Десять обличий любви

Десять обличий любви. Цзинъянь не помнит, где впервые услышал эту фразу, но отчего-то она врезалась в память. И каждый раз, когда сердце сжимается от тревоги, от восторга ли, она приходит ему на ум. Может быть, он вычитал её в старом трактате о любовных наслаждениях, который они нашли в библиотеке дядюшкиного дома. И со свойственным юности интересом и горячностью опробовали друг на друге. В этом не было ничего такого, но рассказывать и вспоминать об этом Цзинъянь не любит. Рассказывать всё равно некому, а вспоминать — слишком больно. Но всё же стоит закрыть глаза и произнести эту фразу, и воспоминания всплывают откуда-то из глубин, словно рыбы, плавно сменяя друг друга. Десять обличий — вот зажмуренные глаза сяо Шу с длинными стрелами ресниц, которые наверняка острее, чем настоящие стрелы. Цзинъянь проводит пальцем по ним — щекотно. Вот — отблески свечей и лунного света переплетаются на коже и нет ничего притягательнее, чем этот танец, сяо Шу выгибается в его объятиях и Цзинъянь целует его в плечо. Вот — тёмные пряди волос касаются щеки в такт движениям и остаётся только сжать зубы, потому что внутри больно и горячо, и каждый толчок — словно выстрел из лука — натяжение и удар, и дрожь тетивы всё сильнее. Вот перед глазами спина сяо Шу и на ней ещё нет ни одного шрама, и крылья лопаток то сдвигаются вместе, то расправляются в стороны, и так тесно, что почти больно, и двигаться невозможно и невозможно не двигаться, а капли пота стекают по коже и Цзинъянь наклоняется, чтобы поцеловать — соль и солнце, и колючая трава под коленями, и падает на эту спину, изливаясь дрожью и любовью, что больше чем он сам. Вот — мокрый от речной воды сяо Шу смеётся и кричит: — Водяной буйвол! Вот он же на празднике фонарей, хохочет и тащит за собой, и рука его — горячая и сильная, сжимается на запястье, и что-то вновь дрожит и срывается в груди. Вот — нет, не сяо… Линь Шу натягивает свой лук, весь молодость и сила, смех и ярость: мгновение равновесия и покоя, когда чёрный силуэт застывает напротив солнца, и у Цзинъяня слезятся глаза. А потом — сумасшедшие поцелуи в оружейной, и устоять бы и не убиться, что-то острое упирается в спину, а руки всё ещё горячи и неловки. И зачем столько одежды, мешающей добраться до живого жара под ней. Ноги дрожат, пальцы тоже, но чужое тело под ладонью — уже такое же твёрдое как и своё. Такое же знакомое, как и своё. Вот Линь Шу — в доспехах, серьёзен, но глаза смеются. И они прощаются, а где-то в горле невысказанные слова, и смутное сожаление, что доспехи снять тяжелее, и попрощаться по-настоящему не выйдет. А это вот — здесь и сейчас, и Цзинъянь садится рядом с кроватью и смотрит — на лицо, ставшее чужим, на тело, с которого колдовское зелье стёрло не только шрамы, но и все следы его прикосновений, на острые стрелы ресниц, которые никакое зелье не смогло изменить. Смотрит — и проводит по ним пальцем. — Ваше высочество? Мэй Чансу открывает глаза. — Это последнее? — Ваше высочество? — Это последнее из десяти обличий? Или будут ещё? Мэй… Нет, сяо Шу сводит брови, пытаясь понять о чём говорит принц, потом слегка улыбается. И через эту слабую улыбку Цзинъянь вдруг видит снова всё то, что связано с этими словами, с этим человеком. — Нет, ваше высочество. Есть ещё много других, как обличий, так и имён. Но одно останется неизменным. Вы — будете лучшим императором для этой земли. — Я говорил не про это. — Ваше… Цзинъянь наклоняется и целует губы, у которых вкус трав и чего-то давно забытого. Политике здесь и сейчас не место. Сяо Шу просто забыл, и долг Цзинъяня ему об этом напомнить. Ведь это просто — лики любви.