Сердце адепта в руках писателя

Голубая лента развивалась на ветру, неприятно щекотала потную шею, забивалась под одежды и всячески нервировала молодого человека, какой, казалось бы, сейчас и без того с трудом выдерживает бурю неясных для него чувств, гложащих его сердце. Запах клёна, влажной коры деревьев, едва уловимый аромат глазурной лилии, шишек и иных, не угаданных его чутьём, растений. Сколько они уже шли? Юноша сбился со счёта времени, уж с трудом не запинаясь о невиданные им корни и камни; с трудом не поскальзываясь на грязи и влажной траве. Должно быть, они следовали некой тропе около часа, не меньше того, если не больше вовсе, всё глубже и глубже заходя под алый кров, теряясь меж толстых стволов и ветвей, без шанса найти дорогу обратно. Иглы, нет, шипы впиваются в его тонкую бедную кожу, безжалостно истязают её, от чего в скором времени по коленям и бедрам стекают алые капли, но ночной силуэт не жалуется, лишь время от времени не сдерживая боли, тихо шипя и браня ведущего, в очередной раз спрашивая, когда они уже придут, сколько ещё ему следует пройти, пройти, чтобы больше не вернуться... Чтобы потерять выход в родные земли навсегда. —Ещё немного... Потерпи ещё немного, Син,–лавя устами воздух, словно рыба, отзывается тот, что выше и статнее; тот, что держит его за ладонь, ведя ослеплëнного в неизвестность. Цю младший лишь кивает, сильнее стискивает чужую ладонь в поисках хоть какой-то опоры. Шуршание, не осторожные шаги и завышение ветра сменяет другой звук, совсем не присущий матушке природе. Глухо, но так различимо раздаётся грохот металла и судорожный вздох, тяжёлое дыхание и кряхтение. —Осторожнее! –почти возмущается зрячий, тянет Син Цю , почти встретившегося лицом к лицу с землёй, за локоть, тянет на себя и отряхивает его сюртук от влажных капель и всякого сора,неизвестно как попавшего к молодому господину. Устояв на ногах, воин, а по совместительству и талантливый писатель, проверяет своё оружие, на месте ли то, не повредилось ли... Конечно, наверняка трудно судить о целостности , когда у тебя по вязаные очи, но, каждый, ничего не пострадало и он не упоролся в собственный клинок, не постиг нелепую и такую жалкую смерть, о какой и славной легенды не сложишь. Где это видано, чтобы герой-добрадетель погибал от подножки? В каких песнях говориться с восхищением о том, кто по неосторожности пронзил своё сердце собственным мечом и испустил дух? Если о подобном и соченялось, уж явно не для того, чтобы восхвалять чужие подвиги, а так, на потеху народу и несчастному не удальцу. Прохладный воздух новым порывом забился в его лёгкие, своим обилием чуть было не удушив ученика школы Гухуа, какой поспешил отвернуться от потоков вихря. —Мы пришли, –неожиданно раздался мрачный, полный скорби и решимости голос, такой родной и чужой одновременно; такой любимый и раздражающий. Влажные руки, стëртые до мозолей, до покраснений на коже, потянулись к лоскуту ткани, но их тут же одернули,схватили за запястья своими ледяными пальцами, зажали крепко, но нежно, с некой нездоровой бережливостью. —Нет, ещё рано, слишком рано, Син. Не смей открывать глаз, не смей снимать повязку до тех пор, пока в далеке не стихнут мои шаги, до тех пор, пока не пройдёт время, время, спустя которое я исчез. Будет хуже, если вдруг ты передумаешь, если запомнишь,в какую сторону я ушёл, если последуешь за мной... – мягко остановил младшего старший, опустил запястья Син на уровень талии, отпустил их и отступил на шаг. —Так будет лучше... Не смей возвращаться, Син, ты предашь тогда не только меня, но и свои идеалы. Второго шанса такого не будет, думаю, ты и сам это прекрасно понимаешь... Я люблю тебя Син, родители тоже тебя любят, но мы все... Все мы виноваты перед тобой. Нет оправдания и мне и нашему отцу, но я хочу всё исправить. Поэтому мы здесь. Прости меня, Син Цю, должно быть из меня вышел такой себе старший брат, –горько усмехнулся на последних словах молодой человек, сделал ещё пару шагов назад , от чего его голос сделался ещё тише, однако... Однако этот глас был единственным звуком, доносящихся до ушей младшему, единственным звуком, который он слышал сейчас. —Не говори так, Цзинь, –в ответ хрипит писатель, но в ответ ему лишь жалостливый смех и слова прощания, слова бесконечной преданности и памяти о нём, теперь навсегда умершем или пропавшем для всех молодым учеником престижной школы боевых искусств Гухуа. Сердце