l´amour, la manche

Дорога из Парижа до Этреты занимает у них чуть больше трёх часов, за которые они успевают несколько раз остановить машину, чтобы поцеловаться — крепко и с чувством, успевают дважды неверно свернуть, блуждая по маленьким французским деревням. «Should I… move here?», вспоминает Ойкава звук из тиктока, рассматривая домики из красного кирпича, обвитые плющом, ухоженные заборы из живой изгороди, уютные деревянные террасы, выкрашенные в белый цвет, и, чёрт побери, виноградники. Прямо возле домов. Что ещё нужно для счастья? — Мы уже совсем близко, — говорит Куроо, бросая взгляд на экран телефона с открытым навигатором. Ойкава с воодушевлением смотрит на то, как на экране уменьшается число, указывающее количество километров и минут до цели их путешествия, и чувствует такое предвкушение, что едва сдерживается от вопросов «ну когда уже?», как обычно задают дети, теряющее всякое терпение. И когда Куроо паркует их арендованную на день машину, Ойкава выбегает из неё со скоростью света, и едва дожидаясь, когда Куроо заблокирует двери, хватает его за рукав пальто — конец апреля выдался слишком ветреным, — и тащит за собой. Последние ступеньки, ведущие вниз к набережной, разделяют их от вида, ради которого сюда приезжают, прилетают со всего мира. Прилетели и они. — С ума сойти… — шепчет Ойкава, замирая на месте. Куроо останавливается за ним, обнимает за талию, прижимая к своей груди, в которой в чувствах неистово бьётся сердце, и, кажется, тоже не может подобрать слов. Перед ними бескрайний простор Ла-Манша, сверкающий сапфиром водной глади и россыпью бриллиантовых бликов солнечных весенних лучей на ней, оглушающий шумом океанского прибоя, восхищающий своей силой стихии, и знаменитый утёс, аркой врезающийся в волны, запечатлённый когда-то и на картине Моне. Невероятное творение природы, не позволяющее сознанию принять то, что такие места существуют в действительности. И что… — Мы здесь, — Ойкава разворачивается в руках Куроо, оказываясь близко лицом к лицу. На его — неверие и с ним же радость. — Мы правда здесь? Куроо смеётся, даже не зная, стоит ли пытаться уверить Ойкаву в том, что они действительно видят это чудо, потому что самому трудно поверит в эту реальность. Он просто кивает, коротко целует Ойкаву в губы и ласково берёт его за руку, утягивая за собой вниз к берегу, усыпанному галькой. По скользким камням, которые уже к вечеру будут укрыты приливом, они идут к расщелине в скале, одновременно рассматривая всё вокруг, считая воздушных змеев в небе, которых запускают дети, внимательно перепрыгивая с булыжника на булыжник, подбираясь всё ближе к маленькой лестнице, по которой они поднимаются к проходу, выбитом прямо в скале и ведущему к берегу за аркой. Ойкава принимает протянутую руку Куроо, которую потом и не отпускает вовсе — переплетает крепко пальцы, не желая терять прикосновение. Здесь кроме них, на удивление, совсем мало людей, и это уединение они используют для себя — ловят влюблённые взгляды друг друга и целуются, ощущая соль французского бриза на губах. Ойкава прячется в руках Куроо от холодного сильного ветра, греется его теплом, и чувствует себя самым счастливым человеком на планете. — Это невероятно. Ойкава кусает губы, испытывая внутри что-то совсем необычайное. — Нужно ещё подняться наверх, на гору напротив. Оттуда вид должен быть ошеломляющим, — Куроо прижимает Ойкаву к себе крепче, заглядывая тому в глаза, и находит в них вселенскую взаимную любовь — к нему, к этой жизни, в которой они вдвоём находятся на берегу Ла-Манша. С кем бы ещё они разделили такой момент? На набережной в маленькой сувенирной лавке Ойкава покупает на память открытки с изображением той самой картины Моне, на которых пастельными оттенками запечатлён закат в Этрете. С высоты она с её узкими улочками кажется невероятно маленькой с широким проливом рядом, хрупкой, какими кажутся сами французские женщины. Здесь, кажется Ойкаве, замирает время, исчезают заботы и проблемы; здесь хочется жить и любить, пить вино, слушать океан, дышать солёным воздухом, греться в лучах, мёрзнуть на ветру, пускать разноцветных воздушных змеев, смеяться и мечтать. Здесь Куроо признаётся — в миллионный раз: — Je t’aime pour toujours. Ойкава удивлённо смотрит на него. — Ты не говорил, что знаешь французский, — он всматривается внимательно, задумываясь, вспоминая, что слышал когда-то и сам: — «Я тебя люблю»?.. — «Я всегда буду любить тебя». Это всё, что я помню с курса в университете, — говорит Куроо, невесомо поправляя пальцами волнистые волосы Ойкавы, запутавшиеся сильным ветром со стороны океана. Во взгляде — вся нежность, на которую только способен человек. — Запомнил самое главное. Учил для кого-то особенного? — по-доброму дразнится Ойкава, обнимая Куроо руками за шею, притягивая к себе — собственник. Ждёт очередного подтверждения их любви. Куроо готов подтверждать каждую минуту — словами, действиями, касаниями. Не устанет, никогда. — Для тебя. Знал, что мы друг друга найдём и в этой Вселенной, — тут же отвечает Куроо, делая шаг к Ойкаве, не оставляя между ними пространства — ближе, ближе, ближе. Смотрит. Немое и довольное «а ты что думал?» всё равно слышит Ойкава, улыбаясь ласково: ну как иначе? Как? Ла-Манш розовым золотом заката обрамляет их любовь на вершине, кажется, всего мира, их целого мира на двоих. Ойкава закрывает глаза, и видит всё то же: любимое лицо напротив и океан. — Я тебя тоже. Всегда.