Эта история не должна была быть написана. Эта история не может быть опубликована. Этой истории никогда не было.
***
Приключение начинается.
Задворки бомжатника пахнут кондитерской и свежим крем-брюле. Крем- брюле пахнет деньгами (1/5 мироновской стипендии, если взять и кофе). Деньги пахнут историями и грязными руками. Всё вместе воняет сивухой. Романтика. Грязно-желтые стены домов не пропускают света, казалось бы, это логично, ведь было бы странно, если бы стены пропускали свет, тогда бы это были окна, грязные окна, покрытые наследственной пылью, которую дед привёз из Берлина, вместе с алкоголизмом и пустотой в глазах. С такой пустотой не дают работы, с такой пустотой дают крошечную пенсию и ночные кошмары с дневными видениями, где разумно-заученное «не было выбора» борется с холодным «они люди, как и ты». А пыль собирается вокруг, её некому стереть. Грязно-жёлтые стены домов не пропускают света, они выращивают в себе двери, чтобы пропускать людей, а потом — отсекая опухоль входной двери (злокачественное образование на теле каждого дома) — растворять их в себе, никогда не выпуская _на_ружу_, за пределы маленького дворика. Где-то сквозь старый асфальт растут одуванчики. Небо над двориком никогда не бывает чистым, оно всегда скрыто плотной решеткой облаков с пропущенным электротоком, чтобы солнце не перебросило передачу света и надежды заключенным. В маленьких двориках грязно-жёлтых домов надежда умерла, хоть на стенах и остались надписи, свидетельствующие о том, что она была. И не то, чтобы дворики с домами грязно-желтого цвета были тюрьмой и как-то специально не выпускали своих жертв, нет, так-то оно так, но не совсем. Просто такие дома незаметно проникают в своих жильцов с осколком зелёной бутылки, который не вытащишь без иголки. Проникают и выкачивают витамин A, B, C, D, E и весь алфавит с таблицей Менделеева дальше по списку, то, что отвечает за эмоции и энергию за пределами дома. Ведь _с_на_ружи_ темно, страшно и противно, там ветер, слякоть и люди, а дома есть банка консервированной фасоли и два пакетика чая, но эта вечная весна возможна только в одиночной камере, однако даже у пленников есть воображение. И он увидел солнце. И Мирон заваривает на себя одного две кружки красного чая, хоть надпись на коробке указывает на зрительную иллюзию, выпечатав на себе строгое «чай черный. пакетированный», без веревочек и лейблов. Чай в кружкáх и крýжках. Воды не было уже месяц. Чаепитие превращается в шахматы на одного, где место собеседника занимает ирреально знакомое лицо, выплывающее из расщелины пустоты, воплощаемое в этой реальности человеком-перебежчиком, что бегает между стульями, разыгрывая увлекательные монодиалоги, захлебываясь чаем сразу из двух кружек, жидкость всасывается через нитки с противным звуком. Рот вымыт с мылом зашит белыми нитками (неделю как). Безумие медленно сворачивается теплой кошкой на коленях. Человек молчит и дрожит. Представление продолжается. Мирон настолько наловчился в этой игре, что видит пар от кружки, несущий в себе аромат тухловатых ягод с чем-то смутно знакомым. Беседа начинается. И он сбегает в свою голову, отделяя сознание от тела, видит себя, привычно бледного и измученного, с кровавой коркой на губах, ощущает стянутость — нитка впивается в плоть. Но ему не сюда, ему отсюда и от себя в себя в себе. Втекая отделившимся сознанием в мозг он попадает в эту же комнату, только нитки нет. Мирон открывает рот, и беседа продолжается, неся его через гортань рассказчика в свою новую реальность.***
Мирон думает.
