Эссенция голоса

У Скарамуччи было достойное детство. Он рос прилежным мальчиком с успехами в учёбе, множеством хобби, в которых преуспевал, и большим количеством друзей. Маленький Скарамучча всегда стремился к знаниям, а они — к нему. Так, к окончанию начальной школы он дружил с кистью, был гордостью школьного театрального клуба и мог с лёгкостью обыграть своего преподавателя по шахматам, а к выпуску из средней свободно разговаривал на нескольких языках, играл на фортепиано произведения высокого уровня и к тому же бесподобно пел. Случайные люди восторгались, учителя хвалили, а родственники гордились чудо-мальчиком, который достигал высоких результатов во всём, за что брался. И абсолютно каждый, кто узнавал о талантах и умениях Скарамуччи, пророчил ему большое будущее. А потом произошла авария. Скарамучча тогда был в десятом классе и просто возвращался домой после занятий в музыкальной школе, наслаждаясь приятным зимним вечером. Машина возникла из ниоткуда, и всё, что он успел запомнить — ослепляющие фары и странный хруст, за которым последовала сильная боль, пронзающая всё тело. Когда он открыл глаза, рядом было много людей, над ухом что-то пищало, и всё вокруг плыло белым. Он слышал голоса, но они раздавались где-то очень далеко, словно через толщу воды. Затуманенный разум твердил, что пора спать, а собственное сердцебиение как раз прекрасно убаюкивало. Когда Скарамучча очнулся во второй раз, рядом никого не оказалось. Голова раскалывалась, всё тело нещадно болело. Он попробовал пошевелиться, но не вышло, а когда он открыл рот, чтобы позвать на помощь, вместо слов оттуда вылетел едва слышный хрип. Стало страшно. Жутко. И чувство того, что случилось что-то ужасное, непоправимое ещё долго не отпускало душу, мешая свободно дышать. Когда спустя какое-то время в палате появились близкие и набросились на Скарамуччу с объятиями и причитаниями о том, как сильно волновались, он сидел неподвижно и молчал. Медсестра спросила его о самочувствии — он ничего не ответил. В палату вошёл врач и принялся беседовать с обеспокоенными родственниками, а Скарамучча лишь молча наблюдал за встревоженными лицами. Внутри него что-то было не так, как раньше. Что-то изменилось, сломалось. Исчезло. Чуть позднее врач говорил и с ним. Рассказывал про аварию и переломы, сильный удар головой и повреждения каких-то связок и непонятного отдела — Скарамучча не уверен, что правильно запомнил. Но зато он точно помнит свои безуспешные попытки задать интересующие его вопросы и то, как долго потом капали на подушку собственные слёзы. Он покинул больницу спустя несколько недель, так и не проронив ни одного слова за время своего пребывания там. Не заговорил он и дома. Получалось произносить только отдельные буквы, изредка складывающиеся в слоги, и мычать. А когда Скарамучча наконец понял, в чём дело, оказалось, что он умеет ещё и кричать. Переломы полностью зажили к маю, и причин оставаться дома больше не было, однако возвращаться в школу совсем не хотелось из-за страха перед неизвестным. Как к нему отнесутся друзья? А учителя и одноклассники? Они писали Скарамучче все эти месяцы, спрашивали, где он так долго пропадает, и наверняка беспокоились по этому поводу, но сам он никому так не ответил. Было ещё кое-что. Вопрос, который не давал спать ночами и овладевал сразу всеми мыслями, вынуждая перебирать все существующие сайты и форумы в поисках ответа: Скарамучча хотел знать, что произошло со словами на запястье его соулмейта. То, о чём он волновался больше всего во время снятия гипса с зажившей руки — опознавательная фраза. Такая была почти у всех людей на планете и обозначала слова, которые скажут друг другу родственные души при первом контакте. Свою Скарамучча получил ещё в семь лет. Он тогда сидел на уроке математики и, заметив, как