на гитаре прекратилась и танцующие наконец остановились, тяжело дыша. Но улыбки с их лиц не спадали.
— Грэй, ты чего?!
— Чтоб я больше не видел эту дурь у тебя во рту, — проворчал Грэй. — Иначе что похуже будет, чем растоптанная самокрутка.
— А сам не лучше, — фыркнул обиженно юноша. Он отложил гитару в сторону, дуя щёки. А в чём он был не прав? Грэй стоял перед ним с самой толстой сигарой во рту, которую он только видел. Его как не увидишь, он всегда такую к губам прикладывает или докуривает очередную пачку.
— Мне можно, я отец двенадцати детей.
— Так и я! — засмеялся юный ковбой. А потом неловко поджал плечи. — Одного, только…
— Угу, то-то же. На, — Грэй подсел рядом на бревно, попутно кинув ковбою в руки толстую деревяшку. — Вырежи что-нибудь, расслабь руки.
— И что мне вырезать?
— Мне почём знать? Ты меня в свои обязанности не впутывай, не маленький уже. Вырезай, говорю, — выдохнул устало Грэй, опираясь на ящики за собой. Он сложил руки за головой и накинул шляпу себе на лицо. Только сигара, от которой исходил дым, давала понять, что он еще не заснул.
И ничего не оставалось юноше делать, как взять в руки нож и начать вырезать фигуру, которая пришла ему на ум. Деревяшка была достаточно большой, чтобы из неё вышло что-то помасштабнее деревянного коня или какой либо фигурки треугольника и квадратика. У него, ко всему прочему, осталась добрая память о деревянных кубиках. Помнится, таких у него было три. Да при том, не просто подаренные старшими детьми! У него были свои собственные. Грэй и Ник были мастерами на все руки, всё, что эта семья имела — было сделано ими. Они смастерили эти повозки, на которых семья перевозит своё добро в новый дом, они строили старый дом и построят новый, в этом даже сомневаться не стоит. Мебель они, конечно, делать не мастера, за этим надо обращаться в города… Но ведь остальное — не простое дело. Даже сделать и подарить три деревянных кубика.
Ныне молодой и горячий на ум ковбой был в детстве тем ещё сорванцом. Едва он научился бегать на своих двух, с улицы его было не вытащить до поры, пока не повылезают ночные койты. Но до этого момента он был карапузом. Обиженным на мир карапузом, если быть точным. По словам родителей, его первого подобрали ещё кульком, который только и мог, что плакать и мочиться под себя. Он был их первым опытом с дитём, которое никак не воспринимало признаки внимания и предпочитало развлекать себя собственноручно. Жутким воспоминанием, душераздирающим даже, было, как не удивительно, у Грэя. Была холодная ночь, сугробы только набирали рост. А в эту холодную ночь Грэй пытался утешить чернобелую головку, которая никак не могла уснуть.
— Ник? Ник… — Грэй выглядел уставшим, а Ник тем более. Это был их первый ребёнок, который не поддавался ни на какие поддавки. — У нас есть ещё теплое молоко? Малыш уснуть не может.
Малыш, в свою очередь, махал руками и ногами, бил своего опекуна в грудь со всей силы. Зубы молочные ещё не выросли, а уже махается со своими родителями. Ну, дела.
— Закончилось молоко, говорю же, — протирая впавшие глаза, промычал Ник. Он лежал в постели, укутавшись тремя одеялами. Но всё равно дрожали. Поди угадай, от чего. От холода или чувства отчаяния, что они никак не могут помочь мелкому засранцу уснуть. — Торговцы только завтра утром прибудут. И то, если метель дороги не занесёт.
— Я же говорил, что нам давно уже пора завести свою корову!
— Так построил бы ей амбар уже давно.
— Вот и построю!
— Вот и славно, — выдохнул Ник глубоко, хлопая по пустому месту рядом с собой. — Ложись уже, а… Холодно тут без тебя.
— Я не усну, пока он не уснёт. Усёк? — заворчал Грэй. А малыш был всё сварливее. Если не заставить его уснуть, он просто сорвёт себе горло.
Ник протёр лицо ладонью. Один раз, пока заставлял себя встать из-под одеял. Второй, когда заставлял себя очнуться. Он посмотрел на Грэя, в чьих серых, почти белых глазах, читалось отчаяние. Тогда он протянул свои руки вперёд, и посмотрели на него как на мессию. Нику передали ребёнка с чудными волосами в руки. Тот всё не утихал, красный был, как ягода малина, и сам уже явно устал от своих же воплей. Нику было его жалко, ему хотелось утешить его, как всех остальных детей. Но все остальные дети — им минимум был год, когда они приходили в дом. А этому всего пара месяцев от роду… Его едва прокормили, едва окутали теплом, чтобы потом вышвырнуть на мороз, как надоевшую шавку.
Он поцеловал малыша в лоб, несмотря на то, как тот пытался зацепиться пальцами ему за ноздрю и уши. Он слегка отпихнул Грэя в сторону, что стоял как истукан и палил на него пустым взглядом. Ник положил ребёнка в кроватку, которую они вместе с Грэем смастерили когда-то давно для их… Как бы это сказать, ну, «первенца». Накрыл его одеялом. И отошёл на два шага назад.
— Ты что? Он же всё ещё…
— Цыц, — Ник выставил перед Грэем руку, прижав её к груди. В габаритах он был чуть меньше своего доброго друга. Но в силе не уступал. Слабые ведь не выживают на Новом Диком Западе. — Смотри.
А Грэй смотрел. Смотрел и не верил тому, что видит. Младенец постепенно утих, сложил ручки на себе. Закрыл глаза и задышал ровнее… Грэй уж собирался расцеловать своего товарища за то, какие чудеса он творил, но вдруг заметил, что ребёнок начал странно себя вести. Он вертел головой из стороны в сторону. Лениво и устало. Но он не переставал вертеть ей до того самого момента, пока сам не засопел и не застыл во сне на эту долгую, холодную ночь.
Грэй и Ник переглянулись, посмотрели на малыша ещё раз, чтобы убедить в том, что он не бьётся об какой либо угол кроватки. После, легли в постель сами. Ник снова закутался в три одеяла, покуда Грэй пытался уснуть, разглядывая хлопья снега, что падали за окном. Тяжелое будет утро, крыльцо надо будет чистить, одежду тяжелую доставать… А говорят, что в пустынях зимы не бывает. Вот те на.
— Грэй.
— Что? Тебе ещё одеяло надо?
— Нет, — Ник говорил с ним через закрытые глаза, почти в полудрёме. Он немного дрожал, ясное дело, что ему бы не помешали дополнительные слои одеял. Штук так десять. Но ход мыслей Грэя оборвал резкий и точный факт, высказанный Ником: — Ты не можешь уснуть.