— Я верю только в великую посмертную психотерапию перед ничем. Разбираем прошлые проблемки, извлекаем уроки, закрываем гештальты перед растворением. В общем: никакого РКН и панических атак. Я наверное даже расплачусь, как правоверный на исповеди, или как, когда узнал, что Он — воскрес. Для нас. Сигареты отдают горечью земли и немного клубникой, ленивые пальцы левой ползут по лицу, чтобы застрять в до омерзения своих волосах. А у него мои кудри, а эта строчка чужая, а у него протертые бойфренды и эта строчка моя, а еще аляпистая рубаха. Одинокий старый правый (не знаю, что за правые — но идеи здравые) кед валяется где-то в прихожей, в то время как на левой (хороший левак — укрепляет брак): зеленый носок. Он постоянно улыбается и держит чашку сверху, будто ручки не существует. Поломанные расслаивающиеся ногти на правой руке забиты лаком и похожи на сухое дерево. А я ужасно тупой. Очень тупой. Круглый стол раскручивается в целую комнату, имея своим центром желтую чашку со стершимся рисунком. Взгляд смотрящего, натыкаясь на чашку, разбивается, осколками раскидываясь по помещению. Вот дореволюционная ручка висит на старом деревянном серванте (лет двадцать назад его раскопали на старой даче умершей родственницы, а лет десять как отреставрировали и перевезли умирать сюда, поскольку древность уже снова начала просачиваться сквозь лак). Внутри серванта можно отметить горделивый, вечно скорбящий фарфор и эмалированную кастрюлю. Опрокидывая взгляд по вертикальной дуге, окажешься на потолке, что примечателен лишь щербатыми улыбками трещин (137) и люстрой (1). Далее: напрямки от серванта — к товарищу комоду. Товарищ был рыж, велик и весьма удобен, а также в милосердии своем, дававший на себе приют всякому, а именно: свечкам, подсвечникам, карандашам, блокнотам, фоторамкам с фотокарточками, фикусу Викентию Бенджамину II и — периодически — коту Арьергарду, Авангард же обходил его стороной, предпочитая сервант комоду, в то время как Мидгард был заинтересован исключительно в подушке номер пять. Но это на севере, а если быть точнее, то на диване, что открывал с себя вид в: окно, другое окно, стол, а также, если извернуться — в стену. На диване обитал Мидгард в окружении подушек, предпочитая из них, как уже было сказано ранее, пятую: ярко-красную бархатную с одной стороны (предпочтительной) и золотисто-серебристо-пайеточную с другой. Сидя на диване, спиной к окну, так чтобы не сидеть лицом к стене, можно вернуться взглядом к столу, для этого нужен прямой взгляд или нижняя вертикальная дуга, так как если идти через потолок, рискуете зацепиться за люстру и упасть в дверной-проем-но-без-двери (арку, Мирон, это называется арка). Стол же, помимо комнатообразующей чашки, содержал в себе: пепельницу, сигареты, тарелку с печеньем, сахарницу, чайник, вторую кружку, зажигалку, кроме того он включал в себя четыре стула, два из которых были заняты: один мной, второй протертыми бойфрендами (включающие в себя владельца). Это был один из тех чудесных дней, когда был вечер. Закурив, пришлось продолжить разговор. — А во что веришь ты? — Приличные люди сначала здороваются. — ироничная ли ухмылка п (р)оявляется на лице собеседника. — Добрый вечер, Вечер. — во-первых это вежливо, во-вторых горло слишком перемочено, чтобы молчать. — И вам не хворать. Как жена? Как дети? И зови меня по имени. Быть хуманизированным временем суток весьма тяжело, даже если ты осознаешь себя. Считай меня человеком — дай мне имя. — Стабильно отсутствуют, да и слава Богу нашему Иисусу Христу. — Но спросить же надо было. И во веки слава Богу нашему. Но как вариант — неплохой. Хочу быть Славой. За окном был чудесный рассвет. А новообращенный Слава не пел про одиночество. Он вообще не умел петь. Но круговерть чаепития уже медленно превращалась в спираль, закручиваясь все сильнее вокруг стола.***
Крикет и история любви. (История первая)
Раньше, чтобы вызволить даму из беды мне понадобился дракон, башня, конь, латы и всякие прибамбахи опционально. Но времена меняются и вот я вызволяю деву дешевым крикетом. Прикурить найдётся.
