Чернотой пленяет бездна

      "Я стал рисовать. Началось с того, что имевшийся у меня портрет прекрасной девушки, был недостаточно реалистичен. Я не мог просто так оставить его таким, ведь она была для меня особенной. Я хотел запечатлеть ее красоту и уникальность на холсте, чтобы иметь ее всегда рядом. И я решил попробовать нарисовать ее для себя..."       Из динамиков негромко читают "Демиана" Германа Гессе. Руки едва напряженно сжимают кожаный руль. Фелония быстро выключает радио "Путник", как только замечает выражение лица Одри. Она знает, что это означает — что-то не в порядке. Без слов она позволяет Одри забраться в машину, пытаясь прочитать ее по стиснутым зубам, по пустому взгляду и напряженному позвоночнику. Дверь громко хлопает. Наверное, она знает Одри достаточно хорошо, чтобы понимать, что она не готова говорить о проблеме, но она все же пытается немо впитать ее эмоции, зацепить её флегматичный взгляд, и понять, как ей помочь. Она знает, что Одри сильная и независимая девушка — всегда ей была — но иногда даже самым сильным людям нужна поддержка. Что произошло после того, как они покинули особняк детективного агентства? Что именно послужило причиной покинуть Астрею?       Уже скоро они позволяют тишине повиснуть в машине, за окнами которой даже не слышно птиц, и Фелония обнаруживает, что и сказать-то ей нечего. Лучшее, что у неё получается придумать: "Есть планы?".       — Нет, хочу уехать. Прочь.       Её холодный ответ, вероятно, должен остановить Фелонию, но часто в подобных ситуациях, когда она действительно хотела помочь кому-то, она не могла сдержать себя: все границы исчезают, остаётся только непреодолимое желание заговорить, отвлечь внимание, прорваться через холод. У неё не было чувства такта и в помине. Когда ей нужно было говорить, она молчала, а когда любой разумный человек держал свой рот на замке — она становилась той, кто хотел заполнить паузы в разговоре.       — Хочешь пива?       — Зачем? Я напьюсь одна, а ты... А ты на работе. Давай просто уедем куда-нибудь, и черт с ним.       Одри поворачивает голову, и мир замедляется. Под слабым блеском глаз, который девушка старательно скрывает, ее истинные чувства и мысли оказываются обнажены. А ее душа — раскрыта перед полицейской, сидящей сбоку, на водительском сидении. Она раскрыта словно книга, и Фелония может прочитать каждую ее страницу. Но вместо того, чтобы понять и увидеть ее истинную сущность, она видит только горечь, усталость и разочарование, отраженное в серо-зеленоватых глубинах радужек её красивых глаз. Таких завораживающих, способных приковать к себе. Это разочарование, которое она в них видит, не обжигает Фелонию, но преображает Одри до неузнаваемости, оставляя лишь тень той, кто она есть на самом деле. Тоска. Уже скоро Одри прячет свое смятение, переводя взгляд в сторону, всматривается куда-то в густые заросли парковой зоны за окном, отливающей холодной зеленью.       Ее тон оказывается резким и хриплым, когда она командует ей:       — Езжай, — и всё-таки в словах звучит усмешка.       Немедленно подчинившись, Фелония включает передачу, но сомнения в способности прочитать неуловимую мисс Одри на мгновение отвлекают её сконцентрированный, строгий взгляд. Одри всегда считала, что глаза Фелонии обладают особым даром: они словно проникают в самые глубины ее души, взывают к непрошенной искренности, вытягивают всю грязную правду. Ей казалось, что они способны увидеть все ее мысли и чувства, и даже то, что она старалась ото всех скрыть. Эта мысль наполняла ее страхом и тревогой, но в то же время, за страхом следовало... облегчение. Наверное, именно этим взглядом она смогла пробраться так глубоко в её сердце, закрытое за чугунной дверью там, в старом подвале с цепями и чудовищем. Во тьме.       Не соврать, эта проницательность глаз Фелонии притягивала Одри, ведь она чувствовала, что они могут помочь ей раскрыть свои собственные тайны. Это глаза той, кто не просто просит искренности. Фелония искренности требовала.       — Ко мне поедем.       Скоро Фел задаётся вопросом: не была ли та призывная ухмылка плодом ее буйного воображения?       