что-то непонятное начало расползаться по запястью, подумал, что это жук, и разрыдался от страха. Чуть позже ему объяснили, что бояться нечего, и наконец стало ясно, что это не одноклассники ради веселья разрисовывают свои руки, а сама вселенная подсказывает, с каким человеком каждому суждено построить будущее. Вопреки всем опасениям, закон связи родственных душ оказался нерушимым и аккуратно выведенные тёмным цветом слова остались на прежнем месте, однако Скарамучча вовсе не был рад тому, что, несмотря на всё приключившееся, судьба не изменила своего решения. Вернее будет предположить, что с самого начала всё именно так и планировалось, а значит, кому-то суждено быть с таким, как он. Судьба нанесла ему жестокий удар, забрав способность говорить, но вместе с этим она украла у Скарамуччи часть самого себя. Ещё тогда, в больнице, он понял, что жизнь уже никогда не станет такой же радостной и беззаботной, какой была прежде. Всё, что он так любил делать и в чём был успешен, кануло в небытие. Конечно, у него всё ещё была возможность играть на фортепиано, рисовать и делать многое другое, но было трудно поверить в то, что он больше никогда не запоёт, не заговорит на иностранных языках… Не заговорит в принципе. Немота стала бременем, которое он был вынужден тащить в одиночку. Возможно, разделить его тяжесть можно было бы с родственной душой, но Скарамучча не хотел портить жизнь невинному человеку. Вряд ли в мире был хоть кто-то, мечтающий о немом соулмейте. Последний месяц десятого класса Скарамучча всё-таки провёл в школе, а между тем жизнь медленно начинала идти под откос. Одноклассники поначалу всячески поддерживали и подбадривали его, но уже спустя несколько недель всё это стало походить на лицемерную жалость, которую было невозможно терпеть. «Друзья» скрывали свою неприязнь чуть лучше, но всё же говорили гадости за спиной, не желая иметь дело с ин-ва-ли-дом. И осознание того, что, по сути, так оно и есть, больно било под дых. Родители стали часто ссориться, а остальные родственники заметно отдалились от семьи. Жизнь подбрасывала всё новые неприятности, словно не понимала, что прекратить следовало ещё после той самой злополучной аварии, а оттого становилась всё более противной. На протяжении всего лета Скарамуччу преследовало ощущение, что его время бесследно утекает. На душе было как никогда мерзко, и новость о разводе родителей показалась глотком свежего воздуха. Скарамучча тогда даже не удивился. Рано или поздно бесконечные ссоры должны были привести именно к такому исходу, и он был рад, что наконец-то перестанет засыпать под крики и ругань в соседней комнате. Скарамучча остался с матерью. Она изменилась после всего произошедшего, взрастила в себе решительность и суровость, но всё ещё безмерно любила сына и была готова бороться за его благополучие. Именно она убедила Скарамуччу начать посещать занятия по изучению жестового языка. Ну вообще, сначала он упирался. А какой в этом смысл, если никто из тех, с кем Скарамучча мог бы увидеться в повседневной жизни, не знал его? К тому же, ему и так был известен самый красноречивый жест на свете, основа всех существующих жестовых языков мира — средний палец, и, когда нужно было выразить недовольство или злость, он активно пользовался знанием этой мудрости, к счастью, доступной для всеобщего понимания. Тем не менее, на занятия Скарамучча пошёл. Стремление к знаниям и способность схватывать на лету сыграли свою роль, и он быстро прошёл основную программу, а когда занятия завершились, продолжил обучаться более специфичным и редким жестам самостоятельно. Даже если это умение редко пригождалось в быту, так как с матерью Скарамучча предпочитал общаться с помощью записок, жестовый язык сумел отвлечь от мрачных мыслей. И всё же от прежнего характера