Вокализ

У Фурины в квартире посменно включаются только две лампы: одна над дубовым столом, нелепо втиснутым между кроватью и дверным проёмом, другая – на полу, почти скрывается под ватным матрасом. Особой разницы нет, какая будет гореть и будет ли вообще гореть, разве что тусклый свет отдалённо напоминает луч прожектора. Утром какое-то время светят два маленьких комнатных солнца, но совсем недолго. После сна Фурина тянется рукой к полу, выключает пузатый светильник в абажуре и с замиранием сердца слушает. То еле слышно гудит и щёлкает лампочка над столом, то за соседней стеной сосед стучит тростью. В ушах тоже стучит, да ещё как – кровь бежит так быстро, что в глазах мерцает, кружит калейдоскоп, и сноп искр почти ослепляет, и кончики пальцев начинает колоть. Она знает наверняка, что ночная рубашка сухая, а ещё знает, что под утро пробежала не меньше трёх километров. Она просыпалась ночью пару раз. Сначала сквозь сон услышала дождь и думала то о реках, то о Фокалорс, то о драконах. На драконах неожиданно стало жутко, и она подскочила в одно мгновение, а потом долго держала руку на лампе и слушала. Какой нелепицей показался тогда страх – она даже улыбнулась в подушку бредням из полусна. Дальше мысли сами поплыли в направлении кошмаров, пусть и весьма презабавных. Вот было бы жутко и очень, очень драматично, если бы её во сне похитили и, например, отвели на тайную церемонию. Приносить в жертву. А было бы забавнее, если бы на такой случай выбрали жертвой кого другого, а саму Фурину по старой памяти просили бы эту жертву принять. Всё было бы замечательно театрально, совсем как в пьесе Дюльфи. И обязательно со спасением всех жертвенников. Этим и схожими сценариями она втайне любила пугаться, совсем немного и даже игриво, а больше любила представлять, как окажется кому-то жизненно нужной и важной, и чтобы не на раз или два. В своих фантазиях Фурина поднимала затонувшие корабли со дна. Что ни потонет – окажется тут же на суше, стоит ей только махнуть пальцем. Фурина тоже тонула. Сны были яркими и живыми, и вязкими. Густая смола сновидений-воспоминаний затягивала так, что порой хотелось отдохнуть от бессознательного. Если бы можно было уснуть во сне, она бы непременно уснула – за долгие столетия так и не выспалась ни разу – может, по спирали продолжала бы движение. Сны как матрёшка, так влезли бы один в другой. Или матрёшка больше про кому? Второе ночное пробуждение – гримасничая, кукла вложена в куклу побольше. По ощущениям, голова сейчас весила больше камня и вот-вот была готова скатиться с шеи. Позвонки жутко ныли то ли от усталости, то ли холода. А ведь коленки тоже замёрзли. Она несколько раз моргнула, не поднимая век. В полной уверенности, что сейчас точно получится разлепить ресницы, продолжала моргать. Уж лучше бы не продолжала. Её теснили в круг высокие дуги гор, густыми облаками плыл туман где-то вдали. К спине лип зябкий утренний воздух – это только потом она поняла, что так от росы промокла рубашка. Фурина уснула под треск лампы в коммуналке и проснулась вся мокрая и болючая в горах района Берилл. Да с кем не бывало. От страха поперёк горла встал душащий ком. Дофантазировалась. Сейчас её будут приносить в жертву, или хуже – ей принесут. Столетиями никто ничего такого не носил, а тут на тебе. Влажная ткань рубашки липла к телу, и хотелось просто заплакать. Или вложить ещё одну куклу в проклятую матрёшку сновидений. Стоило слезам брызнуть из глаз, как её плеча ласково коснулись, немного сжали плечо, смяв рубашку и потревожив кожу. Через тонкую ткань чувствовались когти. Фурина глуповато приоткрыла рот, но всё без толку. Она беспомощно дышала то через нос, то ртом – в этот момент кто-то засипел, и она отчаянно дёрнула продрогшей коленкой. Сипела, конечно, она сама. Волоски на шее обдало чьим-то дыханием. Когтистый зверь, должно быть, широко раскрыл пасть и готовился откусить ей голову. Под боком мелькнула чёрная лапа зверя в багровых пятнах у самих когтей. Фурина прикрыла глаза и начала считать до десяти, сбившись на четвёрке. Счёт всё сбивался, сколько она не пробовала. Лапа пестрила чёрным шипом где-то на переферии. Наконец, она без запинки прошевелила губами до восьми, перепрыгнула девятку – её она всегда недолюбливала – и из последних сил выдавила из лёгких воздух. Десять. – Ешь, – спокойно предложил зверь, покрепче сжимая её плечо. В протянутой лапе – руке в чёрной перчатке – пестрили ягоды. Фурине подрезало кислород от осознания двух простых вещей: "зверь" не собирается её есть, лишь Слуга решила скормить ей рябину и, верно, затем скормить её саму кому покрупнее. – После заморозков самые сладкие, – к ней потянулись сразу две когтистые лапы-руки, – Как ты любишь, – прибавила Слуга. Да откуда ей было знать, как и что любят Архонты? Даже самые рукотворные боги не стали бы есть дикие плоды, да еще с чужих рук. Между губ ей тем временем просунули мягкую ягоду, и один только запах заставил зажмуриться. Горечь поплыла невыносимая. Фурина проглотила ягоду так, не разжевывая, и зачем-то опять приоткрыла рот. На язык тут же брызнул вяжущий сок, и она сморщила нос. – Не надо больше, – кое-как пролепетала Фурина, приподнявшись. – Ешь. Она сглотнула и сама потянулась за ягодой, но стоило только поднести пальцы к чужой ладони, как та захлопнулась, словно венерина мухоловка. Глаза опять намокли, крупные капли упали на щёки. От смеси ужаса и обиды бурлила кровь, а в висках начало неприятно постукивать. Кто там пытался до неё достучаться из её же черепа? Арлекино тихо фыркнула, разжала руку и без сожаления позволила нескольким ягодам упасть в голубоватую траву. Фурина всхлипнула и открыла рот. Слуга молча кормила её дикой рябиной в самых промозглых сумерках, пока не кончилась горстка. – Замёрзла? – притворно участливый вопрос резанул по нервам. Фурина одеревенело кивнула. – Ты меня что... – Беги, – резко шепнул зверь за спиной. Фурина стиснула зубы и рванула по покрой траве, спотыкаясь и задыхаясь. Душили слёзы, бег, отчаяние, страх, сбившийся декоративный бант на воротнике. Фурина бежала, и стопы леденели в промокших носках, и чувство опасности за спиной подгоняло бежать до потери пульса. Что было после, она не помнила. Проснулась опять на стареньком матрасе в сухой рубашке, под рукой – пузатая лампа в ажуре. За стеной сосед постукивал по деревянной ножке стула, и вибрации передавались от его трости к самому сердцу. Последний раз ей было так плохо совсем в начале карьеры, миссии, спектакля жизни – тогда она впервые пережила поколение детей, живших в соседних домах, когда у неё ещё было что-то от семьи. Воспоминания путались, все лица смешались – голос матери почему-то звучал в голове схоже с голосом жандармы, которую она часто видела перед "Эпиклезом". В глазах наконец прояснилось, и Фурина посмотрела на свои ноги. Носки были чистые и резали глаз белизной.