Солнце, окрашенное в яркие красные и непрозрачные розовые тона, медленно опускается за горизонт, исчезая среди крыш невысоких домов. В это время Фелония выжимает педаль газа, уже на ходу, вырулив на глухую трассу, окруженную деревьями. Проникший сквозь приоткрытое окно ветер то ли ласкает, то ли обжигает. Он словно хочет прорваться, шумит, стремится заполонить всё вокруг. Холодный, но отрезвляющий. Хочется закрыть глаза и наслаждаться этой приятной прохладой, которая окутывает Одри, этим монотонным и стабильным гулом, заполняющим салон машины. Легкий ветерок треплет короткие волосы Фелонии, словно играет с ними. А волосы у нее черные, будто смоляные. Словно они — воронье перо. И где-то в этом шуме ветра, сливающимся с шумом мотора, Одри находит точку соприкосновения своего изрядно потрёпанного терпения с плавным комфортом. Фел же дарит оценщице последнюю улыбку, надеясь напитать мужеством, которое просачивается светом в зрачках, но оттенено усталостью. Что бы ни случилось, это сокрушило ее так, как никогда прежде с момента устройства в агентство.       — Ладно, возьмём выпивку, — девушка говорит это внезапно, слегка скованно, нервно покручивая пальцами одной руки пуговицу на рукаве другой.       — Тебя даже уламывать не пришлось. Только вот, ты вообще не выглядишь как та, кто привык грусть запивать алкоголем. Тебя сейчас поди с банки пива унесет, и придется мне тебя убаюкивать. Или по углам квартиры ловить, как бесёнка, — усмешка. Фелония не знала, что может произойти, и нервничала, потому что не могла решить, было ли это лучшим её предложение за последнее время, или худшим. Но, в конце концов, это было не её решением. Это была Одри. Она сама захотела быть с ней.       — Нет, не унесёт. Но я правда практически не пью. На крайний случай скажи... Можно будет переночевать? — их взгляды ненадолго встречаются.       — Да, но у меня тесно. Однушка. Я редко бываю дома.       "Идеально" — это последнее, что проносится в голове Одри.       И вот она снова — эта ухмылка. Возможно, Одри слишком много ожидает от этой девушки, и это вызывает у нее горечь. Между ними был один лишь поцелуй и куча длинных, слишком уж откровенных разговоров.       Но, может быть, она просто эгоистично желает быть рядом с ней. И как бы Фелония ни хотела верить в то, что это она увозит оценщицу к себе домой выпить, все обстоит совершенно иначе. Это Одри крадёт Фел у всего мира. Однако часто люди хотят ожидать слишком много от тех, кто им нравятся, а потом разочаровываются, когда они не оправдывают поставленных ожиданий. Может быть, Одри просто не понимает, что каждый человек имеет свои собственные мотивы и желания, и не всегда они совпадают с её собственными. Эгоистка. Казалось бы, какой умной и обученной она ни была, как бы она ни ценила свою врачебную практику, но в себе копаться не умела от слова совсем. Эгоистично любила, подло молчала и требовательно стремилась заполучить то, чего хотела.       Последнее касалось и правды, которую скрывало её прошлое и другие члены Астреи. И справедливости, которая миновала её во время судебного процесса. И даже ласки, которую могла дать ей Фел. Её она тоже подло и жадно хотела заполучить всю.

***

      Это происходит неизбежно быстро. То ли потому что они обе оказываются безбожно нужны друг дугу, то ли потому, что они находят друг в друге покой.       В узкой гостиной горит лишь старый светильник на тумбе. Они чуть не сбивают торшер с подставки.       Фелония оборванно и жадно ловит её уста на полпути к своим. Но как же нежно это случается — прижаться губами к мягким и трепетным губам Одри, ощущая своими физическими прикосновениями все те эмоциональные синяки, которые все это время оставались отпечатками на её сердце. Их первый поцелуй казался таким неуверенным, словно они обе были слишком неопытными и не знали, как правильно это делать — целоваться. Возможно, тогда они даже не знали, что ожидать от этого мгновения. Но сейчас, когда они снова оказались рядом, все было совсем иначе. Их поцелуй предстаёт страстным и настоящим, словно они осознают, что именно хотят друг от друга. Неловкость и глупость первого поцелуя исчезают, ставив место только искренним чувствам и желанию быть вместе.       Пальцы Фел подхватывают женские бёдра, пока Одри и не старается сопротивляться воздействию выпитого алкоголя. И, возможно, она даже ждёт того рокового мгновения, когда девушка оттолкнёт её, отстранится. Только вот, такому произойти не суждено.       И Одри лишь углубляет поцелуй, подняв руки и обхватив ими плечи полицейской.       Фелония могла бы сделать всё для того, чтобы Одри осталась на подольше и просто продолжала трогать её везде — её руки, скулы, шею — говорить с ней, слушать её. Чтобы она была рядом – наверное, боялась остаться одна. И, возможно, в какой-то момент она настолько от этого устала, настолько озлобилась, настолько потеряла веру, что сейчас могла бы взять и вцепиться в тело оценщицы. Она могла бы сжать её, с дрожью в груди обнять и застыть так на долгие-долгие мгновения. Кажется, даже навсегда. Теперь она вспоминает, когда Одри тает у неё под губами, каково это — держать все под контролем; она вспоминает, каково это — быть желанной, быть нужной, быть понятой и чувствовать ласку.       — Ты вся горишь, — Одри шепчет это во влажные губы Фелонии. Голос её кажется сдавленным, хрипловатым. Как же забавно это выходит. Пила она, а в горят пламенем они обе — Фел сравнила бы его, разве что, с адским, не иначе. Кожа Фелонии словно вот-вот расплавится, и даже сквозь ткань рубашки она жжётся. В этой комнате царит неповторимая атмосфера спокойствия. Легкий шелест тканей и чуть пыльный запах мебели наполняют воздух, а ласковый полумрак придает еще больше какого-то особенного уюта, нетронутости, простоты. Кажется, что здесь, в этой крошечной гостиной, совмещённой с кухней можно забыть о тёмном мире за окнами и погрузиться в свой собственный мир, словно под защитой невидимого купола. Тихие шорохи и приглушенные звуки создают ощущение интимности, умиротворения.       Полицейская скользит руками под края шелковой блузки девушки, которая явно дышит всё более спешно, кончики её пальцев едва касаются бархатистой, мягкой кожи, и ладони уже скоро встречаются у нее за спиной. Одри словно напрягается — можно почувствовать как мышцы её спины, чуть прогнувшейся от напора Фел, неторопливо сокращаются, как вздрагивает шея, как плечи двигаются от вздохов. Фелония гладит её поясницу, и она тут же расслабляется, тихо задрожав.       — Это чтобы ты не мерзла, — она в самом деле жмётся всё ближе, чувствуя, как грубая ткань джинсов девушки обтирается об шуршащую ткань её собственных форменных брюк, какие обычно было предписано носить во время службы не только в участке, но и за его пределами. Руки Одри скользят по сильным плечам к локтям, неторопливо сжимают мышцы, и когда эти аккуратные пальцы щекочут кожу, Фелония улыбается в их длинный, чувственный поцелуй. Не может иначе. И воздух, напитанный жаром, заполненный шелестом одежды, словно разбавляется особенными чувствами, среди которых проглядывается на только жадное желание сблизиться, но и ощущение хрупкости этого момента.       Кажется, Одри воспринимает эту улыбку, пусть и короткую, как прямое ободрение и кладет руки на талию полицейской. Что-то подсказывает Одри, что Фелонии не так понравится, когда играют с ее волосами, как ей, и поэтому она отгоняет желание зарыться пальцами в ее короткие тёмные волосы, которые наверняка та стрижёт сама — от Фелонии нещадно веет обаянием женщины дерзкой и не доверяющей себя никому — или обхватит ее шею. Она держится подальше от этих блестящих прядей, несмотря на то, что ей безумно хочется провести по ним пальцами, запутаться в них. Наверняка это результат выпитого или последствия стресса. Но тут же она чувствует, как по-хозяйски пальцы девушки останавливаются на ей затылке. Она запускает руки в длинные рыжие волосы Одри, притягивая её почти что настойчиво к своему рту. Большой палец неторопливо поглаживает область за ухом, и оценщица терпит. Или же теряет терпение. Возможно, Фелонии оказывается достаточно лишь поцеловать Одри для того, чтобы опьянеть настолько же сильно и начать этот беспрерывный акт "игры в прикосновения". Её руки гуляют по всему её телу.       Буквально по всему.       Бёдра больно царапает угол стола, а затем и край дивана. Рука Одри ложится на живот полицейской, и с приоткрытых уст срывается стон, застряв где-то между ее губами и языком девушки, который широко скользит по ним.       Фелония чувствует вздох, которые беспрерывно её целуют, но она совершенно не ожидает того, что уже скоро эти властные, жадные и пьянящие уста скользнут вниз. Она и не представляет, что скоро Одри заставит её запрокинуть голову назад и притронется к её шее. Она снова стонет, когда язык щекочет её за ухом, и руки выскальзывают из прядей рыжих, слегка вьющихся волос, зацепляясь за длинную и красивую шею. Не сжимая. Одри чувствовала покалывание в животе уже больше часа, а безмерное тепло в её груди таилось ещё дольше — сотни часов. Каждый раз, когда Фелония смотрела на неё своими проницательными глазами, способными увидеть истину во всяком её проявлении, когда она ненароком к ней притрагивалась, когда она говорила с ней... Каждый раз Одри всё острее и острее ощущала на себе силу её влияния.       