Воин. Монах. Могильщик.

      От Лю Цингэ пахнет не дождём, не озоном и не сталью, как это воспевалось в песенках фривольного содержания, раздающихся в провинциальных харчевнях и чайных. Не мускусом. Не освежающей и холодящей дыхание мятой.       От Лю Цингэ пахнет мертвечиной, — впрочем, как и от любого иного заклинателя.       Пахнет стухшей кровью. Сырым мясом. Иногда палёными волосами.       В школе — лимонами, но так пахла вся форма на пике Байчжань, ведь стирали её в воде с соком этого фрукта, который, как никакой иной, выводил въевшиеся пятна с одежды. Это правда.       Это не вся правда.       От Лю Цингэ пахнет чердачной пылью и воскуренными храмовыми благовониями, когда приходится выискивать дневное логово призраков, что изводят своих родственников, а потом служить посредником между живыми и мёртвыми. От него пахнет тиной, рыбой и словно бы тухлыми яйцами, когда речь заходит о гулях. Сырой землёй или дымом с гарью, когда дело касается ходячих мертвецов, ведь их после упокоения было нельзя оставлять валяться где попало. Требовались либо похороны, либо погребальный костёр, а если у восставшего не было поблизости родственников, захоронение ложилось на плечи уважаемого бессмертного мастера: заклинания для раскопки могил, равно как и для вспашки полей, не изобрели, и приходилось работать руками.       Поэтому сейчас, вооружившись вместо меча лопатой, Лю Цингэ деловито копал могилу.       У него это получалось почти профессионально.       Стояло звенящее оводами лето, душно пахло цветением в перестойных лугах. Земля была сухой и податливой, но безымянные и разрубленные на части трупы упокоенных быстро портились, смердели, так что стащивший с себя верхнее цзянсу заклинатель споро рыл уже седьмую могилу, вбивая лопату поглубже подошвой сапога и выбрасывая землю наверх. Жаль, что погребальный костёр устроить не вышло: вокруг одна трава, что поперву с треском цеплялась за лопату, а просто поджечь тела нельзя — требовалось полное соблюдение ритуальных обрядов. Вот Лю Цингэ и копал, оглаживая стенки могилы, отряхиваясь да подбирая лопатой со дна осыпавшиеся с шорохом комья земли и мелкие камушки.       Лопату эту, с жёстким железным полотном и крепким древком, что плотно крепились друг к другу, ему подарил Учитель перед первой ночной охотой. Протянул в терпко пахнущей лимонной цедрой белокожей руке, сказав, что у заклинателя может не быть меча, но лопата быть должна. Тогда младший ученик Лю не понял шутки. Осознание пришло с опытом.       Солнце жарило в макушку, пот прилепил волосы ко лбу, тёмными пятнами полз по нижней рубашке от подмышек к хребту. Неторопливый комар рвался к разгорячённому телу, зудел над ухом, жалил, пил кровь. Упарившись махать лопатой больше, чем мечом, с фырком отмахнувшийся от назойливых насекомых Лю Цингэ упёр руки о древко и выдохнул. Запрокинул голову к небу. Из могилы оно казалось особенно чистым.       Наверное, так и должно быть: после смерти путь на Небеса расчищается.       Вскоре дело было кончено. Закопанные и выровненные могилы выделялись своей чернозёмной почвой на фоне разнотравья. Без шороха земли и скрежета лопаты о редкие камни наступило затишье, лишь Лю Цингэ вполголоса бормотал тексты, что не позволили бы в месте захоронения накопиться тёмной энергии, пока сам вдыхал полной грудью. В воздухе вместе со смердением гнили стоял тяжёлый цветочный дух. Шмель, перемазанный золотой пыльцой, с жужжанием копошился в маковом бутоне на краю свежей могилы.       Как коротка и бестолкова жизнь! И какой мир и покой вокруг, в этом солнечном затишье. Горячий ветер проносился по верхушкам высоких трав, трепал взмокшие и перепачкавшиеся волосы заклинателя, севшего прямо в высокую траву, сквозил в безоблачном небе, до времени поредевшем от зноя, волновал по захоронению прозрачную, лёгкую тень, а, когда затихал, солнце жарко пригревало лицо и травы.       Внизу, под слоем свежевскопанной земли, лежали останки, больше похожие на куски мяса и грязного воска, — всё, что осталось от людей.       Гниют цветы, гробы и кости — всё смерть и тлен!       Лишь запах пыльцы, крови, повисшей на травинках и лепестках, да едкого пота. Их было тяжело смыть, они въедались не только в одежду, но и в волосы и, казалось, в собственные кости, которые были ничем не лучше тех, оставшихся в земле.       Шэнь Цинцю звал его варваром: может, и не зря. Лю Цингэ нередко представал пред ним в виде далёком от обличья возвышенного бессмертного заклинателя. В перепачканной землёй, травой и кровью белой форме, потной и мятой, с посеревшими от пепла волосами или с чумазыми руками, где ладони потемнели от земли, а под ногти вгрызлись чёрные полукружья. — Варвар, — из раза в раз морщит нос Шэнь Цинцю и прячется от зловония за веером, путая человека напротив себя с учёным-книжником.       