***
В детстве мама рассказывала ей истории, в которых люди сходились, потому что предначертаны друг другу кем-то свыше. Папа ворчал и говорил, что, мол, так не бывает, и человек сам определяет свою судьбу, и если он не знает, что с ним будет завтра, как кто-то другой может. Всё это, по его мнению, просто сказки для лентяев, на которых армии нет, и благодатная почва для шарлатанов, которые обманывают молодежь, запудривая им мозги волшебными бреднями. Мама на это только улыбалась Кате заговорщически и папе для порядка кивала, а потом, перед тем как самой пойти спать, рассказывала, что папа, может, ничего и не заметил из-за своей твердолобости, но она бы его не встретила, если бы сны не вывели их навстречу друг другу, не направили в нужную сторону. Сначала Катя в это верила и ждала, ждала, ждала, когда же и у нее появятся эти чудесные грезы, которые докажут и ей, и ребятам со двора, что она, Катенька Пушкарева, странная девочка с косичками, тоже может играть в принцессу, потому что чудесная незримая дорога приведет ее к самому настоящему принцу на белом коне с короной из чистого золота (ну или хотя бы из цветного плотного картона). Но ребятам со двора такие сказки, видимо, не читали, и за Катины жаркие убеждения подняли ее на смех и прозвали чудной страшилой. Тогда Катя вернулась домой злая и с разбитыми коленками, потому что бежала, ничего из-за слез перед собой не видя. Больше мама не рассказывала ей историй про чудесные сны и вечную любовь, а Катя с головой ушла в энциклопедии. Со временем всё забылось: и сказки, и насмешки ребят из Забайкалья. Переезд в Москву подарил семилетней Кате надежду на спокойную жизнь и первого, единственного друга.***
Это началось примерно лет с тринадцати. Катя часто во сне стала видеть Лондон, Глазго, Кембридж, так четко и ясно, словно побывала там сама, хотя даже мечтать о таком никогда не могла — боялась. Ей виделись зеленые луга, просторные террасы, неясные образы девушек и парней на закрытых вечеринках и длинные старые коридоры. После каждого такого сна ей не терпелось узнать, а правда ли то, что она видела, поэтому после уроков она неслась со всех ног смотреть картинки на компьютере в районной библиотеке. Болтая ногами и звонко клацая компьютерной мышкой, она рассматривала и читала всё, что могла найти. Ей часто какой-то снился университет. Сначала он был нечеткий, размытый, даже непонятно было, какого он цвета. Кате едва удалось сфокусироваться на табличке с названием «Гарвард». В библиотеке она нашла книжку и принялась изучать. Университет большой и старый, вымощенный весь красным кирпичом, ей оставалось только удивляться, откуда ее сознание могло знать о расположении лестниц и аудиторий, в какой стороне находится курилка (ведь Катя сигареты даже в руках не держала). Раньше она едва ли вообще интересовалась заграничными вузами, понимала, что шансов у нее поступить туда нет, не только потому, что не было денег, а еще и потому, что родители вряд ли смогли бы ее отпустить так далеко. Ей тоже не хотелось. Вот совсем-совсем. Ну разве что чуть-чуть. Поэтому всё, что ей оставалось, — это выискивать на почте марки, распечатывать на принтере в той же библиотеке фотографии и вклеивать их сначала в альбом, позже, когда их стало не хватать, а полки в старом шкафу перестали вмещать в себя столько макулатуры, на специальную доску, которую выпросила у родителей, чтобы не портить обои на стене. Так ее меньше съедало бессилие. Папа всегда говорил: «Где родился, там и пригодился», но ведь он родился в Забайкалье, а пригодился почему-то в Москве. Хотелось тогда верить, что она тоже где-нибудь пригодится и сможет вырваться, если не в другую страну, то хотя бы в другую квартиру, подальше от родительской старой и пыльной, больше напоминавшей музей. Получилось так и даже лучше. На третьем курсе ей выпала возможность стажироваться в Германии и она не собиралась ее упускать, даже если это и значило рассориться с отцом в пух и прах.***