Когда тонкие пальцы играли у кромки чёрных волос, а язык дразнил крепкую шею, желание остановилось невыносимым и поглощало всё вокруг. Каждая мысль каждый порыв был наделен лишь одним — тягой быть правдивой с собой и этой девушкой. Фелония бы отдал все, буквально все, чтобы почувствовать, как ее голос шепчет одно-единственное "люблю". Как ее объятия обвивают ее. Как ее губы трогают ее собственные уста. Как пальцы скользят по ее телу и берут её так, как она захочет. Или как Фелония с требовательной лаской сама владеет всей Одри.       Возможно, она контролирует ситуацию не так хорошо, как думает.       Она не осознает, что Одри отстраняется, пока не чувствует, как прохладный воздух, просачивающийся из открытого окна, на котором стоит горшок со скукожившимся кактусом, обдувает её обожженную шею, ошпаривая все места, которых касались бесстыдные губы. Фелония открывает глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как девушка начинает говорить. Нет. Она быстро качает головой, гладит ее щеку, заглядывая темными глазами в чужие — глаза цвета серого леса, отдающего тусклой осенней зеленью. Большой палец полицейской ведёт по чужим губам, слегка опухшим от их интенсивных поцелуев.       — Прости меня. Правда, прости, я не хочу. Мне так не хочется, чтобы ты думала, что все это из-за поездки из Астреи, из-за этих подонков, из-за тоски, — голос Одри звучит скованно и глухо, пронизываемый незримой виной.       — Хочешь остановиться? — Фелония в ответ лишь шепчет.       Одри медленно качает головой, роняя взгляд на свои руки, вцепившиеся в руки девушки. Слышится вздох.       — Дело в том, что потом я остановиться не смогу.       — Тогда не говори ни слова.       Резко и уверенно. Фел возвращает ладони на её шею, притягивая ее обратно к себе. Она хотела бы, чтобы следующим словом, слетевшим с ее губ, было ее имя. Была бы просьба, признание или просто что-нибудь не щадящие.       Их губы снова встречаются, и Фелония думает, что боль внутри неё наверняка убьет её однажды, что злоба и грех сгубят её душу, если не пройдут как можно скорее. Но рядом с этой девушкой все они утихают, исцеляются, будто в руках оценщицы она может просто взять и стать безгрешной, приобрести святой лик. Зачем ей его одобрение, если Одри кажется ей гораздо важнее всяких благ Господа, даже если она её в пучину и тянет? Под эту мимолётную мысль Одри расстёгивает первую пуговицу на рубашке Фелонии. Её пальцы ловко оттягивают тонкие пуговички, словно эти руки были созданы для этого, чтобы касаться её. Она не может устоять перед искушением, которое пробуждает в ней эта мысль. И вот, первая пуговица расстёгнута, и Одри чувствует прилив адреналина, который заставляет её сердце биться быстрее. Вслед за этим действием, не повлекшим за собой скорбные последствия, Одри смелеет. Она чувствует, как её руки сами собой двигаются к следующей пуговице, и она не может остановиться. Её дыхание становится тяжелее, а кожа покрывается мурашками от предвкушения того, что будет дальше. А Фелония чувствует, как ткань стекает по её груди, в миллиметре от того, чтобы полностью обнажить её. Она не может оторвать взгляда от Одри, которая без улыбок на лице, но с тихой сосредоточенностью, продолжает расстёгивать пуговицы. Её тело наполняется желанием, и она не может сдержать громкий выдох, когда последняя пуговица расстёгивается, и её рубашка падает на пол. Новым препятствием становится спортивный бюстгальтер.       Фелония протягивает руку и невинно толкает её. Единственное, что выдаёт её намерения — плотно стиснутые, влажные губы, поалевшие щеки, которые всегда казались чуть смугловатыми. И глаза. Их взгляд направлен куда-то под подбородок Одри. Девушка оседает на диван, откидываясь на спинку молча, смотрит пугающе трезво.       — Ты глядишь на меня так, будто не я здесь склонна к применению допросов, а ты.       — Просто. Просто, не могу оторвать от тебя глаз.       Она клялась себе, что больше никогда не будет вступать в опасные и неблагоразумные связи. Она знала, что это может привести к боли и разочарованию, что потери — неизбежный исход всего. И она не хотела больше испытывать эти чувства. Фел решила посвятить всю свою жизнь долгу и покаянию, надеясь, что это принесет ей умиротворение и спокойствие. Но чувства не подчиняются людской воле. Они не спрашивают разрешения, прежде чем ворваться в нашу душу. И вот она оказалась вновь пленницей самой себя. Она и не ожидала, что когда-то снова почувствует теплоту и единение, но они ворвались в ее жизнь, не давая ей выбора. Она понимает, что не может управлять своими чувствами, но может выбирать, как на них реагировать. И сейчас она осознанно выбирает трепетать. Быть без рубашки перед восторженными, хоть и усталыми глазами Одри — это что-то особенное. Во всей Одри было такое почтение, к которому Фелония... не привыкла. Которое заставляет её не то покраснеть, не то просто впасть в ступор — нелегкий подвиг.       — Укладывайся. Может быть тесно, — Одри послушно ложится. Голос у Фел слишком строгий, уверенный, вышколенный тон той, кто работает в органах правоохраны.       Взгляд девушки пробегается по всему телу полицейской, зацепляясь за родинки на животе, на плечах, меж ребрами, а Фелония оказывается сверху. Почти как паучиха хищная, под которой можно прочувствовать всю её власть, силу, всё её неподавляемое желание владеть, при том не обделённое чувственностью. Одна рука Одри поднимается, колеблясь в воздухе, но всё же обнимая за шею. Снять блузку с Одри оказывается просто и быстро. Недолго думая, Фелония расстёгивает застёжку красивого, аккуратного бюстгальтера спереди на груди, вздымающейся заметно всё выше и выше. Она наблюдал за глазами оценщицы, готовой невинно ноги вместе свести, когда под пристальным наблюдением черных глаз Фелония приводит широкой ладонью вдоль по её груди, а потом и вовсе ведёт вправо, большим пальцем растирая затвердевший сосок.       Самообладание к черту. Требовательные губы припадают к шее Одри так, будто с Фелонии срывают ошейник. Вернее, она сама срывается с цепи. Надрывный вздох оценщицы совпадает с тем мгновением, когда руки офицерши с жадность сжимают чужую талию и с рывком тянут ближе. Уже скоро Фелония тянется к своему спортивному топу, снимает, позволив ему упасть на пол.       Наверное, единственное, чем Фелония всегда гордилась — это своим сильным и натренированным телом. Одри лишь мельком видит её: эти красивые мышцы на руках, широкие плечи, крепкий пресс, грудь. Она не может оторвать взгляд от её тела, и она чувствует, как ее фантазии начинают бурлить в голове. Они всегда были такими живыми. Только вот, она знает, что эти фантазии могут остаться лишь фантазиями, ведь не каждый может позволить себе воплотить их в жизнь. Однако когда Фелония приближается к ней вновь, проходясь поцелуями по покрасневшей шее вниз, и ее губы смыкаются вокруг затвердевшего соска, Одри понимает, что она не одна в своих желаниях. Обе они поддаются страстям, и это наполняет Одри восторгом и удовлетворением, решительностью. Она понимает, что сейчас они наслаждаются друг другом, и никакие фантазии не сравнятся с этим реальным моментом. Её руки всё же нагло зарываются в тёмные волосы полицейской. Одри закрывает глаза и погружается в этот момент, наслаждаясь каждым касанием и поцелуем, позволяет себе негромко простонать. Они обе знают, что это лишь мгновение, но оно наполнено страстью, которую они не могут подавить.       Она всегда была хорошей девочкой. Ходила в университет, каждое воскресение посещала церковь с Рут. Она делала это даже тогда, когда поняла — стены храма были её болезнью, клеткой, соединяющей с паршивым детством. Она была умницей, вовремя сдававшей книги в библиотеки и не гуляющей по клубам и барам. А теперь, чувствуя как звереет Фелония, она готова была озвереть сама, и весь тот шквал, который сдерживался в груди, теперь вырывался. Искренне.       Одри выгибается на узком диване, с которого несложно свалиться, пока Фел кусает её грудь, оставляет где-то в центре и по бокам влажные поцелуи, втягивает кожу. Уста выцеживают новый стон. Язык скользит ниже, поцелуи стремятся к животу, останавливаются у пупка, и там же слышится горячее дыхание Фел. Фелония не торопится, изучая все ее изгибы, хоть и хочет скорее присвоить себе каждый из них. Оценщица все еще остаётся одета ниже пояса, и, несмотря на растущее осознание странной тяжести внутри, ниже живота, полицейская не спешит этого менять. С другой стороны, Одри, похоже, действительно хочет её раздеть. Её руки спешно вонзаются в пуговицы на брюках Фелонии, и та ухмыляется, удивившись тому, что в Одри есть нечто большее, чем пьяная смелость. Она всё еще кажется слишком трезвой — на удивление быстро разбирается с застёжкой. После нескольких фальстартов она помогает Фел снять брюки, и в то мгновения все запреты вспыхивают огнём.       Полуобнаженная полицейская виснет над Одри... О, как же это оказывается красиво.       — У меня слов нет, какая ты красивая.       Фелония пытается придумать, что бы ей ответить, но, вспомнив их предыдущий разговор на тему неуместной похвалы, молчит. Мысль крутится в её голове, как мячик для пинг-понга: заслуживает ли она всего этого? Когда девушка сжимает её плечи, застонав, когда язык Фелонии снова начинает ласкать ее кожу, офицерша обнаруживает, что уже слишком поздно задавать себе этот вопрос. Её тело работает на автопилоте, и вопрос о том, намеревалась Фелония что-то спровоцировать, уже не обсуждался. Фелония начала то, что никто из них не смог бы остановиться, пока не доведёт дело до конца.       