билось в груди как умалишëнное; влага стекала с его волос, опадая на курносый носик и щекотя его, облизывая своей прохладной и скрываясь в устах или земле под ним; он насквозь уж промок, а тело его по прежнему не двигалось, будто придавшись окаменению. Шаги за спиной давно стихли, их скрыл трезвон непогоды, ударяющийся о листья, однако Син Цю до сих пор боялся развязать глаза, обернуться и заметить любимый и столь знакомый силуэт. Шаг, второй, третий... Парень ощущает себя огромным вьючим яком, шаг которого был равносилен переваливанию с бока на бок. Его обувь утопает в грязи, вязнет в глинистой почве, чуть ли не оставляя хозяина без обувки, столь тяжело та отрывалась от поверхности. Юный воин решает последовать примерам своих тренировок в школе Гухуа, в которых недавно решил применить наслышанную из книг и легенд технику, технику в которой бесстрашный герой следует многим годам занятий самосовершенствования не только в оружии, но и в сердце, в духовном упокоении. Такие опытные и непобедимые мечники в своё время, казалось бы, познав всё искусство, но не решаясь ограничиваться этими знаниями, повязали на глаза широкую ленту или обрывок какой-нибудь подходящей ткани, начиная вновь упражняться мечом, как в первый раз, ведь отныне им запрещалось лицезреть противника, полагаться на очи, ведь неизвестно, что могло бы случиться на поле брани... Вдруг отважного воина лишили зрения его противники? И что тогда? Как сражаться? Потеряв предводителя, вся армия тут же потерпит поражение... Потому мастерам приходилось приспосабливаться к чувству запаха, вкуса и слуха, обострить своё так называемое «шестое чувство»  и следовать подсказкам голосу из разума, какой простые смертные обычно усердно пытались заткнуть, даже не помышляя о том, что этот глас знал их подлинные чувства и состояние тела куда лучше хозяев, а потому при первый необходимости подавал тревогу. Откровенно говоря, с повязкой на глазах юноша решился упражняться не столь давно, быть может месяц или два назад... Точно он не помнил,но уже сейчас был способен ощутить плоды своих усердных тренировок. Полагаться на обоняние и вкусовые рецепторы он был не способен, повсюду пахло лишь дождливой влагой, корой деревьев и иными ароматами, свойственные для клиновых лесов, что уж говорить про вкус, не землю же с деревьями облизывать, чего доброго на попрыгунью или слайм набредëшь. Оставалось только одно—акустическое восприятие. По началу Син Цю показалось то сложным или вовсе не возможным, идти по невиданному для него месту, в котором он и в жизни своей не бывал, но минутой позднее, хорошенько прислушавшись к стуку дождя, он осознал, что всё не столь сложно,как ему казалось. Листва, деревья, ветви и сама земля—всё это имело звук, свой собственный звук, по мере приближения которого молодой господин и делал каждый свой шаг, таким образом неспешно продвигаясь по лесу. Тяжёлое дыхание, слабый кашель и хлюпанье носа настигло Цю после недолгого опрометчивого пути после ухода его старшего брата, стоило бы давно уж снять повязку и проследовать в ближайшее укрытие, попавшиеся ему на глаза. «Нет-нет-нет... Я не вернусь обратно... В противном случае всё это: прощание, разосланные конверты и липовое похищение, было бы напрастным занятием». Повторял про себя вновь и вновь молодой человек каждый раз, когда он порывался стянуть щекочащую кожу ленточку, но благодаря собственным домыслам, останавливаясь от сего деяния. Звук удара капель стихал, становился всё реже, пока вовсе не пропал за спиной мечника, оставляя того без ориентира вовсе. Глубокий вдох и... Руки вновь тянутся к шёлковой ленточке,дрожащими пальцами пытаются развязать тугой узелок, но тот поддаётся, должно быть, только раза с третьего , когда юноша от натуги недовольно прокряхтел, собираясь между узлов короткими аккуратными ноготочками. Наконец-то ткань поддалась, слетела с чужого облика, заставляя своего хозяина поморщиться от не привычных ярких солнечных лучиков, какие тут же принялись за салочки на бледной мокрой коже, на которой остался выразительный красно-розовый цвет под янтарными глазами, да на его лбу. Выдох. Очи цвета смолы исполнились хрусталëм,какой спешно ручейками покатился по его щекам. Дождь совсем уж утих, на пустой поляне рассеялись самые различные цветы из энциклопедий , какие до сего момента доводилось видеть Цю лишь на картинках за умных книг. Лес, все его ужасы и тьма остались за