Германия подарила Кате море новых впечатлений, возможность хорошего карьерного старта и первое разочарование. Она пыталась встречаться с Денисом — популярным парнем с её курса. Ей казалось, что он хороший, просто замечательный, казалось, что вот он точно ее соулмейт, и ей даже казалось, что она влюбилась. Сразу и даже взаимно, жаль только, взаимность оказалась игрой, а она в очередной раз посмешищем. Он ведь и не целовал ее нормально ни разу вообще, едва дотрагивался сухими губами. После у него обязательно сводило судорогой лицо, а Катя наивно верила, что это у него нервное, оттого что он в первый раз вот так в кого-то влюбился, волнуется, и всё тут. Она почему-то тогда не сразу сообразила, что Денис в Гарварде никак учиться не мог, он же тут с ней на стажировке и скоро закончит МГУ. Катя тогда почувствовала себя полной дурой, купила вина и впервые напилась вместе с соседкой по комнате в маленьком мюнхенском общежитии. Слез не было, только сжимающая грудь тоска. На границе яви и сна в каком-то пьяном бреду ей виделся резной бокал с янтарной жидкостью и рыжие всполохи пламени в камине; треск поленьев смешался с треском стекла, и вот под ногами осколки, на руке красуется свежий порез, а рядом оказывается девушка со светлыми волосами, кажется, сестра, берет чужую-катину ладонь в свою и, тихо причитая, обрабатывает.***
Раньше ей снились золотые листья вдоль аккуратных старых улиц, дожди, игральные доски, карты, смех. Чуть погодя она видела стеклянные небоскребы, длинноногих моделей и логотип какого-то модного дома; здание министерства и просторный кабинет с вытянутым столом Т-образной формы. Еще было присутствие — то ли ее в чьей-то голове, то ли кого-то в ее собственной. А сейчас она чувствует, что этот кто-то, чьими глазами она смотрит на ту часть мира, которая для нее пока (хотелось бы верить, что только пока) закрыта, что-то ищет или кого-то. Чувствует, как подрагивают пальцы, когда некто держит в руках стик с недешевым снотворным. Чувствует, как спирает не ее дыхание от того, что кто-то наблюдает за ним так же, как он наблюдает по ночам за кем-то. Катя знает, что это мужчина, но это ей ничего не дает. Силуэт, если и получается его взглядом выловить в отражении воды, в стекле витрины или в зеркале, всегда неясный, слишком общий, собирательный.***
Под веками мелькают калейдоскопом образы мест, в которых она никогда не бывала, имена людей, знать которые она не должна и забудет сразу же, как проснется. Всё это было привычно, и внутри ничего больше не екало по тому, чего никогда не было и не будет. Потому что знает — не ее. Ей это никогда не принадлежало, а следовательно, и горевать не о чем. Кому-то повезло чуть больше, чем ей, и это совершенно нормально. Она завидует своему соулмейту и это тоже кажется ей нормальным.***
А потом ей снится авария, визг тормозов и запах жженой шины. Просыпается она от крика, который стоит в ушах и не думает прекращаться, а следом в комнату вбегает испуганная мама, и Катя понимает, что кричит она сама, а не кто-то еще. Она плачет так горько и долго. Сердце бьется загнанной птицей в грудной клетке и стучит, стучит, стучит под ребрами, едва их не ломая. Катя глотает соленые слезы и не может прийти в себя совершенно, больно кому-то другому, она это чувствует каждой клеточкой тела, знает, что это случилось с кем-то, кто ищет ее и кого ищет она. От этого совсем дурно становится, воздух заканчивается, вздохи становятся все судорожнее и отчаяннее. Мама шепчет ей какие-то слова на ухо, пытается успокоить, гладит нежно по плечам и крепко прижимает к груди.***
