Барду

Тесей все еще что-то кричит ему вслед. Даже не похоже на него, обычно он сохраняет величественное спокойствие — по крайней мере, пытается сделать вид, что сохраняет. Бард не слушает его. Сейчас они как будто поменялись местами: раньше это он, Бард, всегда призывал Тесея быть благоразумнее. Раньше. Это было двадцать лет назад — неудивительно, что с тех пор многое изменилось. Бард выбегает на площадь и пробивается сквозь толпу дерущихся — это трудно, несколько раз его толкают так сильно, что он еле удерживается на ногах. Ну что ж, бывает, не заметили его в пылу драки. В центре площади толпа немного реже: там Бард узнает Бродягу и стоящего напротив него того парня из полисян, Бард не помнит, как его зовут, но помнит, что именно он первый закричал, что браслеты и систему непременно надо сохранить. — Стойте! — кричит Бард то ли им, то ли вообще всем на площади. — Остановитесь. Не нужно насилия. К нему оборачивается несколько человек, но так, как оборачиваются на шум: потому, что он говорит громко, а не из-за того, что именно говорит. Неужели надо непременно кричать, чтобы тебя услышали? Тесей сказал бы, что он слишком наивен, если ожидает от толпы чего-то другого. Тесей. Ему легко говорить. Это не он потратил двадцать лет на то, чтобы вырастить поколение людей одновременно свободных и уважающих свободу друг друга. Тесей-то изначально в такое не верил, а Бард верил — и пока не произошло ровным счетом ничего такого, что могло бы пошатнуть эту веру. Да и не произойдет. Бард повторяет свои слова, но теперь иначе: не кричит их в толпу, обращаясь ко всем и ни к кому в отдельности, а ловит взгляды людей, человека за человеком, — потому что если в Древнем Риме разделяли и властвовали, то на самом деле куда легче властвовать объединяя, и кому как не Тесею это знать, а значит, и Бард знает тоже. Взгляды он встречает разные — кто спешит отвести глаза и сделать вид, что не заметил, не услышал его; кто яростно мотает головой и снова с непримиримой злобой бросается на противника; кого просто уносит от него толпой и втягивает в драку раньше, что он успел бы вслушаться в то, что Бард ему говорит. Самого Барда тоже теснит чьими-то плечами и кулаками, от которых он не всегда успевает уворачиваться, куда-то, куда он совершенно не хочет идти. Но если никто не слушает, это значит только одно — нужно сказать еще раз. Громче, тише, другими словами, теми же словами. А потом повторить. Потому что просто не может такого быть, чтобы тем, с кем он пел песни у костра, с кем ходил по лесу, мерз долгими зимами, отбивался от диких зверей и строил дом, делил хрустящие хлебные горбушки и почти все тревоги, обсуждал книжки, спорил и соглашался, с кем он говорил о мифах Древней Греции и об открытии Америки, о Французской Революции и о Крестовых походах, о Моцарте и о Герострате, о мурзиках и о китах, — не может такого быть, чтобы ярость так застлала им глаза, что они не остановятся. Это невозможно. Гнев слепит, порой трудно его сдержать, им просто нужно покричать и помахать кулаками — выпустить пар. А войны, настоящей войны, с выстрелами и смертью, конечно, не будет. С ней покончено. Конечно же, покончено. Человечество ее переросло. Бард вспоминает отчего-то, как несколько лет назад они снарядили экспедицию в Москву. Ну, в то, что раньше было Москвой. Бард-то как раз не хотел, но другие, кто там никогда не был, а знал только по его рассказам, убедили — то есть не убедили даже, а просто большинством голосов решили идти. Тут бы он мог все равно взять и отказаться — кому-то же надо было, в конце концов, с детьми оставаться. Но взыграло то же чувство, как когда темноты боишься — страшно оглядываться, вдруг за спиной чудище, а все ж не оглядываться куда страшнее. И тут то же — страшнее было не смотреть. Так что с детьми другие остались. На Арбате, помнится, он не выдержал — сел на обломок стены, гитару настроил и заиграл. Недалеко отсюда, в одном из переулков, он когда-то жил. В другой жизни, в другом мире. Теперь переулков не было. Не было и дворов. А он, Бард, — так странно — был. А ведь уверен был, что когда-то случится наоборот. И тогда он запел — не свою песню, у него не было такой, чтобы сейчас подходила. Он закрыл глаза, и вокруг снова встали дома, словно просто упали, споткнувшись, а теперь вот поднялись, деревья перестали изображать сухие черные палки, а гордо выпрямились, будто не желали мириться с действительностью, и на них проклюнулись даже весенние клейкие листочки, а над головой серый туман прорвался синевой, — но только пока пел, конечно. Потом глаза пришлось открыть и увидеть, что песня, которую он только что спел, красивая, красивее реальности, а вот верна она не вполне. Прогулку-то он и вправду начал с арбатского двора, а вот возвращаться было уже некуда. Хотя — разве сейчас он не вернулся? Тогда задумался: если б сказали им всем заранее, что не будет ни Тверской, ни высотки на Смоленской, ни квадратно-угловатого МХАТа, ни Замоскворечья, где среди казалось бы маленьких домиков блуждаешь три часа, ни грязноватых для своего названия Чистых прудов, — да всего и не перечислить! — что даже Арбата не будет (хотя уж это вообще нонсенс), стали бы они все это затевать? Бард идет сквозь толпу спокойно — насколько это возможно, когда тебя толкают. Конечно, они не повторят того, что привело к падению неба, еще не хватало. Он не то чтобы в это верит — скорее, он просто это знает. В конце концов, повторяться — это попросту банально. И пошло. Почему-то именно в это мгновение неподалеку раздается характерный щелчок. Потом второй. И третий. — Не надо, — говорит Бард. Но его не слышат — шумно же. Но и глупо же, глупо! Просто обидно оттого, насколько глупо. — Помните, — говорит Бард, не стараясь повышать голос, — мы песню у костра пели? Там как раз… Обычно, когда он начинал цитировать, его не слушали. Его не слушали — а он все равно заканчивал фразу, хотя бы просто для себя. Ну или на случай, если кто-нибудь все-таки услышит. Но на этот раз договорить он просто не успевает.