осталось мало. Скарамучча никогда не был святым, но, сколько себя помнит, всегда хранил веру в искренность этого мира и доверял окружающим его людям. Не принятый, отверженный теми, на кого полагался, он желал больше никогда не испытывать пережитую боль снова и, сохранив горечь и подорванное доверие в сердце, не смел никому открыться. Не то чтобы у Скарамуччи был кто-то на примете, но гнетущая мысль о том, что он просто-напросто не достоин быть любимым, следовала за ним повсюду и в конце концов стала нерушимой установкой. За всё лето Скарамучча ни разу не пересёкся с одноклассниками или бывшими друзьями, чему был несказанно рад. Видеть лица тех, от кого за километр несло двойственностью и предательством, совсем не хотелось. Однако лето не могло длиться вечно, и пришло время для возвращения в школу. Одиннадцатый класс встретил Скарамуччу ледяным равнодушием со стороны каждого. Многолетние дружественные связи оказались недостаточно прочными, но теперь это практически не волновало. Никто не замечал его, а Скарамучча не замечал никого. Он находился в своём собственном мирке, заботясь о личных делах и проблемах, и при этом не прилагал особых усилий, чтобы поддерживать безупречную успеваемость и в школе, и на занятиях по тем направлениям, которыми увлекался раньше. Скарамучча неплохо справлялся со всеми невзгодами, которые обрушила на него судьба, и всё же одно было неизбежно: он забывал форму своего голоса. Отдельные звуки не могли собраться в цельные слова, а способность мурлыкать себе под нос песенки не отражала и толики того, что он мог раньше благодаря урокам вокала в музыкальной школе. Всё время казалось, что происходящее вокруг — всего-навсего кошмарный сон и вот, ровно в следующую секунду он сумеет заговорить нормально, прямо как раньше. Но слова никогда не связывались, и надежда на чудо постепенно угасала. Было трудно вспомнить самому, поэтому Скарамучча часами на вылезал из галереи телефона, просматривая разные старые видео. На них он такой по-непривычному счастливый, а ещё он говорит. Слова, предложения. И его голос, ничем не ограниченный, казался далёкой, несбыточной мечтой, чем-то невозможным и непостижимым. Время шло медленно, до смерти медленно. Скучные, однообразные дни тянулись друг за другом, вызывая лишь уныние и раздражение, пока однажды по школе не прошёлся слух о том, что в один из выпускных классов переводится какой-то парень из другого города. В целом, Скарамучче было всё равно. Он в любом случае не собирался ни с кем контактировать и уж тем более знакомиться. И пока все девчонки в классе и за его пределами были поглощены разглядыванием фотографий новенького, неизвестно, с помощью какой тёмной магии найденных в социальных сетях, и восторженно перешёптывались о том, какой же красавчик и милашка скоро появится в стенах их школы, Скарамучча думал лишь об абсурдности ситуации. Это же насколько надо быть отчаянным, чтобы переводиться, когда до конца занятий остаётся меньше двух месяцев? Ещё и в выпускном классе. В общем, всеобщего ажиотажа Скарамучча не понимал и забил на чужие разговоры. Ровно до одного дня. Просыпать первый урок не входило в планы. Никуда идти не хотелось, но, подгоняемый матерью, чтобы успеть хотя бы к началу третьего, Скарамучча был вынужден подняться с кровати, наскоро собраться и выйти из дома. Апрель противоречив. Не стоит надеяться на хорошую погоду несколько дней подряд. То, что вчера было тепло и солнце светило по-особенному ярко, не значит, что сегодня вдруг не хлынет дождь или не разбушуется сильный ветер. Или всё сразу. Стиснув зубы, Скарамучча быстро шагает по улице, на ходу пытаясь застегнуть тонкую ветровку одной рукой и прикрывая лицо другой, чтобы холодные капли не попадали прямо в глаза. Уж что-что, а красные разводы на лице от смазанной