Ящерка

— А ну не трожь ее! Северьян даже слегка вздрогнул, когда услышал этот голос у себя за спиной. Сомневаться в том, кто говорил, не приходилось. О, он узнал бы этот голос из тысячи. Авось и по походке бы узнал, если бы не был… несколько занят. Рыдающую и отбивающуюся девку, кстати, он и вправду отпустил — без особого сожаления. Никогда она не была взаправду ему нужна, так, баловство на безрыбье. Тут намечалось кое-что поинтереснее. Настолько интереснее, что от предвкушения у Северьяна быстрее забилось сердце и закололо в кончиках пальцев. Он и не ожидал, что все обернется так удачно. Северьян отпихнул от себя Настасью и не удержался — подставил ей подножку. Она даже не вскрикнула, просто повалилась на землю, как куль. Потом вскочила, побежала подбирать свое тряпье. А Северьян медленно, смакуя каждое мгновение, обернулся. — Данила-мастер. Северьян склонил голову набок и некоторое время позволил себе просто на него посмотреть. Данила стоял перед ним спокойно, как будто это Северьян должен объясняться, а он, так уж и быть, послушает. Сверху вниз еще смотрел на него, сволочь. Не из дерзости, конечно, просто ростом высок, но выглядит все одно непочтительно. Но отчего-то, если у кого другого такой спокойный и прямой взгляд взбесил бы Северьяна до последней крайности, то тут он чувствовал странное, сложное. Многослойное, как пирог, который давеча подавали у барина. Были там, вестимо, и возмущение, и злоба, но была и какая-то неведомая радость, от которой хотелось чуть ли не в пляс пуститься. Не будь Данила таким, он бы нисколько его не интересовал. Но коли он так… Настасья уже вернула на место сарафан и платок и испуганно спряталась за Данилину спину, утирая слезы. Северьян шагнул к ним. Ты ж погляди, как жмется к нему! Уж не положила ли ты глаз на Данилу-мастера, а, девка? Губу-то закатай, милая. — Пошла вон, — вкрадчиво произнес Северьян и вдруг — он гордился тем, как внезапно ему всегда удавалось это делать — с размаху щелкнул кнутом. Пока просто по земле, чтобы девка быстрее ноги унесла. Она не заставила просить себя дважды: вся дернулась, бедняжка, будто он ей по спине саданул, и побежала прочь. На Данилу она поглядела глазами преданной собачонки. Ути-пути. Данила-то, между прочим, на свист кнута и бровью не повел. Ай, молодец. Северьян подобрал с земли скомканный сюртук, неспешно вывернул рукава, отряхнул его и надел. Потом сложил и закрепил на поясе кнут — он не пригодится. Пока не пригодится. Данила стоял молча и ждал. Ничего, пусть подождет, помается, ему полезно. Тем более, что видеть, как его самоуверенность сменяется недоумением, Северьяну было необычайно приятно. — Не трогать, говоришь? — сказал он наконец негромко, подходя к Даниле мягкими, как у сытого кота, шагами. — Вот оброк заплатит, не буду трогать, а пока уж не обессудь. — Я сам за нее оброк заплачу, — твердо произнес Данила, неотрывно глядя Северьяну прямо в глаза. От этого взгляда, признаться, брала оторопь и мурашки по спине бегали. А глаза-то у него, ух, зеленые-зеленые. Кабы знать: всегда такие были или малахитова пыль въелась? — На рудник пойду и отработаю, что с ее брата причитается. Северьян нервно облизнул губы. Надо же, герой какой выискался. На рудник он пойдет. Ведь знает же, что лучше него у барина мастера-камнереза нету, прекрасно же знает. А не-е-ет — туда же, лезет. — Делать мне нечего, мастеров на рудник загонять, — Северьян подступил уже почти вплотную и, пусть ему и пришлось задрать голову, чтобы не разорвать зрительного контакта, тонко и хищно улыбнулся. — Как я потом барину объяснять буду, куда