— Конечно, не могу. Стольким завтра надо будет заняться. До восхода солнца надо будет дом отогреть, свитера достать. Воняют, как жуки навозные, но что поделать. Потом пойти да крыльцо почистить, рынок проверить, не продают ли там бидоны молока…
— Я схожу на рынок, — заверил Ник. Не успел его Грэй поблагодарить за такое содействие, как его перебили: — Тебе всё ребёнок покоя не даёт.
— Чушь несёшь. Уснул малой, как он может мне покоя не давать? — Грэй фыркнул, поворачиваясь к Нику, глядя на него из-за плеча. Ник уткнулся носом в подушку, пытаясь даже от нее понабрать тепла. Кошара.
— То, как он головой вертел, чтобы уснуть, тебя не волнует?
— Ну… — Грэй выдохнул, глянув ненароком на детскую кроватку. Над ней висел самодельный мобиль, с которого радостно тянулись лошади, коровы, перекати поле, а так же маленький револьвер со звездой шерифа. — Ладно, твоя правда. Почему он так делал? В руках ему неспокойно, а самому… Грустно это.
— Он сирота, Грэй. При чём с рождения. На нём невооруженным глазом видны следы дома малютки. Худое тело, ободранные ткани, в которых мы его нашли. И вот эта манера развлекать, убаюкивать себя самому… Она присуща таким детям, как он. У них даже своих игрушек нет, чего уж там.
Грэй вздохнул как можно тише, чтобы не разбудить малыша. Но на самом деле ему хотелось выть от обиды. Он зачесал пальцами свои чёрные вороньи волосы за ухо, плюхнулся на подушку, подтягивая одеяло к подбородку. Сложил руки на груди, которые от волнения были готовы её разодрать в мясо. На костяшки ему легли пальцы. Белые, как тот же снег, что валит за окном. Ник смотрел на него из-под чёлки. И не было в его взгляде ничего, кроме как такой же раздирающей обиды. Он потянул ненавязчиво на себя, и Грэй упал в его объятия. Как оказалось, Ник снова был прав. Одному без другого всегда холоднее. Грэй еще на пару мгновений запечатлел образ кроватки у себя перед глазами, чтобы потом их закрыть и прошептать Нику в макушку:
— У него будут свои игрушки. Я сделаю их сам.
Ник ничего не сказал. Только погладил ласково по плечу. И тогда вой метели сам напел им свою колыбельную, убаюкивая на эту тёмную, холодную ночь.
На следующий день у чёрно-белого карапуза появились перед глазами три деревянных кубика. Крыльцо было расчищено, дом отогрет, все домашние уже были укутаны в колючие, но тёплые свитера. Теперь осталось только заинтересовать ребёнка в том, что он мог позволить себе быть… Ребёнком. Что ему не нужно до поры пытаться делать всё самому, что о нём хотят позаботиться и заставить не решить собственные потребности, но просто поиграть. Грэй сел за стол, посадил ребёнка себе на коленки и поставил перед ним три деревянных кубика, которые он с таким усердием вырезал.
Ребёнок, в свою очередь, просто смотрел на кубики. Потом на Грэя. Потом на кубики. И так могло быть до бесконечности, пока на помощь к нему снова не пришла белобрысая головёшка.
— Есть успехи?
— Какой там, — вздохнул Грэй, взмахнув рукой. Ребёнок и за рукой проследил тоже. — Я быстрее башкой об стенку разобьюсь, чем этот карапуз сообразит, как играть кубиками.
— Не серчай на него. Он наверняка голодный, а ты его в кубики играть заставляешь. Правильно, малыш?
Малыш издал какой-то нечленораздельный звук. Грэй аж брови поднял. Собрался спросить, как он это сделал, так Ник палец к губам приставил, подмигивая.
Он наблюдал за тем, как Ник кормит малыша с ложки каким-то рагу, который они выторговали у какой-то мамаши в городе за неделю до метели. Ребёнок радостно бил ладошками по столу, принимая каждую порцию. Другие дети, его, грубо говоря, старшие, предпочитали сначала нос воротить а потом уже есть. А этот радовался всему, что дают съесть. Грэй сидел, сложа руки на груди, слегка нахмурившись. А потом, когда Ник закончил, он пододвинул кубики малышу, уходят с посудой к мойке. И каково было удивление и разочарование в самом себе у Грэя, когда он увидел, как карапуз начал интересоваться деревянными фигурами и переставлять их. Он вздохнул, упираясь спиной в спинку стула. Ник подсел рядом, кладя руку на плечо.
— Ну ты чего?
— Да ничего, — фыркнул Грэй, саркастично улыбаясь. — Просто в уме не сходится то, как ты добиваешься его расположения с такой легкой руки.
— Не расстраивайся, — засмеялся гортанно Ник. Потише, чем он обычно привык. Никто же не хотел спугнуть маленького разбойника перед ними. — Вот он подрастет, тогда и оценит всю твою заботу. Уверяю тебя, — Ник говорил, а Грэй не слишком выглядел воодушевленным. — А пока давай подумаем над именем. Чего ему безымянным ходить который день?
— Сам над именем думай. А я пока подумаю над кличкой.
— Ну-у… И как бы ты его кличил?
— М-м, — подумал Грэй, почесывая подбородок. — Как насчёт… «Щенок»?
— «Щенок»? Почему «Щенок»?
— Видел, какие зубы у него прорезаются? Странная хрень, да и к тому же, — Грэй протянул Нику руку, на которой были оставлены следы от маленьких зубов. — Не такой уж твой безродный бедняжка и невинный. Ему чуть что не понравится, сразу даёт дёру, да кусаться начинает. Сорванец.
— Ох, Грэй, — с наигранной печалью протянул Ник, поглаживая укус. — Если ты хотел, чтобы я поухаживал за твоими боевыми ранами, так бы и сказал.
— Прекрати меня стыдить. Это не смешно. Он действительно больно кусается.
— Ещё как смешно.
Смех «Щенка», что следил за ними любопытными чёрными глазами, был тому самым прямым подтверждением.
За границей Золотого мига были и другие сектора Пенаконии. Но никакие из них не были настолько удивительны и волшебны, как те, что были разрушены снами и воспоминаниями. То, что лежит в человеческой черепушке, вылезло на поверхность в виде отвратительных образов. Кошмаров. Они были похожи на старые телевизоры, на кристаллы с ножками и ручками, на то, что людям могло присниться только в самых страшных снах: чудища с щупальцами и клешнями, огромные ящеры и прочие вурдалаки. Здесь вскрывается за мгновение то, что люди укрывают годами.
Бутхилл надеялся, что здесь его раскроют, как на хирургическом столе, на котором он когда-то давно проснулся, дыша синтетическими лёгкими.