Катя проводит за чтением статей полдня, игнорируя запах пирожков с кухни, на которые прибегает Колькa вместе с газетой, которую кладет прямо ей под нос, тыкая пальцем в обведенные красным маркером объявления о работе и спрашивает, не хочет ли она присмотреть себе варианты получше. Все-таки в банке она выше уже не прыгнет, и пора бы идти дальше. Катя хватает газету с энтузиазмом и начинает обзванивать компании одну за другой, пока взгляд не цепляет знакомый по снам угловатый логотип. Колькa этот взгляд считывает неправильно и смотрит на нее как на сумасшедшую. — Пушкарева, я говорил, что нужно брать выше, но не замахиваться же сразу на Олимп. Она от Зорькина тогда отмахивается, а на собеседование в «Зималетто» идет уже на следующий день.***
Кате нравится Андрей Жданов, но лишь отчасти и только на первых порах. Такой сильный, такой, казалось бы, честный, такой хороший и обходительный. Ну и что, что зовет Клавой, у него в подчинении больше сотни человек, всех и не упомнишь. Ну и что, что вместо нормального кабинета выделил ей пыльную кладовку размером с гроб, в Забайкалье она жила в комнатке поменьше, и ничего, и к этому привыкнет. Главное — ценит. Только ценит не ее, а встроенный в голову Кати, по мнению Малиновского, компьютер старого образца (ну действительно, куда катиной голове до новейших «Аймаков», слишком много чести). Но к пренебрежению со стороны начальства к ней как к личности Катя привыкает быстро, как, впрочем, и всегда. Главное — со своей работой она справляется на отлично, и увольнение ей не грозит, а там можно подумать и о сепарации из-под родительского любящего (даже слишком) крыла и снять себе небольшую квартиру. Она бы, может, и не решилась на такой шаг никогда, но сны в последний месяц были совсем тяжелые, и Пушкаревой совестно перед отцом с матерью, не хочется, чтобы они переживали попусту. А ей так действительно будет проще. Не только из-за снов, а вообще. Отец о переезде узнал уже постфактум, когда вещи были упакованы, а Колька стоял в коридоре с двумя картонными коробками под компьютер. Валерий Сергеевич не кричал и не останавливал, потому что видел как дочь решительно настроена, да и не в том возрасте она уже, чтобы он мог ей что-то там запретить. А ворчал скорее так, для проформы, пока вез Катю с Колькой до ее нового места жительства. Квартира была действительно небольшая, и до работы ей теперь нужно было добираться дольше и сложнее. Сначала на троллейбусе до метро, потом снова на троллейбусе с пересадкой на автобус, но она наконец могла вздохнуть полной грудью, не думая о том, что из-за очередного позднего возвращения родители будут волноваться. Они конечно, волноваться не перестанут, но теперь у Кати отпала необходимость так часто им врать. «Хоть кому-то», — устало думает Пушкарева, вспоминая липовые отчеты на последнем совете директоров. В новой квартире уснуть было трудно. То ли стены давили, то ли совесть, тут уже не разберешь, но Катя взяла себе за правило не доверять своим мыслям после восьми вечера, потому что ничего хорошего, она знала, из этого не выйдет. Но заснуть вместе с тем у нее не выходило тоже. В последнее время сны как один были связаны по большей части с компанией, что неудивительно, но все еще немного напрягало. Во сне ее как будто бы вели, вернее, не ее, потому что смотрела на все она чужими глазами, а кого-то к ней. Только вот понимание, кто это может быть, ускользало от нее, как песок сквозь пальцы, стоило во сне зацепиться за деталь, которая могла пролить свет на личность человека.***