ты делся, если ты там, к примеру, под обвал попадешь? Кто для него и для супруги побрякушки станет точить? — Так чем же тогда оброк Настасьин выплатить? У Северьяна аж волосы на затылке, кажется, зашевелились от удовольствия. Знал бы ты, голубчик, как приятно на тебя глядеть, когда ты вот так замираешь и ждешь от меня то ли гнева, то ли милости, и сам не знаешь, что я тобою в следующую секунду сотворю. Статую бы с тебя такого ваять али картину писать. — Другим делом заплатишь. Северьян улыбнулся мягче, почти нежно (так, по крайней мере, он думал: со стороны себя не видел, врать бы не стал, быть может, оскал оскалом получился), а голос стал вкрадчивым уже совсем до елейности. Это случилось даже не нарочно, просто надо же было как-то скрыть, что его всего аж трясло от какого-то смутного волнения. Северьян подергал себя за бороду и покрутил пуговицу на сюртуке, но ничего не помогало. — Каким же это делом, Северьян Кондратьич? А вот тут закралась загвоздка. Дело в том, что Северьян и сам не знал, что от него потребовать. В голове роились мысли одна краше другой, но чего-то окончательного, такого, что полностью бы его устроило, он не находил. Не выдумывалось. Что бы с тобой такое сделать Данила-мастер, пособи, подскажи! — Вот что, — быстро сказал Северьян, еще раз облизнув губы, — подумаю до завтра, на что ты мне сгодишься. А вздумаешь отказаться, несдобровать твоей Настасье, это я уж обеспечу. Да и у тебя, и у старика твоего веселая жизнь начнется. Угрозу он подкрепил очередной улыбочкой, но на Данилу, кажется, особого впечатления не произвел. Данила пожал плечами и коротко поклонился в знак согласия. — Все, иди! — рявкнул Северьян. Ему стало вдруг паршиво на душе и захотелось как можно скорее оказаться одному. Данила снова поклонился и зашагал прочь. Северьян глубоко вдохнул, медленно выдохнул, сглотнул, подчиняя не слушающийся голос, и все-таки окликнул его: — Эй, Данила! Можешь ты обещать, что все выполнишь, что я тебе завтра ни скажу, али нет? Прозвучало это, как ни старался Северьян придать тону безразличие и вальяжность, жалко и даже как-то просительно. Будто бы дитя малое на ярмарке просит отца: «тятя, тятя, леденцов мне купишь? Обещаешь?» Но Данила обернулся через плечо, смерил его каким-то удивленно-насмешливым взглядом и кивнул: — Даю слово. *** Северьян лежал в темной пустой избе и думал. Вообще за этим занятием его можно было застать редко, но тут уж было ничего не поделать — пришлось. Думал он о Даниле. Сам себе назначил сроку всего день и, видать, погорячился: ничего дельного в голову никак не шло. Данилу он знал с тех пор, как впервые увидел его у барина — он сделал тогда для барыни какие-то безделицы, то ли серьги, то ли колечки, и принес показать. Работы его Северьян тогда не увидал, зато самого недурно разглядел. Испытал, помнится, странное: невольно проникся чем-то вроде уважения к этому человеку, который перед барином не заискивал, говорил прямо и по делу, не трусил, не юлил, а на самого Северьяна, кажется, и вовсе никакого внимания не обратил. Но подумалось тогда и иное: что повезло, выходит, барину, что среди его мужиков такой образец сыскался. Данилка-то вон какой: и смелый, и на все руки мастер, и в обиду себя не даст — а все одно бариново имущество. И ему, Северьяну, несказанно повезло — барин-то просто владеет, а он этим владением распоряжается. Это ему барин приказывает собирать оброк и следить, чтобы не было бунтовщиков. А чуть что… О, от этой мысли Северьян по началу приходил в истинный восторг, так что даже места себе не находил, по ночам с боку на бок