«—… Впервые я задумался о скоротечности времени, когда у меня перестали спрашивать паспорт. Заметил я это не сразу, просто с каждым разом паспорт оказывался в рюкзаке всё дальше и дальше, а я спускался по социальной лестнице всё ниже и ниже. Что иронично — заметил я старость лица, только когда паспорт мне снова понадобилось, женщина внуковского возраста с ярко-зелеными тенями и синей тушью пробила следом за сигаретами фразу: «Документы можно?» — слишком тонкие для такого объемного лица губы вытянулись в жопку кошки на ударном «у» — Ла-би-а-ли-зи-ро-ва-лись, дурачок. — я затянулся, чтобы проглотить омерзение от этого приторного «дурачок», произнесенного кем-то уже-не- мерзким. Сделав пару затяжек, пришлось продолжить историю — Пусть так. Но у меня спросили паспорт. И ни один личностный кризис не был сравним с этим. Это хуже потери наушников перед долгой дорогой. Меня будто выкинули из особого братства старейшин, распустили партию, пока ты гонял за пивом. В общем, мне было обидно, но вечерняя очередь в магазине — не время и не место реф-лек-ти-ро-вать, как говорил мой старый мастер. Это время решительных действий. И я открываю рюкзак… — А в рюкзаке? — глупый, глупый уточняющий вопрос. Бесит. — Кетчуп, C4, тротил, козявки, чистотел, красная ртуть, амфетамин. — Мирош, не ври, это у Шило под ногтями. — Ну нож с кровостоком в рюкзаке был, поэтому почти. В общем женщина немного удивилась, когда увидела, что из рюкзака непринужденной рукой фокусника я достаю не кролика, но: цепь, лом, нож, грязный бинт, «Капитал» Маркса и стопку брошюр «евреи за Иисуса»… — Что? — Ну как-то эти парни уже пошли против того, там всё потом плохо кончилось, поэтому наши обрезанные друзья исправились. Так вот, а на дне лежит мой паспорт. В глазах продавщицы четко отражались весы, где на одной чаше было «О боже, у него нож! Надо звонить в полицию!», а на другой «О боже, у него нож, какая уже полиция?». По итогу мне молча всё пробили и даже пустили долг в 3 рубля 50 копеек. За мелочью надо было бы снова лезть в рюкзак… Кажется начинается. — мы стремительно затушили все, что не тушили и выпили все, что не допили, чтобы потом поджигать все горящее и пить непитое. Не стихи же в самом деле слушать.» — Воистину. «Бывают в жизни ситуации, когда не спасает даже полумрак, разбавляемый красно-желтым светом и темное дерево, хотя казалось бы. Такое сочетание всегда рождает в мозгу стойкое ощущение ожившего пленочного фото, что вкупе с размытостью алкогольного опьянения погружает в состояние сладкой ностальгии по чему-то светлому и далекому, даже если на пленки остались только пеленочные времена детства, а первые шаги фиксировала уже цифра. Но даже ощущение себя в бочонке будущих кадров где-то в недрах «Зенита», «Киева» или «Лейки» не помогает моменту. Становится просто еще обиднее, будто в твоё «пеленочное» проник кто-то чужой и нагадил. Поэтические вечера реального времени — русская рулетка из говна и палок, тогда как поэтические вечера прошлого — затерянные сокровища. И это не мы-вы скатываемся в творческом плане, просто в воспоминаниях и историях сохраняются лучшие представители, тогда как в реальности ты идешь по минному полю плохих стихов. С маленькой сцены что-то вещает про протуберанцев естества маленькая девочка. Боже, не оставь нас в милости своей. Самое смешное, что не оставляет, является грязно-мокрыми поцелуями снаружи железных дверей и холодными мокрыми пальцами в чужих трусах. Раскатывается своей милостью по полупустым заляпанным бутылкам и настрелянным пачкам сигарет, и пока на нас светил ярко-желтый уличный фонарь, я даже почти верил что это любовь. Мысль вертелась где-то между желанием проблеваться и поссать, что-то такое