Скоро она выпрямляется, поднимает голову и обнаруживает, что Одри наблюдает за ней. Чувствуя себя в эту секунду более дерзкой, чем когда-либо раньше, Фелония скользит между бедрами девушки, раздвигая ее ноги ладонью, которая остаётся лежать на мягком бедре. Притянув её ближе, она почувствует, как ее ноги легко поддаются этому не настойчивому жесту, а длинные ногти звучно скребут по кожаному дивану. Джинсы с тела оценщицы снимают в процессе нового поцелуя. Губы заметно припухают и практически начинают саднить. Конечно этот поцелуй не мог закончиться простыми объятиями — по коже Одри проходится тяжёлый электрический разряд, когда чужие пальцы скользят по ткани ее белья. Прямо там, внизу. Фелония отдается ей вся. Целует, и ее губы ощущают вкус алкоголя, ржаных тостов и чего-то индивидуального, настолько олицетворяющего эту девушку. На долю секунды Фел задумывается, оказывалась ли оценщица когда-нибудь там, где она сама была сейчас. А потом решает, что ей, впрочем, все равно.       Она хочет её везде и всюду. Всякую.       Проходясь по белью, ставшему заметно влажным, она находит клитор и неторопливо трёт его. Фелония все еще сдерживается, чего-то ожидая — не знает чего, пока девушка под ней не зовёт:       — Фел, — она говорит, это с придыханием, словно и сама не понимает, что вообще лепечет. Ресницы Одри дрожат, а пальцы ложатся на чужое запястье, не останавливая, а наоборот — поглаживая.       — Да? — голос оценщицы звучит слишком глубоко чтобы полицейская не испытывала трепетного желания просто продолжить слушать. Молча. Одри смотрит в её глаза и думает, что эта бездна, которую образует каждый из её глубоких зрачков, манит к себе своей таинственной, но вовсе не холодной чернотой. Такой чернотой в которой можно было бы почувствовать тесноту и тепло. В которой можно было бы скрыться от всего мира. — Что такое?       — Знаешь, я хочу тебя предупредить.       Фелония тихо смеётся.       — О чём ты хочешь меня предупредить, глупая, когда я уже решила, что сразу после съем тебя заживо?       Её серо-зеленые глаза встречаются с тёмными напротив, и девушка кусает губу в каком-то предвкушении. А после интимно тихо отвечает:       — Я не прощу себе, если позже ты не дашь мне точно так же гладить тебя, — Фелония замирает. — И, ради бога, сделай это прежде, чем я взорвусь от нетерпения.       Полицейская просто кивает в ответ.       Её пальцы послушно проходятся по тому же месту, где скользили до. Бёдра начинают дрожать, и она чувствует, как по всему тазу проходится резкая судорога. Она откидывает голову на подлокотник дивана и стонет, а девушка начинает интенсивнее массировать её клитор, словно поймав эту реакцию и потянув за неё. Каким же влажным в это мгновение кажется её бельё... Фелония проводит пальцами сверху вниз и обратно, затем повторяет это ещё несколько раз и склоняется над манящими ключицами, снова усыпая тело поцелуями. От белья пора избавляться.       Одри оказывается тёплой и податливой. Более плотной, узковатой чем Фелония ожидала, если бы у неё вообще были ожидания. Сперва в надломлено прогнувшееся тело проникает лишь один палец.       Несмотря на то, что желание и напряжение в самой полицейской росло с каждой минутой всё сильнее, желание удовлетворить Одри заставляло притеснить собственное удовлетворение куда-то на задворки сознания. О нём просто-напросто не хотелось вспоминать, когда перед ней лежала она. Уже скоро Фелония добавляет в неё второй палец и начинает двигаться в чуть хлюпающем, тесном влагалище длинными и неторопливыми движениями, в ответ получая пару новых стонов. Пальцы девушки сжимают её плечи, а её ногти впиваются в её кожу. Движения ускоряются, и оценщица проводит ногтями по обнаженной спине Фел, вызвав крошечный, восхитительный прилив боли.       Фелония внезапно чувствует это – прилив той редкой силы, которая даётся людям в такие мгновения , заставляя почувствовать власть над чужими желаниями. Цепляясь за это сильное чувство, она наклоняется, чтобы поцеловать Одри. Язык неторопливо, но всё столь же озверевше, сплетается с чужим языком, несмотря на то, как сильно девушка хочет за стонать. Собственно, именно это она и делает пока её уста терзают поцелуи. Одри стонет прямиком в губы Фелонии.       — Фел, — голос кажется хриплым. Это голос той, кто задыхается в агонии. А имя, которое этот голос произносит, можно счесть тем, что было вырвано из самой груди Одри. И оказалось единственной связанной мыслью, которая могла быть озвучена.       — Да, — этот ответ звучит скорее как утверждение, а не вопрос.       — Спасибо... спасибо. Ты спасла меня.       Сила этих слов делает что-то совершенно безумное с сознанием полицейской. Её пальцы, кажется, начинают двигаться не столь быстро, сколь усердно. И каждой клеточкой своей души она хочет лишь одного — доставить Одри счастье, сделать её довольной. Хриплое восклицание девушки в ответ на усердные ласки, ускорившийся темп оказывается чем-то средним между «Ох!» и звонким, животрепещущим всхлипом. Она сжимается вокруг Фелонии, и её пальцы продолжают делать свое дело уже более уверенно. Собственный сдавленный вздох, выдаёт её возбуждение с потрохами, и полицейская тут же чувствует такое несвойственное для неё смущение, прижимаясь губами к шее девушки. Тёмные волосы — эти красивые короткие пряди — падают на щеку оценщицы, и она позволяет себе втянуть их запах, будто бы являющийся самим олицетворением чистоты и какого-то пустого тепла.       Прервать это могло лишь одно.       Единственным звуком, который получается издать Одри, оказывается её длинный, и сдавленный стон, рвущийся из давно немо приоткрытых уст. Её колени дрожат, её руки дрожат, её губы дрожат, и вся она содрогается под трепетным оргазмом, который накрывает её без особого труда и даже без дополнительной стимуляции. Влагалище плотно сжимается вокруг двух пальцев, оставшихся внутри, ноги хочется свести.       Крошечные поцелуи-бабочки на мочке уха удивляют Одри, и она тихо мычит.       — Боже. Щекотно...       Ещё некоторое время тело Одри прибывает, будто в каком-то вакууме, но эта пьяная самодурка, которая всё-таки оказывается способна опьянеть от одной лишь бутылки некрепкого сидра, явно не так проста, какой хотела бы казаться. Возможно, она и сама себе прийти в норму не даёт.       Прежде чем Фелония успевает спел осознать, что происходит, девушка соскользит с дивана прочь, заставляя на него усесться. Она видит, как полицейская смотрит на нее, как опускает ноги на пол, чтобы встать. И сама встаёт между её бедрами на колени.       — Ты обещала мне.       — Я ничего тебе не обещала, не придумывай. Что ты собралась делать? — что это такое? Терять контроль.       Одри знает. Человек, обладающий привычкой контролировать все вокруг себя, становится настоящим заложником своего контроля.       Такой человек постоянно стремится знать все происходящее вокруг, не давая никому и ничему ускользнуть от его внимания. Но в то же время, гиперконтролирующий человек не осознает, что его привычка может привести к серьезным проблемам и ограничениям. Избавиться от этой привычки будет ужасно сложно. Ведь она стала частью его личности и влияет на все сферы жизни бедняги. Человек, привыкший контролировать все, будет испытывать сильный дискомфорт и беспокойство, если что-то не будет соответствовать его или её ожиданиям или не будет подчиняться власти.       Конечно, Фел из таких.       Оценщица молчит в ответ и тянется к её простому нижнему белью, чтобы стянуть его к черту. Фелония смотрит на это сверху вниз, задаваясь вопросом, что именно она здесь делает: в своей собственной квартире, но в ее руках.       — Доверие за доверие. Честность за честность. Мы же так договаривались? Ласка за ласку.       — Одри, я не просила делать этого со мной. Если ты не прекратишь... черт, — лицо полицейское заметно алеет. Она не привыкла к этому, она убедила себя в том, что взаимность — это порок. Не благо. Она убедила себя в том, что она совершенно ничего не достойна.       — Мне не нужны твои просьбы для того, чтобы сотворить всё, что я захочу.       Фелония оказывается в её жизни единственным островком смиренной честности, оказывается её работой, её строгим и судебным тоном голоса, её привычками и проницательными взглядами, её невкусным кофе и единственным комнатным растением. Фелония не оказывается связью на одну ночь и любовницей, заглушающей ночные кошмары. Одри все это всегда считала грязью. А для Фел оценщица является в ее тьму исцеляющим светом, будто чувствуя, как же она тогда была нужна. Она была захватывающей и немного пугающей. Она была совершенно другой, такой непохожий на всех тех, кто окружал её. Чистой.       Зарывшись пальцами в ее шелковистые волосы, Фел остро осознаёт, куда направляется девушка.       Она делает несколько глубоких вдохов, пытаясь не потерять остатки сознания. Её головокружение сговаривается с опьянением Одри, и Фелония оживает, когда на ее бедра укладывают горячие руки. Она садится удобнее, сгибается ноги, сглатывает.       