Кате не нравится Александр Воропаев. Совершенно. Вот с самого первого дня не понравился. Она таких лощеных и циничных обычно старается обходить дугой по экватору, так сказать, во избежание, а такие, как он, обычно и не стремятся догонять таких, как она. Но конкретно с этим человеком все идет совершенно не по нотам, и от этого действительно тяжелее всего. Они сталкиваются лбами в коридорах, плечами в дверных проемах, падают вместе с лестницы и почему-то постоянно только вдвоем застревают в лифте. Она проливает на его дорогие рубашки кофе, а он подлавливает ее в каморке, удивительным образом выгадывая момент, когда директорский кабинет пуст и на помощь Кате оказывается звать некого. Он плюется в нее ядом, а она, сортируя этот самый яд по баночкам, потом выдает ему обратно, порционно, стараясь соблюдать субординацию. Должен же кто-то в этой компании помнить о рабочей этике, раз начальству она до лампочки. Катя была уверена, что это какой-то злой рок, очередная полоса невезения в ее не слишком веселой жизни. Потому что ну невозможно так часто попадаться на глаза человеку, которого пытаешься избегать. Катя даже грешным делом подумала, а не соулмейты ли они случайно, но тут же постаралась выбросить эту мысль из головы. Она и Воропаев? Да этот стервятник ее со всеми косточками, очками, скобами съест — в нем столько кислоты, что ему какие-то железяки — и не подавится.***
Катя впервые во сне смотрела на себя со стороны: она сидела в каморке и работала над отчетом. Ее пальцы быстро бегали по клавиатуре, иногда тишину нарушало легкое щелканье мышки. Но она была так увлечена работой, что не замечала человека, стоящего в дверном проеме. Признаться честно, сначала Катя по ошибке приняла этого человека за Жданова. В последнее время он выказывал слишком сильный интерес к ее скромной персоне и часто подходил со всякими глупостями, не имеющими отношения к работе. Но Андрей Палыч не стоял бы так под дверью и не… не любовался бы ею? Он бы влетел в каморку, открыв дверь так резко, что та чудом не слетела бы с петель. А потом он бы громко и живо потребовал от неё то, что ему было нужно: отчёт или глупый разговор — не важно. Но он бы точно не наблюдал за ней так. Зато теперь она точно знает — ее родственная душа гораздо, гораздо ближе, чем ей казалось раньше. Но знание не спасает ее от очередной ошибки. Андрей Палыч начинает оказывать ей знаки внимания где-то в конце ноября, когда с деревьев уже опали почти все листья и красочная осень сменилась пограничной серой унылостью, а витрины магазинов потихоньку пытались скрасить время до первого снега (нормального снега, такого, который хлопьями и чтобы повсюду, а не эта межсезонная труха вперемешку с градом, от которой ничего не останется спустя пару часов) новогодним декором. Она принимает его слишком настойчивые ухаживания — думая, что, наверное, просто поторопилась с выводами и он тот самый — но они кажутся ей липкими и самую малость игрушечными. Его словно машинку завели ключиком определенным образом, и теперь он вынужден отрабатывать открытки, шоколадки, пьяные поцелуи в ее плотно сжатые губы, пока пружина раскручивается. Катя только переживает, что, когда этот завод у него кончится, случится что-то непоправимо ужасное. Все ее существо внутри кричит, что это не то, чем кажется, так быть не должно. Ночами она видит себя и Жданова чужими глазами, и со стороны это выглядит так неестественно. Катя во сне разделяет чужую-свою злость и странную обиду, потому что ему-им предпочли лоботряса Жданова. Катя захлебывается чужими ощущениями, словно соленой водой. Хочется прокашляться, но вместо этого ее-чужие руки тянутся за сигаретой — шестой за этот вечер. Мысли в голове совсем не ее, давят на голову, так что она слышит, как хрустит от напряжения черепная коробка, еще чуть-чуть и проломится, жемчужными осколками разлетясь по темному ковру… Но Катя просыпается. Разбитая и совершенно не выспавшаяся в пятом часу утра. Сон больше не идет, а она решает, что Жданов — человек совсем не тот и вообще все это неправильно. Они, кажется, и недели не провстречались, как Катя попросила его закончить их недоотношения. Так будет лучше. И жить стало значительно легче.***