чистое и светлое как леденцы муми-тролль, себе почти не покупаешь, но приятно получить вместо наклейки звездочки за рассказанный стишок. За такими ассоциативными цепочками легко теряется связь с реальностью, а я в этом деле вообще мастак мне только дай что-нибудь потерять или где-нибудь потеряться, потом только с собаками и ОМОНом.» — Эка тебя с поэтических штырит, может и хорошо, что больше не ходишь? — злая насмешка в этом псевдо-заботливом вопросе, режет ржавым ножом истощившиеся нервы. И я падаю в очередное отчаяние. — Бесишь. — слова выкрашиваются губной помадой на зеркале, как в каком-то шоу про драг-квин. Все травести — умрут от зависти. А он б е с и т. Ярко-алым и по всем бессонницам — пли. — У меня, кстати, справка есть, что я дурачок f-chto-to-tam. — Ну и дурак. — Несмешно. Но ты прав. Поэтический вечер был отвратительным. А это была не любовь, это просто последствия плохих стихов. — жадно отхлебываю чай, чтобы скрыть хоть что-то, что еще не выложил в припадке душевного эксгибиционизма. — За то и выпьем. — и немедленно выпили.*** Введение в героя (или о Мироне от Мирона)
Вначале было ничего. И это ничего обитало в маленькой квартирке где-то за пределами обозримого, а именно на окраине города-городка. Ничего существовало вне времени, так можно было бы сказать, если бы это было правдой. На самом деле существо просто не покидало свою квартиру, оборвав все связи с внешним миром. Полностью погрузившись в себя ничего поглотило само себя, но даже не заметило этого, продолжив существовать в себе в качестве (не)самого себя. Не отвлекаясь на внешнее раздражение вселенной эмоциями и чувствами. Но это все лирика и метафоры. Если дать себе труд присмотреться, то за грязными волосами и одеждой обнаружится человек. Человек забывший себя. Не то чтобы юноша был безумен, он просто был и не признавал этого, общался исключительно с собой, используя в качестве связующего звена алкоголь, забыв, что его собеседник он сам, юноша заблудился в себе и мыслях настолько глубоко, что уже не мог отличить реальность от ирреальности. Его реальность это дрожь, одна нескончаемая дрожь, бурлящая в венах, шипящая в мыслях, то уговаривающая, то приказывающая причинить себе вред, сломать игрушку-избушку тела, вывалив наружу давно развалившийся мозг. Руки юноши постоянно дрожали, бились шипами мускулы, царапали кожу мышцы, и иногда он не сдерживался и сдавался этой силе, забывая себя и неотъемлемость этой костяной клетки. Тогда он дрался сам с собой, дергаясь в припадочном танце под саундтрек воспоминаний и чего-то, чего не было. Он кричал, но его никто не слышал. То ли потому что крик был внутри головы, просверливая уродливой соседской дрелью бесполезно бесконечную стену кости, то ли потому что в том доме давно уже никто не жил, если он вообще хоть когда-нибудь существовал. Все квартиранты съехали задолго до, оставив лишь юношу корчащейся грудой тряпок на полу. Каждый вечер, он выходил в маленький двор колодец и кричал там. Поскольку он делал это не ради ответов, то он не получал их. Это случалось всегда ровно в шесть, сразу после пятичасового чая, вот только вечер наступал не каждый вечер, а только когда о нем вспоминали, тогда он приходил, чтобы стать единственным гостем и зрителем. Ветви фантазий, бесконечные лестницы-лабиринты книг. Он забыл где выход, да и не хотел его находить. Только он дышит, и это: Сонечка Мармеладова, что готова отсосать любому за мармеладку. никакой духовности не осталось. А «Преступление» это просто детективный бульварный романчик на разок. Его (ее) скрепы это порно актрисы и распи (я)тие. Никто не рекомендует ничего воспринимать адекватно. Мир — иллюзия.*** Выписка из дневника No 1. О дружбе.
