глупость

Самоубийца — человек, погибший при попытке бегства от самого себя.

      Происходящее для меня все еще странно. Я слабо понимаю.       Мама неустанно вытирает слезы, папа же молча гладит ее по спине, поджимая губы.       Слова поддержки либо иссякли, либо же он понимает, что никакие слова не смогут ее успокоить.       Я сижу на диване в гостиной. Наблюдаю.       Дом изменился. На полках теперь приличный слой пыли, только детские фотографии блестят чистотой — мама натирает их каждое утро. В раковине несколько пустых кружек из-под кофе, на барной стойке — упаковки антидепрессантов и нейролептиков, до боли знакомых мне. Ведь взяты они из моего верхнего ящика стола. Наш старенький рыжий шпиц спит на маленьком коврике у дивана, не реагируя на незнакомых людей. Кошек я не вижу. Спрятались, наверное.       Мама сильно похудела, осунулась и кожа ее стала бледной. Под опухшими от нескончаемых слез глазами залегли круги. Папа тоже изменился… Как будто бы постарел…       Вся эта затея кажется мне странной и даже глупой. Зачем приглашать таких людей, если все итак предельно понятно?       Я смотрела только первые выпуска два новой программы — все, что успела. Потому не сильно разбираюсь в лицах пришедших людей. Ведущий мне не знаком, только имена тех, кто должен явиться и утешить убитую горем маму.       — Лина, добрый день.       Я подпираю подбородок рукой, опираясь на подлокотник. Лина Джебисашвили. Кажется, она ясновидящая.              — Постарайтесь понять, зачем Вас позвали эти люди.       Мама смотрит на нее с надеждой. Я вздыхаю. Что такого они ей скажут, что смогут утешить?       Лина выбирает маму объектом своей работы. Долго вглядывается в ее заплаканные глаза, пока вдруг сама не начинает плакать. Глаза ее краснеют, а первая соленая капля ручейком бежит по щеке.       — Вы потеряли свою дочь…       Я выдыхаю.       Да. Загадка была не сложной.       — Она покончила с собой.       Мама давится новым приступом слез. Я сжимаю челюсти. В самом деле… Успокоить они должны тебя или расковырять душевную рану сильнее?       — Такая молоденькая… Волосы темные, крашенные.       — Она… В брюнетку красилась… последние несколько лет, — поясняет мама в промежутке между всхлипами.              — Невысокая. Чуть ниже Вас. Вы очень похожи… Глаза зеленые, нос кнопочкой…       Мама усмехается сквозь слезы, слыша описание лица. Да-а, эти шутки про маленький нос слышались довольно часто. Я и сама улыбки не сдерживаю.       — Горечь мерзкая во рту. Таблетки… Приняла слишком много таблеток, — Лина и сама давится всхлипами.       — Антидепрессантов напилась, — мама утирает слезы бумажными платками.       Я отворачиваюсь. Не хочу на это смотреть.       Следом и вовсе на ноги поднимаюсь, уходя на второй этаж — к себе в комнату.       Тут нахожу кошек. Маленькая шибутная Лира спит на моем диване, свернувшись в клубочек. На компьютерном стуле устроилась и старушка Терра. Я сажусь на диван, откидываюсь на спинку, оглядывая белый, с непонятными узорами, потолок. Мы с папой сделали ремонт в комнате зимой: обои переклеили, потолок покрасили, переставили мебель. Теперь мой стол стоит у стены, а не у окна, рядом с ним пробковая доска в каких-то открытках с Петербурга, бумажках, рисунках и с большим плакатом Бродячих Псов. Манга, кстати, стоит на стеллаже. Моя комната, пожалуй, единственное место, где до блеска чисто, но при этом ничего не тронуто. Пыль аккуратно вытерли тряпкой. Я замечаю флакон своих духов. Осталось совсем чуть-чуть…       Не знаю, сколько сижу здесь.       Вдруг слышу шаги по лестнице. Дверь в комнату открывается. Это не Лина, а какой-то молодой парень. На Шепса Сашу похож. Младший брат его, что ли. Кажется, я смотрела сезон его Битвы.       — Тут лежала.       Указывает на диван, где спит кошка. Я рассеянно киваю, хоть и плохо помню.       — Она здесь.       Он смотрит прямо на меня.       Что и требовалось ожидать от медиума.       Да. Я совершила глупость.       И я тут. Точнее, все еще тут. Сорок дней мои еще не миновали.       Они говорят обо мне. Мама плачет обо мне.       Меня нашли на этом диване в прошлом месяце. Бездыханную, холодную. Наутро. На столе — пустые блистеры антидепрессантов, да опустевший стакан. Записки не было. Это их тревожит. Я ушла, ничего не объяснив, не сказав напоследок, не оставив последней весточки. Потому что не знала, какими должны быть мои последние слова. Да и всего происходящего я не ожидала.       — Она страдала. Боль душевная такая… Аж грудную клетку сжимает, дышать тяжело. И смысла нет ни в чем…       Мама кивает на каждое слово. А Олег продолжает:       — Она от депрессии страдала. Не первый месяц уже…       Да. Плохо мне стало в конце ноября. Ушла я от них в середине марта.       Я не справилась.       Мне не хватило сил.       Я боролась с этой дрянью до последнего, но змея оказалась сильнее. Я не помню злополучного момента, не помню, как пила таблетку за таблеткой, запивая жадными глотками воды. Помню неистовую слабость, карусель перед глазами и непреодолимое желание спать.       А затем легкость. Небывалую душевную легкость. И отсутствие этой душащей боли. Вот только легкость моя была недолгой. Я почти сразу окунулась в далекую, теперь уже, но жестокую реальность моего ухода. Я столкнулась с маминой болью, ее душевными страданиями и слезами, нескончаемыми слезами траура и неверия. Потери самого дорогого. Слезы отца, скупого на эмоции, были сродни удару ножом в сердце. Я избавилась от своих страданий, но обрекла на них самых близких…       — Не вините себя. Вашей вины в этом нет…       Такая себе попытка успокоить, хотя я понимаю. Что еще он может сказать?       — Я не смогла ей помочь, не смогла ее поддержать, меня не было с ней рядом, — маму сражает настоящая истерика.       — Она здесь.       Повторяет. Мы смотрим друг на друга.       — Простите, самоубийцы не говорят, я не могу передать Вам…       — Говорят.       Шепс моргает. Я растягиваю губы в подобии какой-то кривой улыбки. Кажется, он не ожидал меня услышать.       — Ты же слышишь меня.       Олег кивает.       — Прости меня, мам.       Я выдыхаю, да опускаю глаза на свои колени. Она меня не увидит, может, почувствует. Я не оставила им записки, не сказала последнего слова, не попрощалась должным образом. Так, может, это мой шанс?       Я продолжаю, и наши с медиумом голоса сливаются почти воедино. Только его они слышат, а меня — нет.       — Я очень старалась… Я пыталась до последнего бороться с болью, с этой тяжестью жизни, с нескончаемой усталостью. Я, правда, очень-очень старалась… Но у меня не вышло… Я не помню, как это произошло. Только потом осознала, что меня с вами уже нет… В тот момент… Наверное, мне так сильно хотелось заглушить и задавить свою боль, что я сама не понимала, что делаю. Я не помню, о чем думала. Просто запивала таблетку за таблеткой… Я звучу как эгоистка, и, наверное, ею и являюсь, но… Я же могу ей побыть?.. Теперь у меня ничего не болит. Я больше не страдаю, но… Страдаете вы, и это убивает меня сильнее депрессии. Я… не хотела, чтобы вам было больно.       Я не знаю, передает ли он слово в слово, или что-то упускает. Но мама вдруг всхлипывает:       — Прости меня, солнышко… Меня не было с тобой рядом в этот момент… Я могла это предотвратить…       — Ты ни в чем не виновата… Просто… Может быть, тебе станет спокойнее от мысли, что у меня все хорошо здесь? Я с бабушкой и дедушкой рядом. Мы вместе… Я очень-очень вас люблю и прошу у вас прощения. Пусть меня нет с вами рядом физически, но я никогда вас не покину. Я всегда буду рядом с вами. Простите меня…       Мне хочется верить, что ей станет чуточку легче. Что она не будет винить себя в моей смерти. Хочется верить…       Я глупо полагала, что моя смерть станет не трауром, а странным чувством облегчения для всех, мол, она больше не страдает! Теперь ей легко! И больше не больно!       Я идиотка.       Я прихожу к ней ночью, во сне, следующим днем. Утягиваю ее на морское побережье, на песчаный берег. Мы сидим, волны прибегают, кусая за ноги, и тут же убегают. За горизонт уплывает солнце. Я улыбаюсь ей, крепко держу за руку. Мама плачет, а я стараюсь объясниться. Прошу ее продолжать жить, но хранить обо мне память и только светлые воспоминания. Прошу ее не винить себя, передать папе, что я его люблю, и говорю все то, что не сказала при жизни и что не смог передать Олег.       И, наконец, прощаюсь должным образом.       Я понимаю, что боли это не облегчит, но… я лишь сказала все то, что хотела.       И теперь спокойной душой ухожу на небеса.