Язык девушки касается её.       Первый вкус всегда самый волнующий. Соленый, терпкий, простой, обжигающий — никогда не узнаешь, что это такое, пока не попробуешь. Фелония оказывается мягкой и такой же терпкой, слишком влажной и липкой. Язык задевает её клитор, скользит меж половых губ и даже вылизывает вход во влагалище.       — Для этого тебе лучше сесть удобнее, — советует Одри, шепча куда-то в ее бедро и направляя. Фелония же практически рычит — то ли от нервов, то ли от нетерпения — но облокачивается на свой узкий кожаный диван, который неприятно липнет к телу.       — Не учи.       — Ты хочешь, чтобы я остановилась?       — Нет.       Ее голос вздрагивает, пусть и продолжает отдавать холодной грубостью. Это вполне свойственно для той, кому в самом деле слишком трудно терять контроль. Одри ее не винит, и Фелония открывается ей.       Скоро оценщица снова лижет ее: неторопливо обводит языком клитор, старается делать свои движения поступательными. А тело офицерши крупно вздрагивает, и она закрывает собственные глаза ладонью, смыкая губы и мыча. Всё её тело напрягается и становится словно каменным. Именно для этого, чуть ниже, у входа во влагалище, девушка гладит её самыми кончиками пальцев, не спеша проникать. Знакомый жест, казалось, расслабляет ее; Фелония опускает голову, затуманенным и серьёзным взглядом оглядывая распалённое лицо оценщицы. Предварительное проникновение одним лишь пальцем вызывает у неё стон, который больше оказывается похож на рык.       — Тихо, — голос этот кажется вразумляющим и действительно способным то ли успокоить, то ли угомонить. Она лижет её клитор, а затем втягивает губами, слышала в ответ громкий стон, тихо усмехаясь. Фел оказывается слишком нетерпимо к своему удовольствию. Это говорит о ней так много. Учащающиеся движения пальцами заставляют полицейскую вновь крупно вздрогнуть — на этот раз она выгибается, признавая своё поражение, навстречу языку. Её пальцы едва сжимают рыжие волосы, лишь усиливая удовольствие. Она неосознанно крепко прижимает Одри к себе.       Наверное, девушка воспринимает это то ли как команду, то ли как настоящий приказ. Именно поэтому её движения становятся более чёткими и резкими, а язык мажет по взмокшей коже всё чаще и чаще.       Фелония выгибается сильнее и каждый звук, который она издаёт, сливается в целую серию мягких, податливых и таких ненасытных стонов и вздохов, следующих друг за другом чередой. Уже скоро Одри вытаскивает из неё пальцы и раздвигает половые губы для того, чтобы проникнуть языком внутрь. Там, оказывается, ещё жарче, ещё теснее. И вместо того чтобы продолжать эту негромкую, но такую чувственную симфонию из хвалебных отзвуков удовольствия, Фел прикусывает собственный язык, плотно закрывает глаза и мычит.       — О, боже, — и оценщица чувствует в ней, наконец, то самое предоргазменное напряжение.       Полицейская сжимает рыжие волосы вновь и подаётся навстречу. Одри же синхронизирует каждое своё движение с каждым движением девушки, планомерно и постепенно доводя её до точки кипения и заставляя почувствовать всё то, что она так отвыкла испытывать. Толчки внутрь заставляют её сперва ахнуть, а потом застонать, когда чувства заполненности и безукоризненные ласки охватывают её с ног до головы; Фел дрожит всем телом, а Одри наслаждался ее удовольствием, задаваясь вопросом — возможно, с некоторым излишним эгоизмом. Впервые ли она получала такое удовольствие?       Она кончает громко. С утробным прерывистым рыком, с покрасневшими щеками и растрепавшимися чёрными прядями, упавшими куда-то на её лоб. Такая она выглядит просто восхитительно. Она выглядит честно и красиво, и вся её красота сосредотачивается вовсе не в том, насколько её лицо и её облик пропитаны почти запретной, неозвученной любовью. Для Одри Фелония, оказывается, прекрасна своим желанием отдавать и отдаваться. Нести жертву и жертвовать собой. Быть честной, не избегая, а требуя ответной честности. Все эти мгновения кажутся такими простыми и не пропитанными гадкой пошлостью...       Отпрянув, оценщица опирается плечом на диван, тяжело дыша. Фел же падает на него на бок, облизывая пересохшие губы.       — Я чувствую себя трезвой, и мне даже не отвратительно, — на недолгое мгновение между ними повисает неоднозначная пауза, которая вскоре развеивается весьма однозначным ответом.       — Проспишься, и всё станет лучше. Обратно к ним я тебя не отпущу, так и знай, но на диване спать не оставлю. Он слишком тесный, я уже пару раз упала с него.       — Уложишь с собой? Не съешь заживо?       — Только если будешь хорошо себя вести.