Мне не нравится слово «друг». Я не умею смотреть в потолок. Каждый раз, когда находит тоска, и казалось бы идеально киношный момент для созерцания верхнего пола, я полностью погружаюсь в кинематографичность данного действия, пропитываюсь этим как губка кофе и губной помадой: казалось бы — мелочь, а хрен отмоешь. И это ложное ощущение фильма придает вкус игры и притворства всему. Я не умею скорбеть, ровно как не знаю что такое изжога. Это абстрактно и ложно. Театрально. Я был истеричкой. Я есть истеричка. Я буду истеричкой.*** Выписка из дневника No 2. После.
Я захожу в себя как к себе домой. Устало и не разуваясь. Все равно завтра уборка. После меня останутся только черновики и помады. Мой друг мечтает о чем-то великом, а мне бы только найти идеально красный. Чтобы не стыдно оставлять.*** Выписка из дневника No 3. Человек молчит и дрожит.
Вкус колы без виски странный и неправильный. Пью чай, слушаю русский рок. Вроде бы все нормально. Тетрадь общая. 120 листов. В клеточку. Могу ли я считать это своим дневником? Мне восстановили льготный проезд, но я знаю что это ложь. Обидно. Пространство сужается до чашки.*** Выписка из дневника No 4. О воспоминаниях.
Память. Вот что преследовало меня с раннего детства. Во сне, наяву, пока еду в метро или ем именинный пирог. Воспоминания прокручиваются на сотне старых еще_выпуклых экранов нулевых телевизоров, только вместо зрителя стоглавый гидра-я. И если сеча — то сечет; и я рублю шальным казаком свои головы, чтобы отрастить новые и погрузиться еще глубже. Вечно. Мне пять, мне десять, мне пятнадцать, мне ежесекундно все мои возраста. Пленка настолько старая, что иногда звук чередуется с картинкой, попеременно пропадая, реальность сложно осознать. Вдруг я — не я, а лишь воспоминание, когда-то бывшее мной. Вдруг я сейчас в посмертии: переживаю свою жизнь, пытаясь исправить выборы, сделанные ранее. Вот только как понять где я накосячил и где я? Периодически это отступает. Вот недавно пропало почти на полгода. Не вина ли это алкоголя? Я не знаю. Знаю только, что память снова возвращается. Понемногу. Я до сих пор иногда не помню сегодня, но помню как не помню. Точнее, заново проживаю. Наверное я просто выздоравливаю. Надеюсь однажды моя память не убьет меня. Я надеюсь на хорошее посмертие. Я не люблю желе с детства. Зато люблю любить и знать, что меня прочитают. Даже это, и наверное это станет даже когда-то привычным в своей непривычности. Чтение писателя это всегда чтение его дневников. Просто еще один факт. Мы же все пишем чтобы нас читали. Вот и меня будут. Набросками-мазками размазывая по Невскому, если бы он был диваном.*** Ломка. (История вторая)
«Все кажется ужасно непропорциональным чужие руки мелькают перед глазами. Ленивыми мухами отгоняю их. Слишком тяжело. Мухи пальцы вдавливаются в глазные яблоки. По боли узнаю себя. Это мое тело. Это мои пальцы, руки, глаза, скелет помещённый в клетку жира (снова перебарщиваю) и мышц (но занимаюсь) заточен в белом пространстве. Впадины отпечатков улавливают структуру дерева. Дело пахнет керосином, если бы я помнил его запах. Спина улавливает тепло, шею удавкой сковывает веревка тошноты. Сухость тепла шелушит кожу, по отдельности все приятно, и я в принципе не против. Но перед удушением принято спрашивать в приличном обществе. Мысль-горло гордо врывается в жизнь без приветствий и просьб. И ты сразу чувствуешь себя обязанным ей. Пытаешься вытолкнуть ее из себя для беседы. Но маленькие мысле-лапки плотно держат тебя за кадык ковбойским лассом. Невыносимость вносится в быт подброшенным котёнком. Никому