Чудное место, страшное место. Ничего здесь не поддается логике. Бутхилл ходил по стене, и вдруг понимал, что всё это время он ползал по потолку. Многих монстров, которые стояли на его пути, он уничтожил. На Пенаконии происходит какая-то заварушка, большой конфликт, большая беда. Всё от КММ, от них родных. По прибытию он краем уха услышал, что какой-то член Десяти Камней решил красочно выпилиться, завалив себя тоннами золотых фишек. Но его остановил один резких удар лезвия той причудливой дамы, возомнившей себя Галактическим Рейнджером.
Чудно это всё. Такое может произойти только во сне. Только во сне можно наблюдать, как водопад протекает вверх, а бутылка Услады угрожает тебе расправой. Бутхиллу повезло, что хоть мозг у него органический и он смог впасть в сон. Сны — удел не каждого живого. Собаки считаются живыми. Им снятся сны?
Он пришёл сюда не за Ахерон, не за сумасшедшими фантазиями, не за тем, просто чтобы вырезать всех присутствующих представителей КММ. Хоть эта мысль и звучит слишком заманчиво, чтобы не ухватиться за край кобуры. Нет… Он пришёл сюда за пузырьками, что так манят его острый, но пустой разум. Бутхилл — машина, в этом сомнений нет. Но голова у него из мяса и крови. Или не крови вовсе? Подпитывает ли его мозг топливо, в которое он в себя вливает вместо крови, когда в его корпусе появляются пробоины? Таких подробностей он не спрашивал у консультантки на научной базе, что выдавала ему вещи.
Вот она. Стоит перед ним. Вверх ногами, окружённая голубыми пузырьками мемории. Или он сам стоит вверх ногами? Свисают ли его длинные волосы вниз? Он бы оглянулся, он бы пощупал пальцами, да вот оторвать взгляда от вещей на руках женщины он не способен. Она протягивает ему его чёрную кожаную куртку, его шляпу с перьями, штаны, ремень и сапоги. И револьвер, отливающий золотом. Всё на месте. Всё укомплектовано.
Чего-то не хватает. Чего-то просто нет. Бутхилл впивается острыми зубами в губу. Будь там кровь, она бы уже брызнула фонтаном.
— Где она?
Сам-то хоть понимаешь, что спрашиваешь, ковбой? Понимаешь, кто «она» в твоём понимании? Ты решаешься хоть пальцем притронуться к куче одежды. Но стоит хоть немножечко коснуться… И всё исчезает. Всё пропадает. И вместо стен отеля вдруг образуются голые, острые горы. Он видит поле из пшеницы. Солнце в миг загорается и не спускает с Бутхилла глаз. Он идёт вперёд, проходя через учёную насквозь. Она не возражала.
Машине не дано интересоваться тем, что находиться за гранью прописанной им программы. Аргенти был прав, он не машина, а киборг. А тем самым — не человек. В груди пусто и холодно. Там нет сердца. Он не может любить. Он не может чувствовать. Он не может понимать то, что понимают люди на кончиках своих пальцев.
От чего он такой? Почему он вознамерился отомстить КММ? Почему он мстит за планету, которая патологически для него родная? Он ничего не помнит. Только холод стали. Бутхилл идёт вперёд, придерживая ремень. Ему кажется, что в глубине своего разума он встретится с самым страшным монстром, которого ему предстоит победить. В одиночку. Галактические Рейнджеры — одиночки. И он совсем не возражал.
Найдена была малышка посреди пшеничного поля, закутанная в облезлое одеяльце. Семья Ника и Грэя до сих пор искала дом, куда могла переселиться, их пути пролегали далеко-о… Старого дома уже нет. К нему не вернуться. Это начало новых историй, новой жизни, новых людей. И когда он услышал, как посреди шепота колосьев раздавался детский плач, он не мог поверить своим ушам. Она так долго плакала, что заикалась и захлебывалась собственными слезами. Ковбой опустился перед ней на колени, глядел на неё, на то, как одеяльце едва укрывало её тельце. Она давно из него выросла. На бескрайнем пшеничном поле, обрамлённым светом золотого солнца, не было никого, кроме них двоих.
Он поднял её, укутал в свою алую накидку, что свисала с его плеча и шеи. Рыженькая. Маленькая, рыженькая девочка с веснушками на бледных щеках. Она наверняка голодная. Ник и Грэй знают, что нужно делать. Они справлялись со многими детьми, это не будет для них проблемой. Он уходил, и колосья словно сами по себе расступались перед ним, провожая за горизонт. Юноша протянул палец малышке, чтобы вытереть сопливый нос. Но та схватила его пальчиками, крепко-крепко.
Не стыдно признаться, что по пути к каравану он вытирал горькие слезинки. С её щёк… И со своих.
Время шло, и кто бы мог подумать, что Ник и Грэй отойдут в сторону. Никто так не возился с новоприбывшей малышкой, как Щенок. Кличка за ним осталась, глупая и несуразная, но менять её никто желания не выказывал. Наоборот, она отлично отображала всю суть черно-белого человечка. Родители научили Щенка всему. Ник научил его ездить верхом, Грэй научил стрелять из мушкета и револьвера, при чём тоже верхом. Они обучили его охоте на диких зверей пустошь, объяснили, как выгоднее всего будет торговаться с горожанами, чтобы они не ободрали тебя, как липку. Они готовили его к тому, чтобы он, как и его предполагаемые старшие братья отчалили в добрый путь, ко всему готовые.
Он ушёл. Но вернулся в старый дом, слегка побитый временем. На нём была не просто белая рубаха и кожаные штаны со старыми сапогами, которые перешли ему от братьев. Он вернулся в роскошной шляпе, в кожаной куртке, с блестящим ремнём и с алым плащом, прикрывающим кобуру на боку. Он нашёл для них новый дом. Для своих родителей… И дитем, которого они где-то снова нашли.
— Времени не теряем, папеньки?
— Ой, помолчи, — фыркнул с улыбкой Ник. На шее у него сидел мальчуган лет семи. Зубы повыбиты, но он выглядел счастливым.
Теперь Щенок сам был чем-то вроде горе отца. Он пытался кормить малышку с ложки, переодевал её, расстраивался, когда надевал на неё платьице шиворот-навыворот. Он корчил ей рожицы, показывая свои страшные зубы. Она смеялась. Когда же она плакала — он обнимал её, прижимал к груди, гладил по головке. Ушиблась? Дул на пальчик. Хотела доползти до другой части комнаты, но просто не хватало сил? Он сам её переносил. Хотела спать? Он укладывал её в кроватку, в которой когда-то спал сам. Лошади, коровы, револьверы, перекати-поле и звёзды. Сделанные его отцами.
Вот она. Гитара. Маленькая, деревянная гитарка, что помещалась в его ладонях. Она слегка острой в каких-то местах. Неидеальная. От неё пахнет кедром, она покрыта песчинками дюн, а нарисованные углём струны слегка стёрлись со временем.