дождём подводки ему точно не нужны. Скарамучча ступает на порог школы и небрежно проводит рукой по волосам, избавляясь от излишков раздражающей влаги. По пути в раздевалку он бросает взгляд на встретившиеся в коридоре часы и с удивлением замечает, что прошла только половина второго урока. И не то чтобы он имел огромную тягу к знаниям, но если имеется возможность избежать звонка недовольной классной руководительницы, которая в очередной раз за месяц соберётся жаловаться его матери на прогулы беспечного сына, то почему бы не воспользоваться ей? Ему без разницы, будет он пинать балду, закрывшись в кабинке туалета или сидя на уроке литературы. Добежав до класса, он останавливается на пару секунд, чтобы перевести дыхание, после чего стучит пару раз и заходит. Один из немногих плюсов его положения, если вообще не единственный, — возможность избежать лишних формальностей. Учительница хмуро смотрит на вошедшего и, кажется, хочет сделать замечание за такое значительное опоздание, но решает промолчать и лишь кивает, позволяя войти. Скарамучча проскальзывает между рядами парт, собирая несколько недовольных взглядов за то, что случайно задел чьи-то рюкзаки. Был бы его голос с ним — он бы не постеснялся прямо сейчас, на уроке, с помощью отборного мата объяснить некоторым гениям, что свои вещи надо вешать на крючки или хотя бы не выкидывать так откровенно в проходы. Конечно, только если ими не преследуется цель ходить остаток дня с оттоптанными сумками. Только подобравшись к своему месту, Скарамучча замечает, что к нему кто-то подсел. Он ненароком задерживает взгляд на волосах подсевшего, но только потому, что они необычайно светлые, а в их классе людей с таким цветом волос, вроде бы, никогда не было. Следом он замечает другие детали: хвостик, немного ушедший вправо, и с той же стороны одинокая прядь на макушке, выкрашенная в красный. Нет, таких в его классе точно нет. Он плюхается на стул и косится на соседа по парте. Спадающая чёлка закрывает часть лица, но Скарамучча цепляется за незнакомые черты — довольно приятные, к слову — и понимает, что что-то здесь не так. А потом вспоминаются последние дни, наполненные слухами и сплетнями о загадочном новеньком, и всё встаёт на свои места. И именно тогда этот самый новенький поворачивается к нему. — В следующую пятницу пробник по литературе, — сообщает он, приподнимая уголки губ в дружелюбной улыбке. — Сказали, пока тебя не было. Ты сдаёшь? Скарамучча заторможенно мотает головой, но вдруг вспоминает, что вообще-то да, он сдаёт литературу, и тут же быстро кивает. Парень перед ним склоняет голову набок, улыбаясь чужой реакции, а потом спрашивает: — Это да или нет? Скарамучча открывает рот, чтобы нормально ответить, но тут же с уже забытой досадой вспоминает, что не может это сделать. Он отворачивается к окну, игнорируя чужой любопытный взгляд, как вдруг чувствует жжение на левом запястье. Скарамучча хмурится и приподнимает рукав, а когда видит, в чём дело, задерживает дыхание и замирает. Фраза, с которой он прожил больше половины своей жизни, исчезает на глазах, оставляя после себя красный след, повторяющий очертания медленно пропадающих букв. Скарамучча порывисто поднимается, опрокидывая стул, и уносится прочь из класса, едва успев захватить рюкзак. Вслед ему смотрят и учительница, и одноклассники, но среди всех этих взглядов по-настоящему он страшится лишь одного. И, кажется, именно он и является самым обеспокоенным и встревоженным. Скарамуччу трясёт. Он с силой хлопает дверью кабинки туалета, но грохот не отрезвляет его. Когда он успел стать таким беспечным? Даже не сразу признал слова, которые изо дня в день видит на собственной руке! Хочется закричать, ведь это одно из того немногого, для чего всё ещё пригодны его голосовые связки, но горло и так невыносимо