Возможно, жить стало легче еще и потому, что лютующий в последнее время Воропаев также резко прекратил терроризировать ее шефа, отчего Жданов с Малиновским выдохнули и перестали держать в напряжении друг друга, Катю и весь штат сотрудников в принципе. Вот только они думают, что Воропаев, прекратив свои нападки, стал реже появляться в стенах компании. Но как бы не так. Просто появляется он только тогда, когда их славного дуэта нет на месте, и уходит до того, как они успевают вернуться. Откуда только узнает? Неужели от Клочковой? Отчет он больше не требовал. И выплаты тоже. Сидел на стремянке, иногда прикатывал гостевые стулья из ждановского кабинета и сидел на них тоже. Молча. Катя кожей чувствовала на себе его холодный изучающий взгляд, от которого впору было ежиться и посильнее запахивать на себе полы вязаного кардигана. Пару раз она порывалась спросить, что ему нужно, но слова застревали где-то в горле и дальше не шли. Не мешает — и ладно. Так и сидели: она — уткнувшись в компьютер и стараясь лишний раз не глазеть по сторонам, а он — сложив руки на груди, рассматривая ее и думая о чем-то своем, видимо, очень важном и Пушкаревой совсем непонятном. Так прошел месяц, к концу которого Катя даже привыкла к присутствию Воропаева в своей тесной кладовой и перестала чувствовать себя рядом с ним загнанной мышью. Александр стал таскать с собой документы и время от времени теснил ее на узком столике, когда писать приходилось много, а на колене делать это не слишком удобно. Он брал у нее ручки, но никогда не возвращал, перед уходом по привычке каждую засовывая себе во внутренний карман пиджака. Говорил, что купит ей новые, а Катя всё в толк взять не могла, почему новые купить нельзя себе, а ее с обгрызанными колпачками вернуть ей же. Иногда он просто ее теснил, не для дела, а потому что вот такой он вредный. По-хозяйски перекладывал мешающие ему папки со стола на шкаф, на самые высокие полки, куда Кате без стремянки было не дотянуться, и растекался по столу уставшей лужей. Стаскивал у нее с тарелки бутерброды воровато, как будто бы она ему запретить может, а Катя, осмелев, делает вид, что действительно может, и даже иногда шлепает его по рукам (хотя на самом деле сама стала брать с собой больше, чем обычно, чтобы и самой не пухнуть от голода, и временного соседа задабривать. Мало ли, может, он только из-за бутербродов таким покладистым стал). Иногда он укладывал голову на руки и смотрел на Катю теперь не холодно, а с любопытством. Видно, ждал от нее чего-то, но чего, понять ей было не дано.***
Катя все еще не верит. Точнее, верит, но не хочет признавать, потому что такого просто быть не может, и судьба, бог или кто там еще отвечает в этой небесной канцелярии за тасование колоды и образование пар — очень зло над ней пошутил. Она уже сообразила, кто является ее родственной душой. Этим вполне объясняются изменения в поведении Воропаева, но Катю от этого несоответствия внутри на части рвет. Она ведь и близко не похожа ни на одну из тех моделей, которых он обхаживает на показах! Она не знает, чего он от нее хочет, зачем присматривается, что надеется найти. Можно же жить дальше и делать вид, что никакая дурнушка тебе не предназначена, в это вообще уже почти никто не верит (кроме нее, естественно), и в путешествия за поиском соулмейтов пускаются совсем отчаявшиеся, а он на отчаявшегося не похож. Зачем ее дразнить и делать вид, будто она ему сколько-нибудь