Бутхилл протягивает железную ладонь, сам того не понимая, зачем он тянется к игрушечной гитаре в пузыре. Его пальцы проходят сквозь границу воспоминания. И он его касается. Проводит пальцами по угольным струнам. И слышит мелодию, давно позабытую. Мелодию мёртвых, что потеряли друг друга много лет назад…
Они сидели вечерами у костра. Он напевал ей песню, которую сочинил сам. Она хлопала ему, хихикала и охала каждый раз, когда подступал громкий аккорд. Но он старался не пугать малышку, старался, чтобы она полюбила эту песню, запомнила её на всю жизнь. Это первый подарок, который он был готов подарить маленькой сиротке.
— Пшеницей усеяны поля, в них потеряно дитя. Огоньком сияла ты лишь только для меня.
Щенок привык играть живо, резко, задорно. Но эта мелодия… Она другая. Она нежная, спокойная. Она ласкает и успокаивает. Удивительно, но в такт с ней малышка стучала тихонько по своей маленькой гитаре. С неё падают опилки, только-только её вырезали. Эта мелодия проникает в глубины души. Души, которой у Бутхилла нет.
— Звезду достану с неба, и змею я задушу. Если придётся мне уйти, прости меня, прошу.
Малышка всё так же сидела на бревне у костра, стуча по гитарке. Юноша, едва окрепший для взрослой жизни, встал перед ней на одно колено, продолжая играть. Внезапно, дитё, которое нельзя бы успокоить ничем, всмотрелось в профиль перед собой. Она положила ручки на гитару, надула щёки и выпучила на него свои большие, как изумруды, глаза.
Бутхилл сделал шаг вперёд, носки его сапог зарылись в песок, заставляя его развеяться по ночному воздуху пустошь.
— Ты и я — мы потеряны с тобой. Обошлись с нами жестокою игрой. Но семью мы отыскали, обрели с ней свет очага. Знать бы мне, кто я для тебя?
Мелодия утихла. Только треск угольков и пение сверчков говорило о том, что это не застывшая сцена. Это не сцена, это не игра. Это то, что когда-то было. Утерянное, вновь приобретённое.
Девочка подняла свои маленькие ручки с деревянной гитарки. Потянула их к удивлённому лицу, на котором аж рот приоткрылся и показались острые зубы. Девочка этих зубов не побоялась. Она храбро, уверенно и громко воскликнула:
— Папа!
Кто бы мог подумать, что суровый ковбой начнёт трясти губой от накрывающей его истерики. Он накрыл свою ладонью маленькую ручку. И как можно мягче сжал, стараясь разглядеть за слезами силуэт ребёнка. Рука его дрожала, но хватка была крепче стали. Ничто не разъединит его и этого ребёнка. Пусть только посмеют. Его месть, его кара будет страшнее всех смертных грехов, которые только успела навыдумывать цивилизация.
— Папа… Да, папа. Папа здесь.
Бутхилл не мог контролировать своих движений. Непонятно, то ли конечности дали сбой, то ли он сам тянулся к этому огоньку тепла. Тянулся, чтобы почувствовать его. Там так светло, там так тепло. Они окружены холодом, но они упираются во лбы друг друга. Они любят друг друга. Бутхилл не умеет любить. У него нет сердца, которое качает живую кровь. Ведь щёки юноши, что так похож на него, красны от слёз. Разве он и Бутхилл — одно и то же? Песок шуршит под ногами, как шёлк. Он зарывает себя в нём всё глубже и глубже, но идти не перестаёт… Он протягивает железную руку к живому плечу, на котором нет ничего, кроме старой рубахи.
Щенок оборачивается, вытирая слёзы. И видит перед собой Ника с Грэем. Грэй держал в руках очередной ящик, который он паковал в караван. Ник посмотрел на лицо своего сынка с заботой и морщинистой улыбкой. Взял у него гитару, давая юноше вытереть солёные щёки. Только потом, когда он успокоился и возьмёт девочку на руки, что радостно дёргала его за щёки, Ник его спросит:
— Что, так больно?
— Нет. Совсем не больно. — покачает головой юный ковбой, терпя любые издевательства.
— Поверю на слово. Лучше б помог своим старикам ящики тащить, а не нюни пускал. Мы ведь уже совсем не молоды.
Юноша улыбался, как идиот. Ник фыркнул, пожимая плечами. Он закинул ремешок гитары себе на плечи, махая юноше, чтоб тот пошёл за ним следом. Грэй шёл перед ними с ящиком в руках, как мама уточка. Он поставил ящик в телегу, громко выдыхая и вытирая лоб. Его лицо от резко схвативших болей сморщилось. Собираясь потереть спинку, он резко застыл, почувствовав чужую руку на пояснице. Ловкими движениями пальцев Ник растёр больную шишку. В благодарность Грэй ласково улыбнулся своему партнёру, поправляя шляпу. Они вместе посмотрели на то, как юный ковбой залез в телегу, укладываясь как можно удобнее. Удобнее не для себя, но для малышки. Упёрся спиной в угол, дальше под навес. Сам сжал плечи и обмотал девочку свои красным плащом. Та, видать, уже десятый сон видела, судя по тому, как активно она засопела. От холодов ночной пустоши у неё раскраснелся носик. И тогда ковбой легонько, почти невесомо ткнул её в нос.
— Буду звать тебя… «Бусинка».
Ник и Грэй переглянулись, не в силах сдержать улыбки. Их сын, которого он выходили общими усилиями, теперь укутывал у себя на груди такую же малышку. Он закрыл свои глаза, засыпая под ржание и цоканье лошадей.
А песчаный человек, что наблюдал за ними со стороны пустошь, не сомкнул пустых в глаз. В них, как мушка, отражалась только цель. Подул жестокий ветер, обжигающий, душный ветер. Он сдул песчаного человека, и на его месте уже стоял железный. Железный человек, чьи глаза горят красным, а металлические пальцы тянулись к рукояти револьвера. Ему хотелось рубить врагов пачками. Он видел перед собой то, что КММ называют броней высокой моды. Морды в кристаллах, красные галстуки и электрические копья, бьющие током. Он знал, что они из себя представляют. Проводят рейды по всей галактике, выбивают долги и загоняют в новые. Надо было их назвать Межвзвездной Корпорацией Коллекционеров, если уж на то пошло.
Но почему железный человек не может двигаться? Почему ощущение такое, что его конечности заржавели, и ржавчина ползёт вверх по его телу? Он поднимает руку с револьвером, целясь в фантомный образ солдата КММ, как по наводке. Капелька падает на скрепы его суставов, останавливая движение шестерёнок. Он не мог двинуть рукой, как он не пытался, застыла она в воздухе в пригласительном жесте — встань прямо под пулю, прошу. Я так хочу тебя убить. Это был дождь. Дождь — в пустоши? Что за бред. Эта планета не соответствует своему статусу. Она должна быть жаркой, пылкой, в ней не должно быть погодных аномалий, она не может сломаться.