саднит: всё невысказанное собирается в ком, мешая свободно вдохнуть. Он хватается за волосы и тянет их до боли, а потом не выдерживает и с силой бьёт себя несколько раз лицу. Когда становится совсем невыносимо то ли от физической боли, то ли от душевной, Скарамучча обхватывает себя руками, медленно съезжая вниз по стене. Он всхлипывает, рассматривая красные очертания уже полностью исчезнувших букв, так сильно контрастирующие с синими венами под ними. Несколько слёз падают прямо туда. И никто не способен услышать боль, так долго копившуюся в одной одинокой душе.

***

Остаток того дня Скарамучча слонялся по дальним закоулкам школы, где чаще уборщицы раз в неделю никого не бывает, опасаясь попасться на глаза хоть кому-то. Незадолго до звонка с последнего урока он прошмыгнул мимо охранника к выходу, а на следующий день вообще не вылез из постели, написав ушедшей на работу матери, что плохо себя чувствует. Нескончаемая рефлексия поглощала и, пробыв дома целую пятницу и ещё два выходных, Скарамучче начало казаться, что он медленно сходит с ума. Он много размышлял о своём недуге, судьбе как таковой и ещё о всяком разном, но своей прежней позиции так и не изменил. Жизнь с таким, как он, не может быть полноценной, а его соулмейт явно достоин лучшего. Кадзуха, Кадзуха, Кадзуха… Это имя постоянно мелькало в группе класса — Скарамучча просто не мог не заметить его. Очень хотелось произнести вслух, распробовать то, что по задумке судьбы и так должно быть рядом и доступным, но вместо имени родственной души изо рта выходили лишь сиплые гласные, царапающие горло и слух. И это становилось последней каплей, тем, что вызывало слёзы и вынуждало зарыться под одеяло, чтобы забыться в беспокойном сне. Но несмотря на то, что большая часть времени отдавалась сну, ощущение усталости не покидало тело, а гнетущие мысли съедали изнутри. Скарамучче приходилось занимать себя чем угодно, лишь бы не оставаться наедине с ними, в то время как жгучая обида на судьбу всё же давала о себе знать. Да, опознавательная фраза появилась на его руке ещё до аварии и потери голоса, и к этому вопросов не возникает. Но что насчёт слов на запястье Кадзухи? Они были, а потом пропали, или они и вовсе там не появлялись? Ни один вариант не казался приятным, но одно было ясно точно: всё это слишком несправедливо. К сожалению, время не зависело от чужих несчастий и неизбежно двигалось вперёд. К концу третьего дня, проведённого дома, сон перестаёт спасать измученное сознание, и утро понедельника встречает Скарамуччу головной болью и огромными синяками под глазами. Продолжать пропускать школу нельзя, даже если к экзаменам там готовят спустя рукава, поэтому, собрав все остатки воли воедино, Скарамучча заставляет себя подняться с кровати и находит силы на душ и сборы. Приходит он почти к началу первого урока. Опаздывает на каких-то пять минут и ещё из коридора видит, что Кадзухи нет на его прежнем месте, а потому облегчённо выдыхает и прибавляет шагу. Но стоит ему ступить на порог класса, как все надежды на спокойный школьный день тут же разбиваются: — Скарамучча, сходи, пожалуйста, в библиотеку и найди Кадзуху. Его ждут там, чтобы выдать учебники, но он, похоже, заблудился. Не дождавшись никакой реакции, учительница отворачивается к доске и возвращается к проведению урока, а Скарамучча, преодолев секундный ступор, покидает класс. Он собирался избегать Кадзухи, как огня, а теперь вынужден идти прямо ему навстречу. Ещё и против своей воли. Превосходно, просто космос. Зачем вообще заниматься выдачей учебников, когда до конца учёбы остаются считаные недели? Скарамучча заглядывает во все приоткрытые двери, осматривает каждый известный ему закоулочек, но Кадзуха, оказывается, и не прячется. Он обнаруживается этажом ниже, где стоит прямо посередине