ворочался. Ну давай же, Данилушка, голубчик, ну давай, разгневай чем-нибудь барина, это нетрудно, барин часто в дурном расположении духа, хватит одного малюсенького проступка, чтобы он приказал… А я уж тогда о тебе позабочусь. Но Данила был непогрешим, и Северьян поизводился-поизводился, да и решил, что этого мало. Ну высечет он его, ну упьется один раз, а что потом? Коли выходят деревенские — будет Данила снова ходить мимо него как ни в чем не бывало, будто никакого Северьяна и нет, а есть только место пустое. А коли насмерть забить… От такой мысли ему почему-то становилось тоскливо и мутно на сердце. Хотя, казалось бы, вот оно, решение — расправиться с ним, и дело с концом. Казалось бы. Да и повода Данила все не давал никак. Что же делать-то с ним? Почему он его так тревожил и до странности интересовал, Северьян не знал. Да и гадать о таких вещах не привык. Раньше, когда ему случалось испытывать что-то непонятное, он просто-напросто ломал то, к чему это испытывал. Брал себе, а потом давил сапогом. Вот девки, например, — не убивать же их. Достаточно снасильничать — и вот уже бывшая красна девица и хохотушка съежилась в углу и рыдает. На бабочку с пестрыми крылышками можно наступить и втоптать ее в грязь, чистое можно испачкать, прямое — погнуть, хрупкое — разбить… Но что же делать с Данилой-мастером? Ну-ка, постойте-ка… Как, брат, говоришь — разбить, сломать, растоптать? Северьян блаженно вытянулся, подложил руки под голову и закрыл глаза. Он придумал. *** Когда Северьян постучался в мастерскую, дверь ему открыл старик — как его там, Прокопьич? Сразу сжался весь, как Северьяна-то увидал, залепетал — мы, мол, оброк исправно платим, и барину работу вовремя сдаем, взятки, мол, с нас гладки, не трожь нас. А когда услышал, что он к Данилке, так и вовсе чуть на колени не бухнулся — коль, говорит, виноваты в чем, так спроси с меня, старого, а Данилку не трожь, нигде мастера лучше него не сыскать. Надо же, какие они все пугливые — он же просто пришел. Даже не сделал пока ничего. Северьян и кнута отстегивать не стал — просто сказал, чтобы старик убирался с дороги, потому как он к Даниле-мастеру дело имеет. Нет уж, старый, не тебе тут на колени падать, не до тебя Северьяну. Вот Данилка твой высоковат, ему бы не помешало, а то разговаривать с ним неприятно. Но для него иное припасено. И нес он это иное за пазухой, так что одной рукой все время придерживать приходилось. Северьян просочился бочком в едва приоткрытую дверь, как по весне вытекает из-под колоды талая вода. — А вот и я! От собственного медово-елейного тона было решительно никуда не деться, но оно, может быть, и к лучшему. Не сразу заподозрит неладное. Данила сидел за работой, вытачивал что-то некрупное. Превосходно. При виде приказчика Данила встал, конечно, поклонился, а первым разговор не начал. Пришлось Северьяну выкручиваться. — Придумал я, как тебе за Настасью оброк отдать, — начал он почему-то хрипло. Данила внимательно слушал и не перебивал. — Верно ли говорят, что ты можешь любую вещь из камня выточить? — Верно, — просто ответил Данила. Надо же, скромный какой. Даже перечислять не начал. Или гордый — не хочет на него, на Северьяна, лишние слова тратить. А глаза-то зеленые так и прожигают насквозь, так что поглядишь-поглядишь — а уж и жизнь не мила… Северьян отвел взгляд, но говорить продолжил: — Так коли верно, сможешь ли в камне живую природу повторить? — Смогу. — Тогда выточи-ка из камня вот ее. И Северьян извлек из-за пазухи то, что принес. Это была живая ящерица — он поймал ее у дороги, когда шел сюда. Примучил, конечно, пока