Он видит столько солдат КММ перед своими визорами, что губы впиваются в мягкие, но лишённые крови губы. Они рвут податливую плоть. Солдаты идут маршем, что-то ликуя, что-то крича в громкоговорители.
«Выкурить их с планеты, как крыс! Нам нужна эта руда, никого не жалеть! Дома сжечь! Всех, кто сопротивляется — застрелить! »
Железный человек застыл, покрывшись ржавчивой. Он смотрел за солдатами, как они уходят за горизонт. Как вместо лучей солнца там разгорается пламя. Жгучее, беспощадное пламя. Железный человек собирает всю волю, чтобы нажать на курок, чтобы пуля долетела хоть до одного солдата, который собирается лишить жизни невинного. У Галактических рейнджеров устав: не перейди дорогу брату своему, не навреди невиновному. И он бы навредил, если бы не спас от гнёта этих каменных физиономий в красных галстучках.
Ливень идёт, армия давно ушла. А железный человек остался здесь, покрытый сковывающей ржавчиной, оплакиваемый небесами.
— Сэр Бутхилл?
Сэр Бутхилл хочет нажать на курок. Сэру Бутхиллу нужно нажать на курок. Рука его дрожит, пытаясь пробить скорлупу.
— Сэр Бутхилл.
Нужно просто нажать на курок. Пробить башку, расщемить череп. Всё просто. Почему это так тяжело? Ржавчина отступает на кончиках пальцев. Ливень становится всё сильнее. Он бьёт по щекам, вот-вот сотрёт кожу. Покажется мясо. Пустое, бездушное, бескровное мясо.
— Бутхилл!
Раздаётся громкий, оглушительный выстрел. Будто тебя самого прострелили. В голову, пуля прошла насквозь, осколки черепушки застряли в мозгу, замкнули чипы мозгового компьютера, сбились сенсоры и залились перебоями сенсора. Мясо перемешалось с железом, провода залезли в нейроны, копаются в них, застревают в них. Со лба по лицу стекает, чёрная-чёрная жидкость. Это… кровь. Это кровь… Самая настоящая. Она стекает на губы, покрывает их, только облизни — почувствуешь вкус железа. Ещё один выстрел. Он сбивает наповал. Он пробивает то, чего быть не должно. Ржавая фигура падает на землю, зарываясь носом в песок. Ржавая рука со скрипом тянется к груди. Рвёт на себе жилетку, зубья молнии рвутся, собачка падает на землю и зарывается в песок. Открывается нараспашку грудь. Маленький бардачок, в котором нет ничего, кроме системы жизнеобеспечения. То, что можно примитивно назвать двигателем.
А двигатель его приобрел форму сердца. Форму сердца живого, бьющегося в агонии. Оно истекает кровью — в нём пробоина. Большая, чёрная и зудящая дыра. Мир меняет свои краски. Небо было чёрным — теперь белым — теперь оно красное! Звёзды смеются над ним! Он видит себя на операционном столе. Он видит то, как учёные тянут к нему руки. Он видит, как они обнимают его, как обкатывают его теплом. Их руки, почему-то, одеты не в белые перчатки врача, сделанные из чистой резины… Но были они одеты в роскошные, резные бронированные наручи с узорами роз. Они прижали ржавое тело к себе, не побоявшись замараться. Бутхилл стискивает острые зубы, чувствуя, как вот-вот они треснут от напряжения.
Всё это время он не смыкал глаз. Пока система не отключилась от перегрева. Тепло… Так тепло…
Очень тепло. Сегодня хороший день. Они скрываются в своём новом доме от дождя. Ливень в пустоши его родной планеты — благословение. Стучит посуда, смеются люди, чьих лиц он не может разглядеть. Иль то тепло от рук, которые продолжают обнимать, сминать, лепить что-то несуразное? На коже чувствуются капельки воды, он только вышел из-под дождя. Он там, где дождя нет и быть не должно. Всё так размыто. Когда он поворачивает головой, то видит маленькую девочку. Её зовут Бусинка. Она смотрит на меня. Она смотрит и улыбается. Я тяну к ней руки, разворачиваюсь, чтобы подойти и обнять. Но она ворчит, от чего мое лицо становится обеспокоенным.
Бусинка упирается ладошками в деревянный пол, она кряхтит и надувает щёки. Она так старается. Я слышу, как за окном воет ветер ливня. Как страшный монстр. Но им тут ничего не грозит, ничто не будет страшно под тёплым светом домашних свечей. Бусинка поднимается с коленок, дрожит. Я не могу двигаться, меня крепко держат чьи-то руки. Я застыл, но не так, как раньше. Я чувствую, что дышу. Чёрт возьми, я дышу.
Она встаёт. Она встала. Встала на ножки. Дрожит, спотыкается, но встаёт. Она идёт ко мне, тянет ко мне руки, смеётся. Я тоже смеюсь, тяну к ней руки, чтобы она безопасно в них упала и не ушиблась. Чем дальше я тяну руки, тем дальше от меня Бусинка. Она бежит ко мне, я слышу её смех сто раз за секунду и не могу никак до неё достать.
— Бусинка… Иди ко мне, ну же. Иди к папе, дочурка. Бусинка!
Комната растягивается, становится меньше, но длиннее. Люди в ней исчезают. Кухня становится коридором с чёрными стенами. Бусинка шагает ко мне под жёлтым светом свечи. Улыбается, сминает пальчики. Я бью фантома локтём туда, где должно быть брюхо. Слышу расстроенный вопль. И крепкие руки в перчатках сковывают меня сильнее. Будь оно возможно, по моим бесцветным щекам текли бы слёзы. Бусинка, доченька, она всё дальше от меня. Она пропадает, там, в темноте, я слышу её смех, я должен до неё дотянуться. Но я не могу.
И когда её заливистый смех превращается в душераздирающий вопль, я просыпаюсь.
— Ох, Бутхилл…
Эти слова были первым, что Бутхилл услышал, когда проснулся. Он лежал на кушетке в комнате Отеля «Грёзы». Удобная, мягкая кушетка. Он поморгал пару раз перед тем, как окончательно осознать, что он и где он. Его тело невредимо, ни одной пробоины, перед глазами не всплывают окна об ошибках и сбоях в системе. Он видит всё в переливных цветах радуги. Каждый цвет ему понятен, каждый гармонирует с собой. И главное — здесь сухо и тепло. Камин трещит неподалёку. Он видит цветы, папоротники то были. Видит потолок, а не залитое кровью звёздное небо. Он слышит, как бурлит ванна погружения рядом. Сам он — мокрый, как котёнок, который выскочил из носка на берег.