интересна? Вопросы оставались без ответов, потому что она все никак задать их не решалась, поэтому им только и осталось, что скапливаться в голове, оседать где-то на сердце чем-то черным, густым и неприятным, обволакивающим и злым. Волна гнева поднималась откуда-то изнутри и душила, жалила, заставляя принимать необдуманные решения, продиктованные обидой. Ей хотелось его оттолкнуть. Вернуть того Александра Воропаева, в отношениях с которым все было предельно просто и ясно, который не вызывал противоречивых чувств, который плевался ядом и не пытался казаться дружелюбным. Который не являлся ее соулмейтом. И повод для этого подвернулся сам ей даже делать ничего не пришлось***
Воропаев пытался вытянуть ее в ресторан. Они тогда уже привычно вдвоем сидели за ее столом. Он всячески отвлекал ее от работы, хотя вообще-то должен был уехать с сестрой на обед. Его вообще в тот день никто не ждал, даже Катя. Но вот он откуда-то прознал про выход новой коллекции взамен провалившейся старой и не преминул возможностью позлить Жданова в очередной раз. Видимо, он достиг своего лимита и сдерживаться больше не мог — ломка. — Кааатеенькааа — Тянет ее имя, так точно оно мед. Играет кисточкой одной из ее косичек, пытаясь щекотать ей шею. Катя морщится, будто лимон проглотила, и резко вырывает свои волосы из его рук, молча продолжая стучать по клавишам компьютера. — Вы что-то совсем сумрачная ходите в последнее время. —Он откидывается на спинку стула, хмурится, отчего между его бровей виднеется неглубокая морщинка. — Это потому что я вам надоел или из-за того, что работаете на идиота? — Тон его чуть более резкий, чем обычно, все еще шутливый, но подразумевающий, что играть с ней в молчанку он не намерен. Надоело. Александр ждет ответ, сверля ее профиль недовольным взглядом, а потом, так ничего от нее и не дождавшись, внезапно подрывается и садится на стол, закрывая широкими плечами экран компьютера таким образом, чтобы Катя точно не смогла его больше игнорировать и обратила на него свое внимание. — И чем же я успел вас обидеть, Катенька? — Спрашивает вкрадчиво, наклоняется ближе настолько, что дыхание горячее и глубокое мажет по лицу, и Катя, наверное, могла бы увидеть его губы даже без очков (хотя смотреть ей вообще-то следовало бы в глаза). — Хотите, поедем вместе обедать? А я постараюсь загладить перед вами вину, но только — Дистанция между ними сокращается и становится совсем уж неприличной, а положение — интимным. — Если вы мне скажете в чем она заключается — его голос опускается до шепота. Сопротивляясь странном притяжению Катя закрывает глаза, уводя шею в сторону, так чтобы ее лицо оказалось на безопасном расстоянии, подальше от условной красной зоны. — Не стоит утруждаться, Александр Юрьевич. Я уже ухожу на обед, но без вас. И надеюсь, что к тому моменту, как я вернусь, мое рабочее место будет только моим. — слова давались тяжело, но говорила она с нажимом, вкладывая в них всю накопленную злость. — Ну не хотите как хотите, Екатерина Валерьевна. Я дважды не предлагаю — Голос обманчиво мягкий, интонации опасные, улыбка скорее язвительная. Он стремительно выходит из ее кабинета, громко хлопнув дверью. А Катя наконец-то выдыхает, но почему-то желаемое облегчение все никак не наступает.***