спиною,впереди зияла радуга, радуга, будто ведущая его на верный путь, слово посылающая счастливый знак путнику, настаивая, что уже бесповоротное решение было единственным, верным. —О архонты... – невольно слетает с чаг аристократа его осипший не то от холода, не то от долго хранимого молчания , глас. Ручеëк стекает по подбородку, насыщяет землю естественной солью, опадая на лепестки золотых и сиреневых цветов. Дорогой хрусталь смывает ветер, унося в никому неизведанную даль, когда в поле разноситься громкий ребяческий смех, когда юноша разбегается подобно озорному дитя, то и дело подпрыгивая и кружась в надуманном танце. Позднее, разумеется, радость поутихнет, он непременно будет скучать по родным и друзьям, по побегам, учебникам, посиделкам, по двойной и обеспеченной жизни, но жто будет потом... А сейчас, сейчас он насладиться моментом долгожданной свободы; сейчас он будет кружиться до того, пока от бессилия он не рухнет наземь, пока ноги утратой способность удерживать тяжëлую тушу; сейчас он выкенет из головы всех ему знакомых и учителей, наконец придавшись соей душе, требующей уединения... *** «Слова не к чему, когда в твоих руках орудие, а перед тобой нарушители покоя мирных жителей»–так считал молодой адепт, чьи влажные после недавнего дождя волосы, развивались по ветру. —Мне некогда с вами возиться... Забавно нахмурив брови, выдавливает из себя шипением он, отталкивая очередную тушу в кучу таких же других. Мгновением он злиться на монстров, на то, что те подвергают не только его и себя опасности, но и невинный люд. Вот только злость эта, некая ненависть на поражëнных марой в миг развивается, ведь он понимает, понимает, что души эти также несчастны как и он сам, невинны как и те люди... Просто в своё время им не повезло, просто они утратили человеческий разум и мораль, но ведь сердца их ещё не изменились, но ведь они не нападают друг на друга, напротив, готовы пожертвовать жизнью ради своей стаи, как настоящий человек, как недопонятые жестоким миром герои... В особенности теплота чувств и защита друг друга была видна у хилличурлов, пожалуй, из всех монстров Сяо был к ним наиболее лоялен и старался не убить, однако достаточно ранить, чтобы наткнувшийся на них человек смог от них сбежать, избежать свою печальную участь. —Мне жаль... Также шепчет он, взмахивая рукой, скрывая своё перекошенное состраданием лицо злобной маской. Адепт беспощадно втыкает в землю своё копьё, втыкает под множественный протяжённый вопль почти бездыханных старцев и молодых хилличурлов, теперь уж наверняка испустивших свой последний вздох. Маска, вся перекошеная от гнева, в миг окрасилась в алые и чёрные краски, сделав оскал на ней совсем уж нечеловеяеским,даже не звериным... То был оскал самого демона, демона, вышедшего из ада, обозлившегося на собственное порождение, посчитав то не достойным или недостаточно верным, чтобы прислуживать ему—посланнику и самому Сатоне. —Да прибудут с вами архонты, –шёпот через облачение демона звучит не как доброе пожелание в последний путь, а как проклятье, проклятье, которое непременно адепт выдавил сквозь зубы, сквозь зверскую улыбку и горящие алым пламенем глаза. Увы, но устраивать похороны или поминки по усопшим у него не было времени, не было времени достойно попрощаться или упокоить души некогда простых людей. Пожалуй, адепт не мог позволить себе и ежедневного сна, что уж говорить о человечности, о простых каких-то правилах приличия и терпения, вместо этого он всегда был кроток и ясен, предпочитал всякой пище и сну работу, работу, работу и ещё раз работу. Адепт шёл на каждый зов, изредка такие оканчивались простым баловством смертных или незначительным монстром, что стоял по далёкую и не собирался никому вредить... В такие моменты юноша был готов и сам обозлиться на простой народ, кинуть в пасть хилличурла и... И он бы так не поступил. Приходилось разве что тяжело вздыхать и зло метать глазами в беспокойника, прежде чем с грозным рыком раствориться в воздухе... Благо те,кто понапрасну с ним повстречался, услышал то злобное рычание, увидел не добрый блеск в чужих очах, больше никогда не решался на шалость, не смел лгать о спасении Сяо. Как легко вошло копьё в землю, так же легко, но с чавкующим звуком и вышло. Взмахнув божественным оружием, Сяо очистил его от скверны, спрятал за спину и сделал шаг от кучки мертвецов, сделал шаг и тут же рассеялся, не оставив после себя и следа.