Одна сатана

It just seems very strange to me That her quiet lonely streets And draped in all her mystery Could be so sweet and comforting.       © Aurelio Voltaire       — Рози.       — Да-а?       — Как зовут твою новую ткачиху? Ну, девицу эту, которая ребёнка нагуляла, родила и задушила, а где закопала — бог весть. Франсис?       — Франклин, — поправляет Рози, скинув левый сапог и возясь со шнуровкой правого, — она валлийка. Молчунья, нос от требухи воротит, но толковая.       — Благодетельница ты наша, — зубасто улыбается Аластор, хрустнув когтями по резному стакану. — Выпьем за то, чтобы Франклин прожила в здравом уме дольше, чем прежние помощницы?       — Не на меня жаловаться этим голодным грешникам, Аластор, — снимает Рози второй сапог и кладёт ноги на подлокотник дивана, сложив их в лодыжках. — Тебе ли не знать? Они присмотрены, у них есть еда, ремесло и приют, никто не посмеет их тронуть. Аластор, улыбнувшись ещё шире и зубастее, залпом выпивает треть забродившего виски. Город каннибалов — владения Рози и черноглазых порождений подземного мира: владения Рози, любопытной ко всему людскому, — приют грешникам, малоразумным, оголодавшим, никому уже не нужным, пока их не коснётся милосердие Жатвы, и над ними разевает пасть Дит, разлёгшийся вширь от городских стен до леса самоубийц, — необъятный, надменный и древний.       — Кого ждёт Жатва на этот раз?       — Маричку, Жозефа, Марселя, Сантьяго… ему сто шестнадцать, и он уже разлагается, бедняжка, — деловитым тоном перечисляет Рози имя за именем, загибая пальцы и разгибая заново. — Нынче их двадцать девять: пусть Адам и его потомицы окажут им милость.       — Можно подумать, будто тебе их и впрямь жалко.       — Может, и так, — дружелюбно замечает Рози, — зато потом мы устроим пир, и я сошью новое платье. И шляпу. Как думаешь, может, в этот раз сделать с перьями, но без вороньих черепов?       — А что бы ты хотела?       — Рёбра и зубы, да побольше. У Жозефа клыки отросли, едва ли не с мой мизинец, — показывает Рози их размер, — заберу после Жатвы.       — Мне нравится, — одобряет Аластор и отпивает ещё два глотка. Рози берёт у него стакан, коснувшись когтей, — в её доме Аластор снимает перчатки и расстёгивает неизменный пиджак, истёртый на швах, крикливо-красный до чрезмерности, — и пьёт столько же, и скисшая жижа щиплет ей язык.       — Кстати говоря, я приглашён на пир? — помолчав, интересуется Аластор, забирая выпивку обратно.       — А ты как полагаешь? Глаза Аластора темны, как у оленя, и давно уже не похожи на человечьи, запястья — чёрные, когтистые, и от него несёт зверем, потрохами и немытым потным телом, не тронутым разложением, — печать скверны. Зачастую Аластор спит в кресле рядом с ней, скинув ботинки и поджав ноги, — Рози слышит сквозь дрёму и расшитые покрывала, как тот скребётся из-за рогов и трогает себя, когда не может уснуть, и его запах остаётся с ней до очередного визита.       — Полагаю, что приглашён.       — Разве я когда-нибудь оставляла тебя голодать, сердце моё?       — Не припоминаю, дорогая моя жена, — очаровательно скалится Аластор во весь частокол клыков хищника, — жёлтых, с тёмными дёснами, совершенно не оленьих: они отросли после того, как Аластор, не проблевавшись, съел на обряде сырую печень и язык, которые Рози вырезала у барона Элиезера, плотоядного демона, — Элиезер отрастил всё наново и с тех пор не очень-то с ними здоровается, но Аластор всякий раз кричит ему «здравствуйте». Рози нежно кусает его за ушной хрящ; Аластор зажимает её без какой-либо нежности, навалившись всем телом, и вгрызается в ключицу.       — Порвёшь моё прелестное платье — украшу шляпу твоими зубами, — предупреждает Рози, упершись коленом в бедро: однажды Аластор сжал челюсти так, что прогрыз ей плечо до кости и разодрал ворот кружевной рубашки, и то был первый и последний раз, когда Рози влепила ему пощёчину.       — Может, его стоило бы расстегнуть? — галантно предлагает Аластор.       — О, каков джентльмен! Рози ловко скручивает его запястья, седлает и снова кусает за ухом, но Аластор, жёсткий и жилистый, не противится, — подставляется: Рози, всем нутром чуя его невысказанное «хочу», впивается до горького привкуса во рту, а потом, ослабив хватку, лижет укушенное место.       — Животное, — упрекает её Аластор.       — Сожрала бы тебя, — облизывает Рози губы.       — Только не увлекайся, хорошо? Уши прогрызёшь.       — Зато мог бы носить серьги.       — Нет уж, благодарю покорно, мне и застёжки монокля хватит. Рози кусает уши Аластора, терзая хрящевую плоть, Аластор отмирает, и его жёсткая жилистая стать смягчается под её зубами, — и Рози урчит от возбуждения, ощущая в животе ком взращённой приязни, ничем не похожей на то, чем ей доводилось заниматься с мужчинами, сразу же после пожранными безо всякой жалости, до порванных жил, с выеденным до костей мясом и вывернутыми до хруста суставами.       «Сколько у тебя было мужчин, Рейзел?» — допытывается на губернаторской охоте сибарит Ситри, неизменно въедливый во всём, что касается плотских сношений, и играет с косой-шнурком.       «Один, ваше высочество, — любезно улыбается Рози, — и я ему верна».       «А те, кого ты съела в годы Реформации? Разве ты ни с кем из них не трахалась, Пожирательница? Не быть мне Ситри, гоетийским принцем, если под этим прелестным платьем у тебя нет грудей, ног и того, что между ними».       «И что с того, что я с кем-то когда-то трахалась? Это была моя пища, ваше высочество: мясо, кровь, потроха, свежая печень. Не мужчины». Рози перебирается ещё ниже, за ухо, — туда, где достаточно прикусить разок-другой, чтобы Аластор сдался, даже будь он застёгнут по самое горло, — и тот, не сдержавшись, начинает неприкрыто стонать.       — Нравится?       — Мгм-м. Ты мне всю рубашку обслюнявишь.       — Недотрога, — выдыхает Рози, кусает и снова лижет: совсем ли уж недотрога, если он млеет в её руках, берёт под локоть, когда Рози выходит из повозки и придерживает юбки, и куртуазно кладёт ладонь на пояс во время танца, не выше и не ниже того, как принято по-людски, по правилам земного приличия?       — Роз… м-мгх-х…       «Дорогой мой! Мы с тобой как муж и жена, — шутит Рози за трапезой, сплюнув хрустнувший на зубах хрящ. — Мы вместе готовим печень и танцуем возле очага, когда выпьем, и ещё ты видел меня голой, как и я — тебя. Женатые люди именно так и живут, я видела».       «Знаешь, Рози, — замечает полушутя, полувсерьёз Аластор, закинув ногу на ногу и сунув в рот мундштук, — если хочешь, можем называть друг друга мужем и женой, и всё тогда будет по-людски. Согласна?»       «По-людски, — произносит Рози, пробуя эти короткие слова на вкус, и удивляется, какими настоящими они ей теперь кажутся: разве прежде сказала бы она «по-людски» о себе, дочери преисподней, пожирательнице, видевшей гуситские войны, голодные зимы, завершение Реконкисты и аутодафе? — Я согласна. Давай». Аластор, — рыжий, взъерошенный, взмокший, непристойно уязвимый в своём чрезмерно-красном пиджаке, — сгребает Рози в объятия и жмётся, прильнув щекой к плечу.       — Ты ж мой оленёнок, — помолчав вместе с ним, говорит Рози, зарывшись когтями в мокрую шерсть.       — Прекрати так меня называть, — отвечает Аластор, слегка отстраняется и морщит переносицу, сбросив с себя шелуху прожитых десятилетий и на миг став собой прежним, — тридцати трёх лет от роду, неосквернённым, с крепкой спиной без поясного корсета, без корней рогов о семи ветвях, взросших на голове подобно венцу матёрого оленя. Рози кусает его чуть-чуть ощутимее, — не до крови, но для острастки, — и смеётся, обнажая клыки до самых дёсен:       — О, Аластор, муж мой, ты ничуть не меняешься.