bêsъ.

У демонов свои причуды. Мракобесие. Зик это понял давно — усёк и высек на своём теле, в черепной коробке мозга выжег и уничтожил всё, что понимал до этого, ощущая себя восьмилетним снова, угадывая настроение по чужим шагам и мимике, по дуновению ветра из открытых окон, которое Он с собой приносит. На самом деле Зик знает одну аксиому: существо перед ним ничего не чувствует. Любая эмоция, воспроизводимая им в моменте «ты и я» — игра актерская, но настолько искусно выполненная, что они оба в неё верят. Каждый его пароксизм — желание увидеть, как мужчина будет выкручиваться в этот раз. Люцифер скалит зубы, щурит зелёные глаза и представляется Эреном с таким видом, будто настоящее имя, дарованное Богом, не встало у Зика костью поперек горла. Йегер понятия не имеет, откуда он знает это имя, почему он в этом так уверен и предположение о том, что Эрен эту мысль сам в нём поселил, не отступает. И эта игра разума кажется ему ещё более кощунственной, потому что Зик не знает: не лгут ли ему? От Люцифера не спасает ни святая вода, ни попытка изгнать его из своего дома, мыслей, снов, воображения, и Зик запирается в церкви на долгое-долгое время до тех пор, пока Он не рушит ещё одну стену и не смеётся в лицо священника до омерзения нагло, потому что на этой земле Святого! ничего не осталось. Эрена остаётся только принять. И усомниться в своей вере в Бога, в своем служении ему, потому что это длится полтора месяца, и Падший Ангел ощущается более осязаемым и вероятным, чем божественное спасение дряхлой души порядком затянувшееся. Он слишком напоминает Зику отца: смотрит на него точь-в-точь, чего-то от него ждёт точь-в-точь, но в случае с ним Йегер даже не понимает, чего́ от него ждут, и это давит ещё хуже, чем давила непрошенная в отрочестве ответственность. Зику кажется... Зик уверен, что Он делает это нарочно. Нравится ему: смотреть, как священник, наполовину уже поехавший своей черепицей, перебирает десятки сотен вариантов в попытке угадать и угодить. Со временем пришло осознание того, что всё это — издевательство, всё это — тщетно, и Йегер забил – так, словно прибивал ладонь Христа к распятию –, но ощущение небезопасности, которое растекалось по венам как через капельницу, что пустил в него один единственный в этой комнате, не ушло. Даже если Эрен ничего не делал. Пытки эмоциональные, словно его мозг чайной ложечкой тщательно выковыривали, никуда не делись, и Зику даже начало казаться, что он сам себе их и устроил в перманентном неврозе. Он зовет этот день «Вечером Отречения», будто не пересёк стартовую линию с первым появлением ереси в доме. Сейчас ведь лишь финиш: поцелуй в пухлые люциферские губы, горячий язык и сладость эфемерная, совсем неестественная, вызывающая мысль о том, что всё в нём так подстроено, чтобы утянуть Зика на дно. На самую пропасть. У Эрена тело пылает, позвонки приятно перекатываются под мужским огрубевшими пальцами, и Йегер задыхается в беспомощности, задыхается до слёз, когда мажет прямо по смуглой ключице. Мне жаль, мне жаль, Боже, как мне жаль, как же мне жаль. Падший хватает его за отросшие патлы, оттягивает за голову назад и стукается зубами в поцелуе, настойчиво толкаясь языком в рот, потому что доверить это Зику — понимает — нельзя: не справится и убежит разбивать себе голову у алтаря, у икон, святых образов, словно в голове фраза про отсутствие святости не играет на репите, словно он и не чувствует затылком прожигающий взгляд Эрена из темного угла напротив. «Остановись.» — не выходит и не срывается с уст, по велению прокаженного, который своими руками будто пачкает, заражает Йегера своей болезнью. Сознание хочется отключить, и эту милость ему позволяют под самый конец ужасающего акта, вонзаясь свирепой собакой в кадык, и Зик впервые ловит себя на мысли о том, что теперь-то он не хочет, чтобы Эрен его оставлял. Что оказаться использованным и брошенным — кара адская.