ее не отдашь. Только по ночам твоим внутренностям будет тепло от этой тяжести, согнать которую ничего не поднимется. Потому что пальцы — мухи. Они летают перед глазами не отвечая на твои команды. Удушливый взгляд цепляется кошкой за нечто зеленое и живое. Растение все еще хочет жить и тянется своими хилыми бледно-зелеными побегами навстречу обжигающе холодному зимнему солнцу. Растение тянется, а у меня больше нет сил и я падаю в эту кроличью нору медицинского термина, не отличая себя от него, сливаясь с ним и становясь. Сколько времени прошло? Мне что-то говорят; про жизнь, людей и нечто великое, что должно стоять за каждым чем-то. Ухо улавливает брайлевские выпуклости звуков, вырезая под них иглой выемки на пластинках барабанных перепонок, но это где-то не здесь. Сознание ощущается подтаявшим маслом на деревянной доске, реальность разделяет меня на куски своим влажным-холодным ножом событий, масло-мозг прилипает к нему, смешиваясь в разделенно-неделимую кожную смесь меня. Все равно это пойдет на бутерброды, а значит стараться незачем. Чем? Чем я обязан этому? Создавалось впечатление, что Бог наказывает меня за что-то, только вот я не помню за что. Все смешалось в масле. Облонских никогда мне существовало. Как и дома. Пальцы оставляют отпечатки, я оставляю мысли. Они стаей рыбешек плавают вокруг меня, своим маленьким косяком носясь от стены к стене. Ни одну не поймаешь, но они все как на ладони. Ладони заполнены линиями жизней и содержат в себе 3D пазлы случившегося и нет, надо только дать себе труд их увидеть. Труд освобождает. И я радостно долблю киркой по мозжечку, потому что у меня три по биологии и я даже не помню что такое мозжечок. Падение в кроличью нору, кажется, никогда не остановится, но я летел абсолютно свободным, потому что перестал существовать, распался на атомы, оставив понемногу внутри норы, на кухонной доске, подоконнике и родео. И плевать, что я не знаю-помню, что такое родео. Всегда в нас живет надежда. И моя надежда лишь надеется, что родео и лассо — мягкие итальянские сыры. Грязь не смыта с кожи. Страха больше нет. Никто не знает насколько (как) приятно падать.»*** Мирон вспоминает.
Часы бьют семь, а это значит, что чаепитие закончилось. И Мирон берет поднос, чтобы вынести все чашки-ложки на кухню. Плюсы и минусы жизни одному: + Посуду можно мыть когда захочешь. — Посуду надо мыть. В резиновых перчатках очень быстро потеют пальцы, образуя вторые: отвратительно-мерзкие перчатки пота. — Черт. Что-то я немного подустал — Еле слышный полувздох перекрывает шум потока воды, но Слава все равно слышит. Потому что что ему эта вода, если он он. Собеседник лениво потирает подбородок большим и указательным пальцем и будто лениво произносит: — Как ты относишься к медитациям и йоге? А к медитативной йоге? А к йогуртам? Как истинный буддист Мирон отвечает благородным молчаниям на глупые вопросы. Но Слава не останавливается и продолжает: — А если я скажу, что ты войдешь в состояние сладкого сердца? Никакой растяжки — just pure шавасана. Спина болела третий день от чрезмерного сидения в своей голове (и немного от сколиоза), Мирон не отказался бы от растяжки, но ему стыдно и неловко было бы пыхтеть и потеть перед своим собеседником, даже если не в одиночестве. — Ну же! Соглашайся-соглашайся! — и засмеялся мерзенько так. А тон какой-то неприятный, наигранно бодрый, но что им до этого. А Мирон смотрит на свои руки в резиновых перчатках, что моют кажется бесконечное количество чашек (двенадцать). Что он теряет? Что он вообще может потерять, если у него кроме этих чашек и