Степь, леса и холмы

Солнце постепенно садилось за горизонт, окрашивая колосья на поле сначала золотом, а затем медью. Ветер трепал кроны деревьев, развевая среди спокойной красоты вечерней природы и засыпающей деревни тревогу юного Челябинска. Мальчишка сидел на крыльце дома, подтянув к себе колени и обнимая их руками, и глядел куда-то в даль. Он ждал. И это ожидание было хуже всего. Страх за брата, незнание того, где он, что с ним, насколько он жив, разливались по телу тяжестью, сдавливали грудь, мешали двигаться, дышать, думать. Наконец, на горизонте появилась точка, постепенно обретающая очертания всадника. Юра оживился, подскакивая на ноги и во весь опор помчался навстречу Уфе. Тот, остановив лошадь, ловко спрыгнул на землю и бросил край поводий подбежавшему брату. У того в глазах, уже блестящих от слёз, плескался, как река в сильнейшую грозу, страх, почти паника. Взгляд чёрных турмалинов метался вверх-вниз, оглядывая Уфу, который с ног до головы был покрыт пятнами своей и чужой крови. — Загони его в стойло, — бросил Агидель, уходя в дом. Юра запоздало кивнул, трясущимися руками потянул за собой коня. Сейчас он делал всё не думая о том, что делает, руки помнили и не нуждались во внимании Челябинска, который мыслями был не здесь — где-то далеко на поле боя, дома рядом с братом, где-то ещё — не здесь. Разобравшись с лошадью, Татищев побежал в дом. Уфа уже успел отмыться от крови, теперь хмуро глядя куда-то в пустоту. Челябинск замешкался. Слёзы застилали глаза, чудом не скатываясь по щекам. — Ағай, — неуверенно позвал мальчик, подходя ближе. — Чего тебе? — раздражённо спросил Данис, оборачиваясь на младшего. — Я… Как ты? — Нормально, — ответил юноша, разглядывая брата. — Ты разрыдаться хочешь? Стыд кольнул куда-то в область груди, но не остановил Татищева от того, чтобы всё-таки сорваться на плач и ринуться к старшему. Обняв его изо всех сил, будто в попытке самого себя убедить: “Данис здесь, он жив, он рядом”, Челябинск уткнулся носом куда-то брату в живот. Агидель уже хотел огрызнуться и начать ругать младшего, но тот торопливо, сбиваясь на всхлипы, заговорил: — Прости, прости, пожалуйста... Я знаю, что тебя это злит, но... Данис, я за тебя боялся… Лучше ругайся, кричи на меня, можешь ударить, но, пожалуйста, не оставляй меня… Я правда очень боюсь тебя потерять… Прошу, Данис, пожалуйста… — под конец мальчик перешёл на глухой шёпот: — У меня же никого роднее тебя нет… Уфа… растерялся. С одной стороны, хотелось по привычке накричать. Рявкнуть на брата, потребовать перестать вести себя, как неженка, и успокоится. С другой… Агидель ведь тоже не лишён эмоций, и такая истерика брата взволновала их, спрятанные в самых потаённых уголках сердца. Парень тяжело вздохнул, прикрывая глаза, присел на колени и притянул младшего к себе, обнимая и зарываясь в пальцами в чёрные волосы. — Я тоже боюсь тебя потерять, — прошептал Уфа, — поэтому и борюсь за нашу независимость. И поэтому заставляю тебя учиться. Я… — Данис ближе прижал к себе брата. — Прости меня. Я понимаю, что бываю слишком жёстким к тебе, слишком требовательным. Что иногда тебя не понимаю, что порой злюсь на твою мягкость. Но это лишь потому, что боюсь за тебя. Боюсь, что если с тобой случится что-то, когда меня не будет рядом, то ты не сможешь за себя постоять. Я не хочу такого допустить. Прости, Һөйөклөм. — Ағай, — хриплым от слёз голосом обратился Юра, — мин һине яратам. — Мин һине шулай уҡ, ҡустым, — тихо ответил Агидель, мягко целуя Челябинск в висок.