На обед она уходит с женсоветом, предварительно узнав, что Воропаев повздорил с Клочковой и довел до слез Пончеву. Как-то слишком много неизвестных переменных в этом уравнении. Трудности Катя любила и совсем не боялась, но только в этом случае ей ужасно хочется от проблемы сбежать. Не то чтобы Воропаев был ей совсем уж противен, этот этап они прошли давно. Но ей было страшно, что он окажется не тем. Рисковать она не любила, а промахиваться уже устала. После обеда и после того, как Таню привели в порядок, но еще перед тем, как подняться в офис, Амура хватает Катю за руку и тянет в противоположную от лифта сторону, пропуская девочек из женсовета вперед. Они, кажется, не заметили, что их дружный стройный отряд потерял двух бойцов, и поехали наверх. Катя недовольно покосилась на руку, которую до боли крепко сжимала Амура, а потом перевела вопросительный взгляд на нее же. Буйо смотрела Кате в глаза, но почему-то казалось, что сквозь. — Амур, все хорошо? — Осторожно спросила Катя, попытавшись высвободиться из цепкой хватки подруги. Не вышло. — Катюш, мой тебе совет, не сопротивляйся. С такими силами не шутят, а идти против них — все равно что пытаться убежать от цунами. Глаза Пушкаревой на это округлились, а Амура, будто опомнившись, свою ладонь разжала, пожелала удачи и убежала в офис, оставив удивленную Катю потирать ноющую руку и думать о новых переменных.***
Разговоры в последнее время им с Колькой совсем не даются. У Кати мешки под глазами синие и лицо мертвенно-бледное точно она гоголевская панночка из советской экранизации. А еще полное отсутствие концентрации и систематические «залипания» в стену. — Может ты поговоришь уже со своим этим Воропаевым — Осторожно предлагает Колька, медленно потягивая остывший чай из кружки с отломанной ручкой. У Кати от недосыпа тремор, а она зачем-то кипяток на весу решила разливать. Вот не удержала и одна упала, благо отвалилась только ручка, потому что лишней кружки у нее в квартире пока не было. — И не мой он совсем — Поправляет его как-то вяло, размешивая ложкой мед, который через Зорькина передала заботливая мама. — И дело ведь не только этом — она неопределенно пожимает плечами — ты же знаешь, дела в компании только начали выравниваться, но работы меньше не становится. — Знаю, Пушкарева. Но из двух зол выбирают меньшее, и в твоем случае меньшим является Воропаев. Катя неохотно кивает, соглашаясь***
А Воропаев с их последнего разговора как сквозь землю провалился. Катя даже подумать не могла, что настолько сильно успела привыкнуть к его присутствию в своей каморке. Ее съедала скука и что-то еще, что для себя она пока не определила, а без монотонного бубнежа над ухом, скрипов, шорохов, постоянных перекладываний папок сосредоточиться на работе было крайне тяжело. Его не было целых две недели, и все это время Катя себе места не находила. Телефонами они не обменивались и спросить, где он, ей было не у кого. Подойди она с таким вопросом к Жданову, тот, как обычно, ответил бы что-то вроде: «Подбили, Катенька, нашему бедному Сашеньке клыки за слишком длинный и ядовитый язык. Будем надеяться, отращивать новые он будет долго, и нас с вами навестит еще нескоро», что ясности бы не внесло. А к Кире Юрьевне с таким она просто подходить боялась. Да и кто она такая, чтобы с ней подобной информацией делиться? Она ему никто, и он вообще-то тоже должен был быть для нее никем. Вот только… Появляется он только к следующему совету директоров, когда цифры в представленном акционерам липовом отчете почти сходятся с реальными. Александр в ее сторону почти не смотрит и держится подчеркнуто холодно, язвит так, как не язвил никогда, и слух режет это его безучастное «Екатерина Валерьевна» вместо привычного уже «Катенька» Вроде бы все, как она и хотела, думает Катя, разбирая папки после собрания в своей каморке, но тревога внутри не унималась, а чувство невосполнимой потери так и норовило захлестнуть ее с головой. Недолго думая, она небрежно отбрасывает папки на стол и выбегает из ждановского кабинета, на ходу натягивая пальто.***
