Разбитые на осколки

      Дзинь!       Гранёный стакан разлетается по полу мельчайшими осколками. Третий за последние две недели, как вскользь думается Святогору. Сложно представить, сколько их было до его приезда, но, вероятно, скоро ему нужно будет найти для Лёши новые стаканы. Желательно небьющиеся. Желательно для общего психического спокойствия и равновесия, хотя какое уж тут равновесие, если все они после войны, как тот разбитый стакан.       Осколки, которые уже не собрать в целое.        — Лёш, — поборов пессимистичные мысли, кличет того Новгород, ибо зависший в прострации Смоленск выглядит страшно.       Алексей в принципе выглядит страшно. Никто из них не был красавцем после бомбёжек, но на Лёшу без слёз смотреть ужасно сложно. Тощий как тростинка, с выпирающими костями, сгорбленный, растрёпанный, и эта ужасная повязка на лице, скрывающая глаз. Или то, что когда-то являлось глазом. Сложно было сказать, даже несмотря на то, что Волхов был почти единственным, кому позволялось помогать со сменой повязки.       Лёша, кажется, слышит окрик и выныривает из прострации, но тихое уничижительное ругательство и бросившийся собирать осколки прямо голыми руками Смоленск — совсем не то, на что рассчитывал Новгород. Что ж, он на протяжении всей своей тысячелетней жизни шёл к знанию, что хуже может быть всегда, но, вероятно, эта война и её последствия заставят его прочувствовать это правило на полную.       Хуже может быть всегда.       — Лёш, Лёшенька, что же ты творишь? — Святогор падает на колени перед Смоленском и плевать, что тоже на стекло. На себя ему всё равно, не до того сейчас. Не до того.       — Я снова это сделал, снова, Свят, снова промахнулся, не рассчитал, уронил, — голос у Лёши звучит разбито. Сам он тоже разбит, разбит и сломлен.       Волхов раньше считал, что такие вещи, как Лёша Смольный вечны, но, видно, ошибался. Глубоко и в корне. Ничто не вечно, даже вечные люди.       — Когда же это прекратится? — с жалобой, с такой неприкрытой уязвимостью спрашивает Лёша и в глаза Святогору пытается заглянуть.       Новгород так мелочно хочет отвернуться. Он не может сказать, что всё пройдёт по взмаху волшебной палочки, он просто не может, ведь неправда это, не пройдёт ничего. Не сможет Лёша видеть, как раньше, не сможет снова точно чувствовать расстояние и определять местонахождение предметов в пространстве. Не с одним глазом.       — Пройдёт, Лёшенька, обязательно пройдёт, — шепчет он вместо этого, не отводя взгляда от единственного потухшего янтарного глаза Смоленска. И ведь он почти не врёт. Врач говорил, что со временем опыт восприятия мира двумя глазами заместит отсутствие адекватного чувства глубины и у организма появятся новые способы всё это как-то видеть. Опыта у Лёши за плечами тысяча лет, Новгород в него верит. Но даже так на это нужно время. Время, которое тянется так долго на дне пучины отчаяния.       — Я так не могу больше, Свят, — шепчет Лёша с надломом, и, честно, Святогор его понимает. Он тоже не может, не может видеть Смоленск таким уничтоженным. Больно, больно на сердце, хуже, чем от бомбёжек.       — Не говори так, Лёшенька, ты сильный, ты молодец, ты справишься, — бормочет Новгород и руки, изрезанные об осколки, в порыве целует. Глаза наполняются слезами отчаяния, когда видит, как Лёша на это головой качает.       — Я устал, устал быть сильным. Я не справляюсь, как же ты не видишь? — По не скрытой повязкой щеке Смоленска тоже ползут слёзы.       Слёзы горькие. Слёзы пугающие, ведь Лёша не плачет никогда, Лёша сильный... А, к чёрту.       Новгород прижимает его к себе с истинно богатырской силой. Он прижимает Лёшу к груди, прямо к сердцу. Если бы только так можно было уберечь его от той войны, что ещё не скоро закончится в его собственной голове.       Лёша из объятий вырваться не пытается даже, наоборот, как ребёнок, цепляется за свитер Новгорода, лишь бы его не отпустили, лишь бы не бросили. Новгород отпускать и не собирается. Новгород в принципе боится, что отпустит и снова потеряет на долгие годы. Новгород ни за что не отпустит, хоть бомбите снова.              1943       — Лёша, Лёша, ну почему же ты не отвечаешь на письма, почему молчишь, почему? — едва не плача, Новгород сжимает в руках очередное письмо. Письмо, на которое он снова не получит ответа, но это ведь не значит, что пора прекратить пытаться?       — Ты же не можешь быть мёртв, прошу, — стучать кулаками по стенам так, будто они не готовы развалиться сами после бомбёжек, к сожалению, не помогает. Больно, больно на душе.       — Господи, если ты только нас слышишь, сбереги Сашку и Алёшку, сбереги, они не могут вот так погибнуть, — мольбы в небо, как и письма, остаются без ответа и Новгород тихо плачет, уперевшись лицом в стену.       Чувство потери самого дорогого сжимает сердце до кровавой каши.              Сейчас Святогор отказывается, отказывается отдавать то, что сохранил просто каким-то чудом. Может, мольбы к небесам были не напрасны, а может, у этого чуда и вовсе нет объяснений, всё равно они сейчас Волхова не интересуют.       Его интересует Лёша. Его прекрасный, но ужасно сломленный Лёша.       Новгород нежно гладит напряжённую спину и пытается вспомнить, каково это, видеть Смоленск расслабленным. В голове будто прошлись огромным ластиком.              1944       Новгород в последние годы спит очень чутко, так что шебуршание на соседней части кровати замечает сразу. Проснуться — дело секунды, и вот он уже пытается понять, что не так. А не так всё. От мечущегося рядом Смоленска до его тихих отчаянных стонов.       — Нет, не трогайте, прошу, не надо, — разбирает в этом потоке речи Святогор и волосы у него встают дыбом.       — Лёша, Лёшенька, проснись, — кричит Волхов, пытаясь растрясти Смоленск, вывести его из этого кошмара, — Ты больше не там, всё закончилось.       Заканчиваться кошмар наяву не торопится: Лёша просыпается, но в следующую секунду Святогор понимает — его не узнают.       Ужас в глазах Смоленска такой абсолютный, что Святогору хочется придушить и тех, кто сотворил это с его Лёшенькой, и себя до кучи. Он ещё раз тихонечко встряхивает Лёшу, надеясь привести в чувство, но, кажется, пугает лишь сильнее.       Смоленск из хватки выворачивается резко и по рукам, инстинктивно тянущимся к нему, бьёт. Бьёт больно, со всей силы, как люди, борющиеся за свою жизнь. Новгороду на боль плевать. На сердце всё равно болит сильнее.       — Лёшенька, — лепечет он в отчаянии, не смея снова прикоснуться.       — Не надо, не трогайте, пожалуйста, — отвечает на это Лёша и голову в отчаянии сжимает.       Взгляд у Смоленска пустой, невидящий. Лишь ужас душит их обоих своими щупальцами. Святогор знает, что, если Лёша уставился в пустоту, значит он провалился в воспоминания об оккупации, о Берлине, о плене. Святогор знает, но сколько бы они не сталкивались с такими падениями, каждый раз словно первый.       Зачастую, когда Лёша проваливается в подобную яму, он потерян для мира. Он потерян в своих ощущениях, под замком у своей памяти. Это страшно, это пугает их обоих, но они не знают, как с этим бороться. Как бороться с тем, что живёт лишь у тебя в голове?       Тихий напев срывается с губ Святогора. Это древняя песня, колыбельная, которую напевали матери своим детям ещё в Древней Руси. Нежная мелодия всегда возвращала Новгород воспоминаниями к тем тяжёлым, но счастливым временам, и однажды он начал напевать её Лёше во время подобных приступов.       — Свят? — раздаётся хриплый голос спустя несколько ужасных по своей долготе минут.       У Новгорода чувство, что от его облегчения сейчас развалится весь чёртов мир, настолько оно всеобъемлющее. Каждый раз действительно как первый, если не хуже, ведь вдруг в один день даже это не сможет вывести Лёшу из-под сени его воспоминаний?       — Да, это я, Лёшенька, всё хорошо, это был просто кошмар.       — Просто кошмар... — шепчет севшим голосом Смоленск, а в глазах видно: не кошмар это был, а самый настоящий ад. Ад, который жив в его памяти.       — Просто кошмар, — кивает Святогор, а потом крепко обнимает Лёшу, который больше от него не отшатывается. Собственные слёзы Новгород прячет, уткнувшись носом в чужую макушку.              Сейчас, когда рыдания Лёши слегка затихают, Святогор снова вспоминает об этой колыбельной. Родной мотив, как всегда, легко срывается с губ. Нежная мелодия приносит успокоение в израненные сердца.       Материнская любовь — самая сильная, но у них никогда не было родителей, так что Новгороду остаётся лишь надеяться, что друг для друга они смогут сохранить свою любовь достаточно сильной, чтобы та стала их соломинкой в океане боли.       Под размеренный напев Святогор ласково гладит Смоленск по спине, чувствуя облегчение от того, как медленно исчезает напряжение из этих худых, но невероятно сильных плеч. Кажется, моменты, когда он видел Лёшу расслабленным, теперь можно посчитать на пальцах одной руки, так что Новгород лишь тихо радуется этой маленькой, но такой важной победе.              1940       Какое бы ни было тревожное время, вместе всегда спокойнее, так что Святогор вовсе не смущается, когда Лёша указывает ему на то, что он приехал уже третий раз за год. Да, раньше они могли и век не видеться спокойно, но тогда и жизнь не менялась каждые три секунды.       — Красивое небо, — бормочет он, толкая Смоленск под локоть.       Тот фыркает, но глаза к небу правда возводит. Ахает от восторга: ночное небо, усыпанное кучей звёзд действительно великолепно.       Новгород же на небо больше не смотрит. Он зачарован видом так просто улыбающегося Лёши. Он не знает, откуда такое отчаянное желание прижать Смоленск к себе и никогда не отпускать. Откуда страх больше не увидеть в этих чудесных глазах такого же простого свободного счастья. Откуда эта засевшая за рёбрами тревога.       Святогор сам не замечает, как всё-таки протягивает руки и нежно касается щеки Смольного. Тот смотрит на него с лёгким удивлением, но без капли раздражения: как бы ни ершился Смоленск, редкую ласку северного города он любил.       — Ты такой красивый, — шепчет Новгород, будто боясь нарушить такой драгоценный момент.       В памяти отпечатывается лишь улыбающееся лицо Лёши.       В следующем году Святогор так и не смог приехать ещё раз.       Впереди были годы страха и боли, впереди были скромные лучи надежды на лучшее. Впереди были они, которые найдут дорогу друг к другу через самую мрачную тьму.              Новгород не считал минуты, но к моменту, когда он замечает, что Лёша уснул под его колыбельную, за окном уже садится солнце. Кажется, они просидели на полу больше часа.       Глядя на всё ещё уставшего, но выглядящего так, будто сбросил со своих плеч хотя бы немного груза, Лёшу, Святогор думает, что всё не зря. Может быть, они правда справятся.       Нет, не так.       Они обязательно справятся. Вместе.       Даже осколки можно превратить во что-то прекрасное.