Рядом с ним кто-то сидит. На коленях, у его руки, дрожащей и немного искрящейся. Слух возвращается к нему… Вместо отрывков определенных слов и звуков, он вновь улавливает стук посуды и смех людей. Только этажом ниже, в баре отеля. Бутхилл косит взгляд ниже и видит рыжую макушку. Он видит, как роскошные, словно покрытые блёстками локоны, упали на красивое и удручённое лицо. Оно лежало на сложенных руках. Человек этот был одет в доспехи с узорами розы. Аргенти. Рыцарь, с которым он недавно выпивал на окраине Золотого мига. Теперь этот Рыцарь Красоты лежал у его ног, словно оплакивал потерю. Будто было что терять… Верно?
— Твою налево… — прохрипел Бутхилл, пытаясь хоть как-то поменять позу. Подонки из Отеля, что, соли ему туда подсыпали, что конечности едва двигались и отвечали на команды компьютера?
— Сэр Бутхилл! Вы живы, — охнул Рыцарь Красоты, поднимая голову. Он что, всё это время был в сознании, даже не спал?
— Я… Жив? — озадаченно протянул ковбой, разглядывая себя с шеи до ног. Всё было цело, только немного покрыто влажным слоем воды. Словно его только вытащили из той злополучной раковины. Он попытался сжать пальцы, глядя на них пристально. Все зажимы работали прекрасно.
— Живее всех живых, сэр, — Бутхиллу не хватило сил усмехнуться. Он смотрел на Аргенти с туманом в глазах. — И позвольте быть откровенным: я рад тому, что вытащил вас из плена мемории. Мне бы не хотелось вас терять.
— Скажешь тоже, рыцарь, — улыбнулся рыцарю ковбой, оголяя острые зубы. Почему-то Аргенти не разделил его радушного настроения. Его вечно искрящееся лицо почему-то до сих пор было тусклым и печальным. — Мемория, так мемория… И это ты меня спас, значится? Премного благодарен. Чем могу услужить?
— Пустое, сэр Бутхилл, — покачал головой Аргенти. Бутхилл закатил глаза.
— Тогда поможешь ещё разок?
— Конечно. В чём проблема?
— Я не могу сесть.
Аргенти выдохнул, словно ожидал он чего похуже. Он протянул к нему руки. Несмотря на холод стальных перчаток, они источали тепло и заботу. Она согревала не хуже костра, что озарял их лица. Аргенти не включил свет за всё то время, пока пребывал с ним здесь. Словно как сам очнулся ото сна, побежал будить Бутхилла, любыми способами выпрашивая у хозяев отеля доступ к комнате. Но, судя по выбитой с петель двери, спрашивать он никого не стал… Красиво сделано, всё равно. Напоминающая форму замочной скважины дверь была в наглую открыта без всякого ключа. Довольно поэтично.
Рыцарь помог ему ровно сесть на диване, а после увидел, как ковбой похлопывает по свободному месту рядом с собой. Рыцарь не имел права отказать. Да и не хотел. Он сел рядом, с ровной спиной, складывая руки на коленках. Пока его собеседник разлёгся, раскидывая ноги как можно шире.
— Вот спасибо, душечка. Теперь я тебе точно должен пару услуг взамен.
— Вы ведь не серьёзно, — снисходительно глянул Аргенти на Бутхилла. И улыбнулся. Ну наконец-то. А то он бы просто не вынес его кислой рожи. Она так ему не идёт, хоть застрелись.
— А чевой-та? Очень даже серьёзен. Отодри меня семеро добрых друзей, но, райские угодники, ты сделал для меня больше, чем кто либо за всё мое существование, — Бутхилл хрипло засмеялся, увидев в очередной раз, каким сконфуженным лицо у рыцаря сделалось. — Ну, никто ещё не спасал меня от живого кошмара, по крайней мере. Ты первый в своём роде.
Аргенти потёр покрасневшее лицо, когда киборг внезапно подмигнул ему. Тем не менее, он не смутился. Просто играл из себя скромницу, так Бутхилл думал.
— Вы мне льстите.
— Ох, ничуть!
— Бутхилл, — произнёс благосклонно Аргенти. Почему-то это заставило Бутхилла заткнуться. Он посмотрел на рыцаря, приподняв бровь. — Я шёл за вами, когда вы покинули бар.
— Как откровенно… Сахарок, если ты хотел встретиться со мной в более приватной обстановке, мог бы попросить номерок. Такому чуду я бы отказать не смог.
— Не скажу, что я об этом не размышлял, — кивнул Аргенти, от чего у Бутхилла губы сделались трубочкой. Он напряг все механизмы в теле и поднял спину от спинки дивана, придвигаясь к рыцарю поближе. Какие интересные вещи он говорит. — Но я шёл за вами не по той причине. Вы обеспокоили меня. Вы завели нас в потерянный участок Пенаконии, где бушуют монстры и воздух напитан меморией. Я видел учёную, через которую вы прошли насквозь. Прочие образы, воспоминания.
Бутхилл прикусил губу. Так сильно, что та аж… покраснела.
— Вы помните, что вы искали в той зоне? Ради чего вы туда направились?
— Мне было любопытно, есть ли какая-то ещё причина преследовать КММ, вот и всё.
— Как вы думаете, сэр Бутхилл, кому присуще любопытство? — на вопрос не был дал ответ. И тогда рыцарь продолжил, смотря прямо на ковбоя. Будь у того живая нога, он бы на импульсе от нервов начал ей дёргать. — Вы меня не видели, потому что коридоры постоянно отделяли нас друг от друга. Но я не затерялся, я чувствовал, куда мне надо идти. И нашёл я вас, перевернутым вверх ногами. Перед пузырём мемории. Там была…
— Гитарка. Там была игрушечная, деревянная гитара.
Ковбой смотрел себе в ноги, с большим интересом рассматривая носки кожаных сапог. Аргенти рассматривал детали его тела. На то, как палец тихонько стучит по мягкому дивану. Он бы не и не заметил этого, если бы не услышал, как двигаются зажимы. Рыцарь, ни о чем не думая, не забивая себе голову вопросами, сделал самое простое и непредвиденное. Но это было настолько правильно, что иначе и быть не могло.
Две металлической ладони соприкоснулись друг с другом. Белые, светящиеся от постоянной полировки пальцы, ласкали костяшки, сделанные из чистейшего кобальта. Чёрная, потёртые от постоянной работы с револьвером пальцы, прекратили шуршать по обивке дивана. Они расслабились. Глаза Бутхилла, что были лишь имплантами со встроенными визорами для лучшего прицела, смотрели на Аргенти так, будто молили о спасении.
— У меня была дочь.
— Да… Я слышал. Бусинка, верно? Её вы звали когда…
— Её. Её, и никого другого, — Бутхилл, являясь киборгом, отдавал себе отчёт во всех своих действиях. И потому… Он скрестил пальцы с Рыцарем Красоты. — Я боюсь, что у меня в память о ней ничего не осталось. Даже той глупой игрушки.