просторного холла и задумчиво оглядывается по сторонам. Скарамучча ступает тихо, почти бесшумно, но его замечают почти сразу. Кадзуха тут же веселеет и машет рукой в знак приветствия. — Кажется, я немного потерялся, — хихикает он, пожимая плечами. — Не подскажешь, где у вас здесь библиотека? О, Скарамучча хотел бы подсказать, а ещё лучше — сказать. Взять аккуратно за руку и выдать, мол, ты чего, библиотека совсем в другой стороне, а потом повести туда, куда нужно, не отстраняясь. Потому что вот она, прямо перед ним — его родственная душа, которую он с таким трепетом желал увидеть с тех самых пор, как только проступили буквы на запястье. Достаточно протянуть руку и коснуться, чтобы удостовериться в том, что Кадзуха реален. Скарамучча бы так и сделал, будь всё так, как раньше. Будь он таким, как раньше. Да-да, так сошлись звёзды, так выпала карта… Но ведь тем, кто играл со звёздами и перемешивал вселенскую колоду карт, был не он! Судьба сама выбрала день для роковой аварии, и она же посчитала, что некие Кадзуха и Скарамучча идеально подходят друг другу. Хотя, если так подумать, даже если фраза на запястье играет не последнюю роль, право решать, быть вместе или нет, всё ещё всецело принадлежит им самим. Вернее, Скарамучче хочется в это верить, потому что то, что происходит с ним прямо сейчас, воспринимается очень странно. Разве нормально, если всё вокруг словно теплеет и замирает, а сердцебиение наоборот, почему-то ускоряется? Разве нормально вдруг задерживать дыхание и зачарованно смотреть в глаза напротив, не смея отвести взгляд? Разве нормально ощущать, как тебя буквально тянет к своей родственной душе? Это его собственный выбор или условие, заложенное где-то на подкорке сознания? Как он может быть уверен, если... Внезапный чих возвращает в реальность. Скарамучча вздрагивает и пытается сфокусироваться на Кадзухе, пока тот прикрывает рот рукой и чешет нос. Досадно, ведь он даже не может выдать банальное вежливое «будь здоров». Скарамучча вспоминает, о чём его спросили, и жестом показывает, что нужно следовать за ним. Он делает два шага в сторону на негнущихся ногах, а когда Кадзуха подходит ближе, принимается вести в нужном направлении. Идти вот так рядом и просто молчать неловко, но будто бы Скарамучча как-то может исправить ситуацию. — Насчёт того дня, — вдруг неуверенно начинает Кадзуха. Он немного замедляет шаг и прикусывает губу. — Ты так внезапно… Извини, если я как-то тебя обидел. Правда, у меня и в мыслях не было! Скарамучча хмурится. Серьёзно? Вот это да. В их первую встречу он заставил своего соулмейта наблюдать за глупой сценой, а во время второй чувствовать вину и извиняться за то, чего не было. Это ведь не Кадзуха не был готов, не Кадзуха не справился с эмоциями и просто сбежал, испугавшись неизвестно чего. Так почему же он должен винить себя? Отлично, Скарамучча, так держать, и уже совсем скоро твоя родственная душа отвернётся от тебя, толком не успев нормально познакомиться. Но ведь им и не нужно нормально знакомиться! Их союз не сработает, не приведёт ни к чему хорошему и продуктивному, так зачем давать себе хоть какую-то надежду и создавать видимость того, что всё в порядке? Не лучше ли сразу оттолкнуть, чтобы потом не было больно? Скарамучча устал. Бесконечные сомнения тянут на дно, а измученное сознание в отчаянии. Он не заслужил всех страданий, так внезапно выпавших на его долю, но и Кадзуха в этом никак не виноват. Скарамучча видит в нём не только родственную душу, навязанную судьбой — что-то загадочное, сакральное таится в этих алых, как июльский закат, глазах, а когда мягкие на вид губы изгибаются в нежной улыбке, всё вокруг становится неважным. Бархатный голос ласкает слух, ложится сладким облаком на сердце. Кадзуха успокаивает одним своим присутствием, очаровывает, увлекает