нес, не без того — но еще живая была. Данила на ящерку как-то странно посмотрел. — Что, не возьмешься? — Взяться-то возьмусь, не штука, я от слова своего не отступен, да только ты, Северьян Кондратьич, зачем тварь живую мучаешь? Ах вот оно что! Северьян не удержался от ухмылки. Тварь живую пожалел. Себя пожалей, мастер! Не знаешь ты Северьяна. У тебя-то, небось, хвост не отрастет, если тебе его открутить. По поводу ящерки Северьян не ответил, тем более, что она передумала помирать и резво побежала по столу. — Сроку тебе две недели даю. Чтоб как живая была. — Это барина заказ? — Тебе-то какое дело — барина, не барина. Я сказал работать, значит, работай. Сделаешь так, чтоб будто природа создала, считай уплачен Настасьин оброк. А не сдюжишь… Он протянул руку в сторону ящерки, чтобы на ее примере показать, что случиться тогда, но она ртутью юркнула в какую-то щель и исчезла. Северьян стремительно вышел из мастерской, хлопнув дверью, и ему все виделись зеленые глаза. И глаза эти смеялись над ним. *** Смеяться Даниле, конечно, было бы рановато. Но в голову Северьяна во все эти две недели нет-нет да и закрадывалась мысль: а не слишком ли легкую задачку ему задал? Получится ли все так, как он задумал? Или выйдет сухим из воды чертов камнерез? Сам был не свой Северьян все это время. Сон потерял, аппетит потерял, не сек, считай, никого — стали даже поговаривать, уж не жениться ли собрался. По ночам, коли удавалось заснуть, снились ему сны тревожные, беспокойные: то ящерка ускользала от него и в руке оставался один лишь хвост, то обращалась эта ящерка человеком, глядела на него знакомыми зелеными глазами и звала «Северья-я-ян!..», а как побежит он на зов — исчезала без следа. Захаживал Северьян и в мастерскую, посмотреть, как дело идет. Мельтешил у Данилы за спиной, говорил под руку, вопросы задавал. Все почему-то было интересно — и как станок работает, и как прожилки по малахиту идут, и как ловко резчик поворачивает деталь, оббивает камень тут, обстукивает там, и из бесформенного куска получается узнаваемое. Не абы какой резчик, конечно, — Данила. Северьян подолгу сидел и смотрел, как он работает, даже Прокопьич наконец перестал ожидать подвоха и попривык к его визитам. Как-то чуть ли не жалко стало Северьяну потом идею-то свою воплощать. Но ничего не попишешь — коли не сделает он того, что задумал, вовек от зуда этого в груди не избавится, вызнобит он его дотла, все силы вытянет. Нет уж, лучше покончить с этим раз и навсегда. К тому же — пока за работой-то наблюдал, ясно увидел — подействует на Данилку задуманное. Он вон как свою работу любит. Ящерку как живую по спинке гладит. Когда две недели прошло и Северьян пришел работу принимать, опять пуговицы крутил и губы кусал. Сердце как молот в горе — так гулко билось. А Данила хоть бы что. Северьян вошел ровно в ту минуту, когда мастер последнюю мелочь прилаживал: вставлял ящерке изумрудный глазик. Он поднялся навстречу Северьяну и протянул ему поделку на раскрытой ладони. — Готова твоя ящерка, Северьян Кондратьич. Сам посуди, хороша ли. А сам-то смотрит, подлец — знает же, что хороша! Северьян бережно взял поделку — только б руки не дрожали — и поднес к глазам. Ишь ты, какая тонкая да маленькая — в особой шкатулке такую держать надо, чтоб не раскололась. Мордочка, лапки, хвостик — все на месте, того и гляди сейчас зашевелится, из рук выскочит и убежит. Даже прожилки камня — и те ко двору пришлись, на спинке полосочками легли, ровнехонько как надо. — Так хороша ли поделка? — поторопил Данила, и Северьян вздрогнул, когда он вырвал его из