— Быть может, она осталась у неё? Мы могли бы попытаться связаться с ней. Ей было бы приятно узнать, что вы её вспомнили.
— С мёртвыми не поболтать, рыцарь. Такие дела.
Это воспоминание не было вызвано меморией или манипуляциями грёз Пенаконии. Всё пришло само собой, как построенный карточный домик. Как дорожка домино. Как неудачно выпавшая кость. Карточный домик рушится, превращаясь в горящую башню, а домино падают одни за другим, чтобы потом из них осталась далёкая дорога из тяжелых падений и неудач. Не нужно было отправляться солить тем, у кого есть регулярная армия и все силы Галактики. Как был несмышлённым щенком, так и остался. Они собираются убить всех, он услышал их. Все его товарищи по оружию умерли, пытаясь пробраться туда, где обосновались КММ. Он один — живой, целехонький. Он слышит, как собираются отдать приказ на сжигание полей, на отстрел скота и копание плодородной земли. Всё ради подозрительной чёрной руды, эффективной и прочной, как сталь, но лёгкой, как пушинка.
— И напоминаю вам, солдаты: Те, кто выразят акты сопротивления, должны быть немедленно устранены. Во имя Янтарного Лорда.
— Во имя Янтарного Лорда!
Ковбой бежал настолько быстро, насколько позволяли человеческие ноги. Он задыхался, бился плечами об стены, когда слишком резко сворачивался в сторону. Но он продолжал бежать. Одежда от пола прилипла к телу, мешая двигаться. Забрызганные кровью и грязью глаза — он едва видит, куда бежит. Но как по наводке он понимал, куда ему стоит направляться. Отчий дом недалеко отсюда, в нескольких милях. Он должен успеть увести их в безопасное место, увести к пиратским кораблям. Они должны их забрать! Должны! Он отдаст всё: деньги, имущество, отрежет ноги и руки, он отдаст свою жизнь, пожалуйста, пусть их заберут!
Юноша запрыгнул на случайную лошадь, хватая её за недоузок. Вдарил шпорами по бокам, заставляя ее взвыть и задрыгать копытами. Лошадь устремилась вперёд, песок поднимался в воздух, скрывая за собой силуэт в чёрной шляпе и красном плаще. По плечам бил ужасный, сильный ливень. Лошадь путалась в грязи, чуть не сворачивая копыта. Но ковбой подгонял её почти до кровавых следов на боках. Он должен успеть. Он успеет.
Огонь. Огонь, огонь, огонь… Всё горит! Всё горит адским пламенем! Его дом. Дом, полный любви, полный танцев и смеха. Он горит, его сжирают языки пламени. Юноша спрыгивает с лошади, запутываясь в стремени, почти падая на землю и выворачивая ноги. Он выпутывается, но машет руками, пытаясь на бегу заново выстроить равновесие. На земле не золотой песок, но чёрная сажа. Не думая ни секунды, он забегает в горящий дом. Дерево обугленное, мёртвое, сгоревшее, падает на землю обломками, разгораясь ещё сильнее. Он бежит вперёд, оглядываясь, крича сквозь боль, что режет его глотку горячим воздухом пожара.
— Грэй! Ник! — кричал юноша, выбивая дверь, ударившись об неё всем телом ровно три раза. В пустой родительской постели никого не было. Она была охвачена пламенем. Тёплое одеяло горело вместе с белоснежными подушками. Но все остальные вещи не на своём месте. Вазы — разбиты, книги — сожжены, семейная фотография — лежит разбитой у порога. — НИК! ГРЭЙ! — его вопль стал отчаяннее. Родители не отзывались. Их здесь нет. Он начал звать братьев и сестёр, оббегать комнаты, бегать по разрушающимся лестницам. Никого. Никого-никого-никого, нет, абсолютно нет! Глаза юноши полны животного ужаса. Он уже покрылся язвами, обжёг руки и ноги, пытаясь добраться до дверей.
Осталась одна единственная комната, куда он не забегал. Комната, в которой так часть раздавался детский смех. Комната, в которой отдыхала Бусинка, его дочь.
Не увидев в кроватке ребёнка, он перевернул её. Он перевернул все стоящее в комнате, и перевернул дважды всё лежащее. Пожар утихал, дождь делал своё дело. Языки пламени остывали, давая водной стихии омыть этот несчастный дом. Всё, что юный ковбой нашёл, когда ярость и отчаяние отступили, это деревянная гитарка. Она лежала на полу, сгоревшая, почерневшая. На ней не было видно криво нарисованных струн, и страшнее она была, чем когда либо.
Но тут упали колени на грязный пол, в котором начали появляться глубокие лужи. Он взял гитарку. Прижал к своей груди, понимая, что это не капли дождя скатывались по его лицу ливнем. То были слёзы. Слёзы горькие, и самые чистые. Он тихонько рыдал, бормоча себе под нос ту самую песенку о звёздах и полях, о семье и одиночестве. И в какой-то момент рыдание перешло в страшный вопль, который заставил его согнуться пополам на покрытой сажей земле.
Прошли минуты, часы, а он всё рыдал. Глаза его красные не от злости, но от горя.
Едва услышав, как над головой скрипнула увесистая деревяшка, он понял, что делать ему здесь больше нечего. Он вышел из Отчего дома. Мёртвого дома. Оглянулся на него в последний раз, невольно прощаясь. Запрыгнул на несчастную лошадь, что ждала его и мокла под дождём, не держа на него обиду за то, как в кровь истыкал он ей бока.
Ковбой погладил лошадь по голове и взял в руки недоузок. Теперь куда слабее он ударил ей по бокам, почти невесомо. Но лошадь его послушалась. И пошла туда, куда её вёл ковбой. В далекую неизвестность. Туда, где он ступит на свой Путь, найдёт себя в отмщении и ляжет под хирургический нож. Туда, где он не вспомнит, ради чего он убивает собак КММ одну за другой. Но именно там, и нигде либо ещё — его семья будет отмщена сполна.
Бутхилл всё это время лежал на плече у Аргенти, не высвобождая его руки. Он держался за него крепко. И если бы не броня, рука Аргенти превратилась бы в фарш. Они вместе смотрели на языки огня в камине. Рыцарь не мог выдавить из себя хоть слово. Удивительное явление. Кто бы от Рыцаря Красоты бы такого ожидал. Бутхилл тяжело выдохнул, ясно, как никогда подмечая, что у него были синтетические голосовые связки.
— И потом я, похоже, своровал у тех же КММ эту чёрную руду, плевое дело. И сплавил её на то, что ты сейчас видишь перед собой. Оказывается, ещё тогда я был не промах, — Бутхилл зубасто заулыбался, глянул на рыцаря. Тот на него даже не смотрел. — Пардон, рыцарь. Не надо было на тебя всё это взваливать. Да и вообще… Какое это теперь имеет значение, когда…
— Вы прекрасны.
