Я еще в далеком теперь детстве слышала: тот кто что-то из себя представляет — рассказывает истории, все остальные — слушают. Так мне говорила мама, и почему-то тут же отводила глаза. Как будто боялась, что я спрошу: а к какой категории ты относишь себя? Со мной-то все было ясно с самого начала. Я не хотела рассказывать, я хотела читать о других.
— Криптограф?
Помню с каким ядом отец выплюнул это слово мне в лицо.
—Ты - криптограф? Не смеши.
Тогда он еще мог смеяться.
Тогда все были живы. Я помню как пыталась притворяться — записалась на курс по писательскому мастерству в местный колледж. На первом же занятии нас попросили описать бабочку, имитируя стиль других писателей. Забавно, они хотели чтобы мы рассказывали не свои истории. Притворялись теми, кем не являемся. Что я знала, к примеру, о Толстом? Только то, что он жил в стране, где было очень холодно. Стране вечной мерзлоты. Я села и написала: у бабочки замерзли крылья и она умерла. Больше я в тот колледж не ходила. Уехала, не зная, что окажусь в городе вечной мерзлоты и полюблю его.
Ротков соткан из потерь. Анна потеряла отца. Каин — веру. Грег — надежду. Я? Мне нечего терять. Здесь и правда холодно: как бы ты не кутался все равно продрогнешь до костей, никакой чай не спасет. Анна шутит, что мы все в сказке о снежной королеве, возимся в ледяных чертогах и складываем из кубиков слово «вечность». Я все хочу спросить: ты знаешь, когда придет Герда и всех нас спасет? Но молчу — иногда лучше не задавать вопросов. У нас есть Каин, и можно подумать, что Каин и есть Кай, даже имена созвучны, и волосы с ресницами у него белые-белые, как сугроб за окном. Но нет, настоящий замороженный мальчик всего один. Дмитрий. У него в кабинете всегда натоплено, а он ёжится, никак согреться не может. Вместо ножа прячет в ящике стола лезвия, вот разве что буквы не вырезает. В глазах сплошная пороша, через которую не прорваться — непременно погибнешь. Я и не смотрю, просто сажусь рядом. Он задает вопросы. Бессистемно, отрывочно.
Откуда я? Кем была? А родители? Как продвигается расшифровка книги? За окном злится вьюга, и мне холодно, холодно, до чертиков холодно, но Дмитрию все равно — он снежный мальчик из ледяного плена, вместо сердца осколок зеркала, его не разжалобить и не спасти. Только зря руки поранишь. Герда к нам не доберется, Герда увязла в метели, оленей задрали волки. Я — не она, я внутри полая.
Мертвая. Девочка без своей истории, а чужие мне пока не поддаются.
— Что ты о ней думаешь?
Я случайно подслушиваю разговор Анны и Дмитрия.
— Странная она какая-то, — это Дмитрий. Молчит и добавляет нехотя: — чужая.
В этом вся моя суть — я везде чужая.
Неприкаянная. Как будто это мне попал в сердце осколок ледяного зеркала и выстудил там все до основания.
***
Я купаюсь в бассейне, заворачиваюсь в полотенце. И вдруг чувствую как на плечи железной сеткой ложится взгляд. Так только он смотрит. Заметает снегом.
— Лэйн, — говорит. И больше ничего.
А потом целует, и поцелуи у Дмитрия такие же холодные как сугробы вокруг. Словно ему надоело мерзнуть одному, и он ищет еще кого-то в снежной тюрьме, пусть даже и меня.
После он уходит, и мне должно быть пусто, и горько и муторно. Но мне
нормально. Дурацкое такое слово, но верное, отражающее суть. У меня ничего не было, а теперь есть хотя бы
что-то. Воспоминание о нем. Вечером я снова сажусь с ним рядом, смотрю на огонь. Иногда смотреть в одну сторону важнее чем смотреть друг на друга. Не помню откуда это.
Дмитрий не верит мне, все ещё нет. Свирепеет, когда видит меня возле ящика с лезвиями. Валит на пол, фиксирует колени. Дуло пистолета щерится мне в лицо черной пустотой. Наверно, мне должно быть страшно. Но я знаю, что он ничего мне не сделает. Наша борьба — танец по лезвию бритвы, нужно пройти по самому острию. Дмитрий меня отпускает, встряхивает в руках как куклу:
— Больше так не делай.
Я знаю, что непременно сделаю. Это позволяет чувствовать себя
кем-то. Бабочкой, что шевелит крыльями и пытается лететь несмотря на заморозки. Это позволяет чувствовать себя живой. Я знаю, что он думает то же самое. Его глаза совсем близко, и буря в них почти утихла.
***
Когда я попадаю в ловушку и оседаю на снег, колючий затвердевший снег, он склоняется надо мной и тянет за руки.
— Вставай.
Я закрываю глаза, а он все тянет, тянет, как будто не верит что конец истории для меня уже написан. Последнее, что я чувствую — его слезы. Горячие, горькие — они падают безостановочно и безнадежно, снег подо мной тает. Бабочка в груди расправляет крылья.