оцепенения. — Хороша, — одними губами прошептал Северьян, а потом вдруг с размаху, как кнутом орудовал, швырнул ящерку на пол и со всей силы ударил по ней каблуком. Вот и все, мастер, плакала твоя работа. Поплачь и ты, потому как боле ничего тебе уж не осталось. Это и был тот превосходный план Северьяна: заставить его создать такую работу, чтоб аж слепила, и чтоб он сам той работой безмерно дорожил, чтоб всего себя в нее вложил — а потом взять ее да и уничтожить. Северьян сам не знал, как до такой на первый взгляд простой, но такой умной мысли дошел. Что мастеру больнее будет, чем хорошую работу вот так зазря потерять? Чудная была задумка. Даже, так сказать, психологическая. Завораживала до того, что живот сводило. Данила бросился к нему с выражением пока даже не испуга, но крайнего изумления. Сердце в груди Северьяна болезненно, но как-то сладко замерло: он ждал, как с минуты на минуту, с секунды на секунду изумление сменится ужасом. — Ты это чего удумал, Северьян Кондратьич? Что тебя за муха укусила? Северьян попытался изобразить торжествующую улыбку, но почему-то дрожали губы. У Данилы зато улыбнуться получилось — так, будто он увидал что-то не столько веселое, сколько глупое. — Ногу-то с поделки убери. Данила произнес это спокойно, без тени испуга, но смотрел на Северьяна так, что страшно делалось до дрожи в коленях и взгляд отвести приходилось. Северьян отвел — невозможно было выдержать это огненно-зеленое, веселое и бесстрашное. А потом снял ногу с ящерки. Она была целехонька. Так вот оно что, каблук, значит, не берет! Ну ничего, ничего, Северьян тебя, зеленая, все одно расколотит! Сердце неслось галопом, похолодели пальцы, в груди жгло. Он подобрал ящерку, подбежал к Данилиному станку и схватил молоток — тот, что на вид казался поувесистей. Размахнулся — и едва не заорал от боли: сгоряча по пальцу себе хватанул. Он закусил губу, так что на языке сделалось солоно, и с остервенением ударил еще раз, прямо посередке, чтоб надвое расколоть. Когда опустил молоток, палец еще гудел и пульсировал, а ящерка сидела перед ним, как живая, и будто подмигивала зеленым глазиком. Невредимая. — Белены объелся, Северьян Кондратьич? — Данила осторожно вытащил у него из руки молоток. — Коли тебе работа моя не по нраву, так и скажи, чего же добро переводить? — Почему она не ломается? — глухо спросил Северян, не в силах оторвать взгляд от ящерки, а уж тем более поднять его на Данилу. — Чего не ведаю, того не ведаю, Северьян Кондратьич. Свезло, видать. А ты бы все ж объяснил толком… Северьян схватил ящерку и сжал в кулаке, так что самому стало больно, и стремительно, не разбирая дороги, выбежал из мастерской, будто за ним сама Хозяйка гналась. Взглянуть Даниле в лицо он так и не решился. И молотком ее не разбить, эту чертову ящерицу. Ну и что с того? Ну и что, ну и что, ну и что?! Он ее все равно разломает. Разломает — а обломки принесет и бросит прямо в лицо мастеру, который непременно станет горевать по своему творению. Ведь станет же, станет? Ведь это причинит ему боль? Ведь Северьян избавится тогда от этих зеленых глаз, которые следят за ним повсюду, следуют за ним, смеются над ним?.. О да, он избавится от этого наваждения так же, как избавлялся от подобных вещей всю жизнь. Так, как он привык поступать с красотой — и с теми, кто ее творит. «Нет, Данилушка, сломаю я твою поделку, — думал Северьян, шагая по дороге и сшибая кнутом придорожные былинки, крапиву и репьи. — Поделку сломаю и тебя самого раздавлю, дай мне только время. Слово тебе даю». *** — Водки. Голос сипел так, что его уже почти совсем не было