— Что, прости?
Аргенти повернул голову, сверкая своими изумрудными глазами. Ох, кого же он ему напоминал.
— Вы прекрасны, Бутхилл. Прошу, дайте мне продолжить, — он выставил ладонь перед лицом киборга, коль тот собрался рот открыть. Тот опешил, но возражать не стал. Каждое слово Аргенти вливалось ему в уши, как догмата. — Я следую пути Красоты. И вижу красоту в людях, в растениях, даже самых маленьких жуках. Но мне всегда было сложно постичь красоту чужих Путей. Я не вижу красоты в пути Разрушения, что стремиться стереть всё живое с лица Галактики. Не вижу прелести в пути Распространения, ибо его создания лишь являются пародией на жизнь, которая сама по себе — чудо Красоты. Понимаете ли вы, о чём я говорю?
— Э-э-р… Ты уж прости, сахарок, но что-то не смекнул, — неловкая улыбка вновь оголила острые зубы. Когда Аргенти увидел их, то он словно ярче засиял.
— Жизнь — это консистенция Красоты. Это её основа. Её самый чистый вид. Вы — Галактический рейнджер, Бутхилл. Вы следуете пути Охоты, вы её самый приверженный сообщник.
— Да, рыцарь, и как ты понимаешь, суть Охоты — убивать. Убивать жизнь. То есть, Красоту. Я убийца, при чём прославленный. Разве нет?
— Ваш портрет на розыскных плакатах меня уже завораживал, — Бутхилл громко охнул, хлопая себя по лбу, но дал рыцарю продолжить мысль. Тот уже не сидел к нему плечом к плечу. Он повернулся к нему всем телом, легонько, словно умоляя, взял во вторую ладонь чужую, что Бутхилл прижал к лбу. И погладил пальцами железо, которое, якобы, ничего не чувствовало. — Путь Охоты благороден. Я не глупец, Бутхилл. Круг жизни мне вполне известен. Жизнь способна поглощать саму себя раз за разом, чтобы просто существовать. Ей это это необходимо. Как и Красоте, что перерождается невообразимое количество раз с самого зарождения Вселенной. Вы лишаете кого-то жизни, чтобы жили другие. Вы стремитесь к тому, что можно назвать справедливостью. Будь вы безвольны, то выбрали бы бездействие, сэр Бутхилл.
Кто мог ожидать, что этот благородный монолог вдруг станет таким тихим?.. Аргенти придвинулся ещё ближе, почти вжимался в него нагрудником. Прижал их руки к груди, губами уха коснулся. Бутхилл побоялся, что от такого у него начнут сбоить слуховые сенсоры. Почему его вдруг закоротило?
— Вы — сама суть жизни. Быть может, в вашей груди не бьётся сердце из крови и плоти, а тело — лишь металл, да провода и шестерёнки… Но вы живой, — он раскрыл ладонь Бутхилла, прижал её к холодной стали, что была у него вместо груди. — У вас есть то, чего нет у многих, состоящих из мяса и костей. Воля. Создание невольное — бездушное. А тем самым — мертво, и нет в нём чуда Красоты.
Аргенти поднял голову, глядя на лицо Бутхилла самыми чистыми и добрыми глазами, в которых плясали искры и благоговейный свет. Он улыбался, а киборг молчал, не замечая, как у него отвисла челюсть. Он прижал свой лоб к чужому, не понимая, как это могло выглядеть для Бутхилла.
— Теперь вы меня понимаете, сэр Бутхилл? Могу объяснить ещё раз, мне это не составит труда.
— Только посмей, святоша, — проговорил Бутхилл, потирая морщинки под глазами. — А то ты совершишь невозможное — заставишь киборга плакать.
— А тебе хотелось бы?
— Поплакать-то? Это же будет огромный ущерб моей безупречной репутации убийцы-хохотуна, — улыбнулся ковбой, глядя на такого честного и безупречного Аргенти. — Но, по правде говоря, да… Очень хотелось бы.
— Могу поплакать за вас.
— Что за глупость, рыцарь.
— Но какая прекрасная глупость.
Они засмеялись вместе, Бутхилл — громко и грубо. Аргенти — скромно и очаровательно. Хоть они и откинули головы назад в приступе задора, рук они не разомкнули. Хоть и время, судя по часам на стенах, поджимало. Слишком долго он пробыл в иллюзии. Грёзах, быть может. Даже одна из них сидит прямо перед ним, пальчиком убирая пушистый локон за ухо. Аргенти проследил за его взглядом и обернулся на часы. Он учтиво обратился к ковбою, медленно опуская руки. Он выпустил чужие пальцы. Никогда так Бутхиллу не хотелось метнуться вперёд, чтобы взять то, что ему не принадлежит.
— Вам уже пора, — рыцарь не спрашивал. Он говорил простой факт. Эх, хрен редьки не слаще. Бутхилл почесал подбородок, подумал, раскидал варианты… А после очаровательно заулыбался улыбкой три на девять. Он встал с дивана и размял ноги, будто у него затекли мышцы, которых нет.
— Ты прав, сахарок. Давно пора. Засиделись мы. Вот разойдись мы на какой-нибудь музыкальной ноте, то я бы вовсе отдался тебе весь и полностью. После лежания в этой ванне ноги так и просятся в пляс!
— Ох, ну… У меня есть окарина, — рыцарь потянулся к небольшому мешочку на своей пояснице. Вытащил он из него, действительно, самую настоящую окарину. — Но я сомневаюсь, что с ней можно танцевать. Да и играю я посредственно.
— А ты сыграй, — нежно произнёс Бутхилл, только увидев долю печали в изумрудных глазах. — А я… Спою тебе. Попытаюсь спеть.
— Вы ещё и поёте, сэр Бутхилл?
— Был опыт, — кивнул киборг, вновь садясь рядом с рыцарем. Их плечи вновь соприкасались, а головы были повёрнуты друг к другу. — Только погоди! Мне надо напрячь глотку, давно я этого не делал. А то вдруг голосовые синтезаторы не смогут воспроизвести нужную мне тональность?
Аргенти хихикнул, от чего у киборга сама по себе улыбка полезла на лицо. Он прокашлялся в кулак, потёр пальцами горло, настроив синтезаторы. И когда нежная мелодия окарины стала ласкать слух, Бутхилл слегка неловко, но от всей души произнёс с хрипотцой:
— Пшеницей усеяны поля, в них потеряно дитя. Огоньком сиял ты лишь только для меня. Звезду достану с неба, и змею я задушу. Если придётся мне уйти, прости меня, прошу. Ты и я — мы потеряны с тобой. Обошлись с нами жестокою игрой. Но семью мы отыскали, обрели с ней свет очага. Знать бы мне, кто я для тебя…