за собой, и Скарамучче, околдованному такой чистой, светлой красотой, кажется, что он готов раз и навсегда подчиниться, принести себя в жертву. Ему, для него, ради любви. Кадзуха определённо достоин лучшего, он знает. Они почти доходят до библиотеки, когда Кадзуха вдруг делает вдох и собирается что-то сказать, но осекается. Это не уходит от Скарамуччи, и он упирается в Кадзуху немым вопросом. — Нет, ничего. Не думаю, что такое стоит спрашивать, — неопределённо пожав плечами, говорит он. Скарамучча не отводит внимательного взгляда, вынуждая слегка напрячься, но в чужих глазах Кадзуха быстро замечает лишь обыкновенное любопытство, а потому решает продолжить: — Одноклассники рассказали мне кое-что, но я посчитал, что будет лучше узнать лично. Не требуется много времени, чтобы сообразить, о чём идёт речь, и Скарамучча сам не замечает, как губы искривляются в горькой усмешке. Ну конечно же они сказали, что он не может говорить. Быть может, даже обмолвились, почему. Решили помочь и сэкономить ему время, так сказать. Большое спасибо, ага. Кадзуха колеблется, не знает, стоит ли поднимать наверняка неприятную тему, тем более если их первая встреча и так не задалась, когда Скарамучче в голову внезапно приходит одна странная идея. И он даже не обдумывает её, прежде чем привести в действие. Руки сами по себе поднимаются вверх и что-то показывают, и он лишь удивляется тому, что его тело даже после месяцев отсутствия практики помнит, как это делается. Его задача оттолкнуть от себя Кадзуху? Что ж, у жестового языка это должно выйти отлично. Самый простой и наглядный способ, чтобы показать, с кем имеешь дело. С помощью жестов Скарамучча выражает какую-то ересь, что первая пришла на ум. Нет, Кадзуха, безусловно, действительно похож на ангела и невероятно красив, но в этом нет никакого смысла — всё равно он не поймёт. Закончив своё дело, руки опускаются вниз, и они оба замирают. Не моргают, не дышат. Скарамучча отсчитывает секунды до ухода родственной души, а Кадзуха обескураженно переводит взгляд с одной чужой руки на другую. А потом вдруг ойкает и жмурится, хватаясь за свою собственную, правую. Скарамучча наблюдает за этим до определённого момента равнодушно, продолжая вести отсчёт в мыслях, но, когда рукав чужого свитера приподнимается, его сердце сразу пропускает удар. На запястье Кадзухи ровно так же, как несколько дней назад у него самого, медленно исчезают тёмные буквы. Скарамучча в два шага преодолевает расстояние между ними и хватает чужую руку, чтобы убедиться, что ему не показалось. Он изумлённо всматривается в плавно сходящее с кожи «ты красивый, словно ангел» и думает, что всё это — какая-то очередная неудачная шутка вселенной. Однако слова на чужом запястье кажутся вполне реальными. Он даже медленно, словно в трансе, проводит по ним рукой и чувствует чуть объёмные очертания букв и чужой ускорившийся пульс. Кадзуха отзывается на касание тихим шипением, и Скарамучча, опомнившись, отшатывается в сторону, неверяще качая головой. Как такое вообще возможно? Он же… — Это немного больно. Так должно быть? — спрашивает Кадзуха, озадаченно рассматривая свою руку. Скарамучча вспоминает, как было у него, и кивает, а Кадзуха в ответ на это улыбается легко и счастливо. Они оба наблюдают, как испаряются последние буквы с запястья, вот только если Кадзуха принимает всё происходящее спокойно и, кажется, даже радуется, словно давно ждал и был готов именно к такому повороту событий, то у Скарамуччи всё ровно наоборот. Ему хочется исчезнуть, испариться, рассеяться, лишь бы не быть здесь и сейчас, и он принимается в панике перебирать в голове возможные пути для побега. Свежий воздух. Для начала нужно хотя бы это. Развернувшись на ватных ногах, он начинает медленно брести прочь, слабо покачиваясь из