Ноги сами несли к стоянке, и ей хотелось бы верить, что он еще не успел уехать. Ей нужно с ним поговорить. Они должны объясниться друг перед другом и закрыть тему навсегда. Она ему такая нелепая не нужна ведь совсем, а он ей… Катя затрясла головой так сильно и отчаянно, отгоняя непрошенные мысли, что совсем на дорогу перестала смотреть. Нога соскользнула со ступеньки, Катя только охнуть и успела, зажмурила глаза в ожидании удара, но этого не произошло. Вместо земли она уперлась носом в дорогой кашемир, пахнущий знакомым тяжелым хвойным парфюмом. Катя осторожно открыла сначала один глаз, затем второй. Не веря то ли в свое везение, то ли в то, как быстро Воропаев оказался рядом. Она подняла на него лицо, ожидая очередной колкой отповеди, и ее испуганные глаза встретились с его насмешливыми и теплыми. Так он на нее, если подумать, никогда не смотрел, как-то по-доброму, что ли, и почему-то от этого взгляда по телу пробежали мурашки. — Выдохните, Екатерина Валерьевна. А то разговора у нас с вами не получится. Вы же за этим сюда неслись? — она, даже не заметила, что оказывается, не дышит. В грудной клетке от недостатка кислорода уже начало жечь, но почему-то показывать, что он прав не хотелось. Из вредности. — Ч-что вы имеете в виду? — Выходит не так уверенно, как ей хотелось бы. Катя выдыхает этот вопрос так громко, а затем втягивает морозный воздух носом так отчаянно, что сделать вид, будто бы Воропаев ошибся, уже точно не получится. Уши у нее, наверное, сейчас красные от стыда, и, чтобы как-то с этим справиться, отвлечься, она пытается поправить съехавшие набок очки. Они стоят так какое-то время. Мужчина отвечать не спешит, только прижимает крепче. Находится в кольце его рук было неловко, но не то чтобы ей это не нравилось. Это удивительным образом успокаивало и ее не отпускало ощущение правильности происходящего, словно так и должно быть. Ведь так и должно быть, разве нет? — Ну как же, не будете дышать — задохнетесь и умрете, а я останусь без родственной души, — это словосочетание слетает с его языка так легко, что Катя резко вскидывает голову, макушкой задевая его подбородок, но Воропаев, кажется, даже внимания не обратил. — Вы таким образом мне досадить решили, за то, что я Андрюше полгода кровь сворачивал? — Вы что, во все это верите? — Настроения обмениваться с ним любезностями не было. Хотелось задать давно волнующие вопросы, желательно все и сразу. — Во что именно, Екатерина Валерьевна? В то, что вы пытаетесь мне мстить за своего непутевого начальника, или в то, что мы с вами связаны на каком-то космическом уровне? Кем-то вроде макаронного монстра? — он откровенно над ней потешался. — Александр Юрьевич! — С нее хватит, она пыталась. Возмущенно пыхтя, Катя попыталась вывернуться из этого подобия объятий, но только отпускать ее, видимо, не собирались. Но у них действительно разговора не получится, если он продолжит в том же духе. — Ну будет вам обижаться, Екатерина Валерьевна. Характер мой, увы, уже не исправить, и только вам решать, готовы вы с ним мириться или нет. Катя смотрит на него все еще немного обиженно, до конца не осознавая, что он вообще такое говорит. А когда до нее доходит, она раздумывает всего секунду. Катя закрывает глаза и целует его, робко, слегка мажа своими обветренными губами по его, будто бы всю свою смелость растеряла, пока неслась к нему по коридорам Зималетто под удивленные взгляды коллег и недовольные крики начальства. Рабочий день ведь еще в самом разгаре, но сейчас ей уже плевать. Александр на ее попытку только качает головой, улыбается и целует в ответ основательно, как полагается. Внутри Кати все сжимается от восторга, а под веками пляшут разноцветные искры из ее-его воспоминаний, их общих снов. И страх, державший ее за горло все время тает под этими искрами, как снег на московских обочинах. В этот раз она чувствует, что всё правильно. В этот раз точно он.