Забывая или не понимая, что заклинатель — это не книжник.       Это воин. Монах. Могильщик.       Меч он держит в руках чаще кисти, на кладбищах и у погребальных костров проводит время больше, чем в кругу семьи, а упокаивающие тексты мантр и заклинания читает чаще, чем беседы и рассуждения Конфуция.       В своём бытии бессмертный стоит между живыми и мёртвыми, не видя между ними никакой разницы и равно им помогая в жизнях земной и загробной.       Поэтому Лю Цингэ провожает Шэнь Цинцю раздражённым взглядом: меч Сюя всегда благоухает сандалом. Бамбуком, чаем и старыми книгами, — а ещё чем-то приторно-сладким. Один знакомый целитель с Цяньцао с усмешечкой сказал, что так пахнут либо больные чумной язвой глотки, либо завсегдатаи борделей, а поскольку никаких иных признаков болезни у Шэнь Цинцю не наблюдалось, Лю Цингэ выплёвывает в ответ на оскорбление: — Развратник.       На этом их привычное приветствие заканчивается.       И на сей раз вернувшийся в школу Лю Цингэ, нехотя принюхиваясь к рукавам, поторопился в купальни. От него и правда разило пуще обычного. Едва он добрался до места и остался один, как стащил одежду через голову, даже не удосуживаясь развязать все завязки и узелковые пуговицы, бросил комом под ноги на деревянный настил — да всё без толку. Он мог сколько угодно отмокать в парящем кипятке до сморщенных подушечек пальцев, натирать ярко розовеющую кожу жёсткими тканями, скрести ногти с чёрными полумесяцами под ними щеткой из жёсткой свиной щетины, вымывать полные земли волосы, но ни вода, ни мыльный корень с золой не отбивали запах мертвечины.       Ци Цинци ещё во времена их ученичества поделилась, что лучше всего с этим помогал лимонный сок. С ним же стирали всю форму на Байчжань, выводя всевозможные пятна, в том числе следы крови и пота, отбеливая ткань и напрочь устраняя запах. Аромат цедры исходил от рук прежнего лорда Байчжань — а Лю Цингэ в детстве и не понимал, что руки Учителя пахнут чужой смертью.       Поэтому сегодня, разрезая яркие жёлтые лимоны на части и выдавливая их, брызжущие во все стороны, в бронзовый таз с небольшим количеством воды, отмывшийся от видимой грязи Лю Цингэ обтирался вымоченной в соке тряпицей и промывал оставшимся раствором волосы. Главное было следить, чтобы в глаза не попало — те потом дико болели, краснели и слезились до утра.       Этот же кислый сок отбеливал кожу, как ничто иное, — через несколько лет непрекращающихся ночных охот и столь же регулярного пользования лимонным соком Лю Цингэ стал известен не только своей красотой, но и белоснежной кожей. На фоне простых смертных, в большинстве своём смуглых настолько, словно они все купались в соевом соусе, и даже среди иных заклинателей Бог Войны моментально выделялся.       По внешности его с лёгкостью находили в толпе как свои, так и те, кому требовалась помощь. Лю Цингэ никому не отказывал, часто сам вызываясь помочь. Всё же по безграмотности и бессилию люди не всегда обращались к заклинателям из признанных школ, а ударялись в веру и ересь: бегали к доморощенным знахарям, шаманам и ведуньям, которые «наводили» что-то наговорами и ворожбою — сырой магией — на листья крапивы и дули пылью по ветру, окуривали дома полынью, отсекали собакам хвосты, чтобы те, со скулением убежав прочь, унесли с собой проклятия и неудачи, и творили иную бесовщину. Коли нет, так люди отбивали колени в храмах, где милосердная Гуаньинь взирала на своих детей с той безразличной нежностью, с которой всегда смотрят боги.       Помощь со стороны Лю Цингэ видели желанием найти достойного соперника, в поисках которого он рыскал по всему свету.       Кто первый сказал это? Кто пустил сплетню, в которую все охотно и легко поверили? Неизвестно. Лю Цингэ мог сказать лишь то, что этот слух породило его нежелание долго оставаться на одном месте, просиживать штаны в школе на собраниях горных лордов или тренировать учеников, жалующихся и плачущихся потом всем вокруг на его жестокость. Лишь поэтому Лю Цингэ предпочитал делать то, для чего учился и для чего решил стать заклинателем: убивал демонов, уничтожал ходячих мертвецов, упокаивал призраков, предпочитая браться за тех из них, с кем не рисковали тягаться простые адепты, и принося хоть временный покой жителям Поднебесной. Всё это вместе даровало ему славу Бога Войны — непобедимого воина, жадного до сражений и могучих соперников.       Это громкое прозвище он получил не только за свою силу, не только за поступки, но и за образ, что жил в умах смертных. За белую кожу и белые одежды, точно погребальные, за красивое бесстрастное лицо и прах в волосах, за меч в руке и нескончаемые битвы, неизменный итог которых — смерть врага.       За запах дождя, мяты и стали, что ему приписывали, хотя на деле Лю Цингэ пах совершенно иначе.