стороны в сторону. — Постой! Кадзуха хватает его за руку, и Скарамучча чуть не давится от удивления. В глазах напротив отражается беспокойство и толика печали, но вместе с тем забота и принятие. Кадзуха словно видит все опасения и страхи, поселившиеся в чужой голове, и всем своим видом и отношением пытается показать, что готов помочь развеять их. — Если тебе, если нам нужно время, я буду ждать, сколько потребуется. Отбрось сомнения и слушай сердце. Теперь, когда наконец нашёл тебя, я точно знаю, что хочу только быть рядом. Скарамучча хмурится. Всё вокруг, как в тумане, и он не может сообразить, о каких «нам» и «быть рядом» идёт речь, если есть только он, который своим недугом поставит крест на жизни своего соулмейта, как когда-то это вышло с ним самим, и Кадзуха, пока не осознающий, как сильно ошибается. Последний год жизни Скарамуччи был ужасным. Жизнь катилась к чертям прямо у него на глазах, но всё, что он мог делать — барахтаться в океане бед, возникших из ниоткуда. Немота, непринятие, одиночество смешались в одну большую проблему, которая стала непосильным бременем, и сейчас, стоя перед родственной душой, которую, несмотря на множество самых разных опасений, Скарамучча ждал на протяжении многих лет, он не может понять, как поступить. Ему тревожно, непривычно, банально страшно, но вместе с тем начинает казаться, что непонятное, странновато воспринимающееся «нам» и «быть рядом» всё-таки может сработать. Скарамучча наблюдает за тем, как Кадзуха делает шаг ближе и с улыбкой на лице, тепло которой приятно отзывается в сердце, складывает правую руку в кулак, после чего прикасается им сначала ко лбу, а затем к подбородку. Кадзуха благодарит его на жестовом языке, и внутри Скарамуччи что-то ломается. — А насчёт этого… — Кадзуха улыбается сильнее и поднимает вверх руку, на которой ещё совсем недавно виднелись слова, выведенные аккуратным почерком судьбы. — По-моему, у жестового языка те же функции, что у любого другого. Так почему бы и нет? Быть может, в мире, где все события и встречи предначертаны судьбой, его родственная душа — награда за все пережитые страдания и боль? Возможно, света, который он видит перед собой прямо сейчас, не стоит так бояться? Скарамучча делает шаг ближе. Смело надеяться на такое, но интересно, знает ли Кадзуха что-нибудь помимо «спасибо» и, если да, то откуда. Недолго думая, он решает проверить и скрещивает перед собой руки, сжав их в кулаки, после чего поднимает правый указательный палец вверх. Кадзуха, на удивление, весьма быстро реагирует: — Откуда я знаю? Учил с самого детства, потому что дедушка был глухим, а папа слабослышащим. У нас вся семья его знает. Он тоже делает шаг вперёд и склоняет голову набок, легко улыбаясь. — Судьба всё продумала, не так ли? Скарамучча опускает взгляд. Кажется, теперь он понимает: судьба просто не может ошибиться. У неё, в отличие от них, нет права на второй шанс, а потому любое её решение всегда будет единственно верным независимо от исхода. Кадзуха подходит совсем близко, почти вплотную, кладёт руки на чужие плечи и, не заметив хоть каплю сопротивления, обнимает. Скарамучча вздрагивает, но быстро разливающееся по телу тепло и спокойствие делают своё дело, и он осторожно скрещивает руки за спиной Кадзухи, укладывая голову на его плечо и делая глубокий вдох. Кадзуха пахнет доверием, лаской, а ещё свободой, словно в самом деле ангел, слетевший с небес. Пережитые в одиночку ужасы меркнут в сознании, и их место заполняет новое приятное чувство, окутывающее всё тело эфирным облаком. Сплошные минусы в итоге дали плюс, кандалы страха разрушились. Судьба действительно всё предусмотрела. Скарамучча прижимается сильнее к Кадзухе и улыбается легко, совсем свободно, а сердце одобрительно стучит, подсказывая, что всё у них ещё только впереди.