сколиоза ничего и нет? Они возвращаются в комнату, чтобы Слава наконец снял свой одинокий кед, а Мирон разложил коврики. Легкая трансовая музыка начинает играть из магнитофона. Откуда он тут? Последний раз Мирон видел их в своем детстве в дедушкиной квартире, почему подсознание заставило их существовать здесь? Это не жесткий PSY TRANCE ALICE, в которого ловится бед-трип и тревожка с панически-пуническими войнами-атаками, даже на чистом. Это именно медитативный трек прямиком из начала нулевых — конца девяностых, когда вся страна массово угорела по йоге и уехала серфить серфинг и дауншифтить дауншифт на Гоа и в Индию. А это одна страна. А я узнал, что у меня есть огромная семья. А музыка играет все громче, а благовония разгораются все воннее, никакого «блага» в этом дома. Благодарить — значит благо дарить. Мирону подарили только расстройство шизо-спектра и предрасположенность к алкоголизму. «Счастливый Будда» чадит все сильнее, наверное. Мироша крейзи и курильщик. Он не различает запахи. Тихий Славин голос что-то вешает о вселенской гармонии, как вдруг что-то меняется и вместо сладкого сердца в его голове начинает пульсировать одно слово «вспоминай» под эту новую мантру кроет покруче чем с отмены (или как это называется официально: абстинентный синдром), а Мирон может только повторять про себя «Ом навах Шивая», но голос становится все громче, перечеркивая и перекрывая восхваление Шивы. И Мирон пытается выбраться из своей головы, убегая по лабиринтам сознания, сбегая по крутым лестницам подсознания пока наконец не находит выход. То что казалось спасительным выходом правда спасает. Стоит только пройти в дверь, как шум в голове стихает. И Мирон снова один в комнате. Он ощущает свое везение в ощущении любимого дня: сегодня — сегодня. Телефон ехидно указывает, что нынешнее сегодня: среда. Двойным везунчиком он оказывается и в своем любимом времени — сейчас, не минуту назад. И сей_час: пять часов вечера. Зеркало показывает замызганное лицо с зашитым ртом. Он не верит в это. Но раз уж вспомнил, то ему приходится: вылезать из кокона уютной теплоты пота в горячий душ; после: в дезодорант, который ощущаются очень странно после месяца другого, табачного. Тупой кухонный нож со скрипом разрезает хлопковые нити, что въелись в плоть за некое время своего присутствия на лице Мирона. Нитка с губ спарывается сонным параличом: резко-ожидаемо и проглатывается, чтобы навсегда — или ближайшие 18 часов — сохранить в себе это молчаливое безумие. Сохранить в себе что-либо. Он делает это, чтобы вновь обрести голос, а значит и значимость в этом мире, пусть даже и небольшую и только для самого себя. Плевать. За окном догорает закат. Пора идти в ПНД. И псевдовесело фальшивя незнакомый мотив Мирон выходит впервые за некий отрезок жизни за пределы своего безопасного и уютного мирка, где всегда ждет собеседник и горячий чай. Доктора помогут. Надо только дойти.*** О пользе психиатрии и психотерапии.
— Чем я могу вам помочь. — про такие голоса говорят «и засмеялся так неприятно», но мне не из чего выбирать, я отдал поводья своей судьбы случаю, а он, как известно, слепой. — Доктор, я ничего не чувствую. Это больно. — то что копилось и гноилось внутри месяцы поместилось лишь в семь слов. Это ощущается так неправильно, но емко. — Ну а я чем вам могу помочь. Я не могу научить вас чувствовать. — У Мирона внутри целая пустота и разочарования, и только тихий голос, до тошнотворности похожий на Славин, шепчет: «Боже, ты даже не пытался помочь мне. Зачем оставил меня в милости своей? За что?» Ответа нет и не будет. Это конец.