слышно, но на это короткое слово его все-таки хватило. Северьян опрокинул в себя рюмку, проглотил, поморщившись, и со стуком поставил ее на стол — уже пустую. — Еще. По соседству перешептывались, косясь на него — уж не донеслась ли весть от кузнеца? Были бы у Северьяна силы — нашел бы, за что к этому кузнецу придраться, доложил бы барину, да и засек бы так, чтоб либо боялся хоть одной живой душе поведать о том, что было, либо чтоб и вовсе не мог уже. Но сил хватило только на то, чтобы рухнуть на стул и тщетно попытаться напиться. То есть как тщетно — голова у него кругом уже шла, пятна перед глазами плясали, не без этого, а вот то, о чем хотел бы во что бы то ни стало забыть, из головы все никак не шло, хоть режь. Северьян приказал еще водки, и в полутьме кабака примерещилось, что за стол супротив него подсаживается Данила, ничего не говорит, а только смотрит и улыбается так, как будто все про него понимает и считает его дураком. Разбудили Северьяна только к утру, и он понуро поплелся домой. Голова болела. А ящерка лежала в кармане, чтоб ей провалиться. С кузнецом-то какая история была — думал, можно эту чертову поделку кузнечным молотом разбить, вот и пошел. Не тут-то было. Молотил, что есть мочи, а она целехонька сидит, глазенками зелеными сверкает. Кузнец никак в ум взять не мог, зачем понадобилось приказчику такую ладную поделку ломать, да только Северьян ему спрашивать запретил. Как потом, должно быть, посмеялся, сволочь, над дураком-приказчиком… Северьян вытянул перед собой руку с ящеркой на ладони. Рука ходила ходуном, а ящерка хоть бы моргнула. Ничто ее не брало. Он уж ее и в печке жег, и с крыши кидал, и даже кнутом сек от отчаяния — когда до исступления довела. Видать, сама Хозяйка Данилу бережет, не иначе. Зеленые Данилины глаза следили за ним теперь неотступно, прямо через ящеркины изумрудики, и Северьяну чудилось, что видят они его насквозь, все его мысли как в книге читают. Тошно. На берегу реки Северьян остановился: спичкой вспыхнула последняя спасительная идея. Он размахнулся и кинул ящерку в воду. Раздался всплеск и пошли круги. Вот и все, и дело с концом — коли сломать не смог, так хотя бы избавился. Северьян рванул сюртук у горла и рухнул на траву, блаженно раскинув руки. Над ним разлилась бледная синева широкого утреннего неба с розовой полоской зари над лесом. Вот сейчас, сейчас придет долгожданное чувство свободы, все станет как прежде, и не будет этой проклятой… отчего-то потяжелел карман, и сердце ухнуло вниз тяжелым камнем. Северьян не сразу решился проверить. Струсил. Она была тут как тут, все такая же, ни царапинки на ней. Северьян положил ее себе на грудь и закрыл глаза. — Северьян Кондратьич, а мы тебя обыскалися с Ванькой! Северьян нехотя приоткрыл один глаз. Над ним стоял, заслоняя рассветное солнце, Ефимка — один из верных мужичков, которым он поручал, бывало, всякую работу. И вправду, барин его искал, поди… Ну ничего, с барином он как-нибудь разберется, не впервой. — А это у тебя что такое, Северьян Кондратьич? Ефимка нагнулся к нему и ткнул пальцем в ящерку, высовывавшую зеленую головку у Северьяна из-под пальцев. Северьян дернулся, будто его домовой за пятку цапнул, оказался на ногах раньше, чем Ефимка успел рот после своего вопроса закрыть, и треснул рукоятью кнута ему по пальцам. Ефимка взвыл. — За что, Северьян Кондратьич? — Не трожь, — веско сказал Северьян и спрятал ящерку в карман, только не в боковой, а во внутренний, на груди. Дурак ты, Ефимка. Эту вещицу ни тебе, ни другому кому трогать нельзя. Это для Северьяна лично сделано. Подарок это.