Кожа

      Находиться здесь было тяжело. Очень, сука, тяжело. То кресло было раздолбано во время очередной ссоры, эти осколки тарелки лежали тут уже месяца три, явно не меньше, и только сейчас, во время генеральной уборки, их нашли, чудо, что никто не порезался. На этом диване ещё были видны следы блевоты и дырочки от окурков, которые не долетели до пепельницы, надо будет выкинуть несчастный предмет мебели. А вот в спальню в бывшей квартире четы Горшенёвых Андрей по первости, когда они с ребятами только начинали перевозить михины вещи, заходить страшился, сейчас же просто всячески сторонился этой белой облупленной двери. Хотя не он один обходил её стороной, вся группа как-то не сговариваясь игнорировала эту комнатушку. Оттуда будто веяло смертью, благо, что всё же никто тогда так и не умер. Но было близко, как никогда до этого. Его передёргивает, он нервно ведёт плечами, относя очередной пакет с мусором ко входной двери.       — Андро, ты чё там, ё-моё? Иди сюда, помоги, а, — громкий, немного скрипучий голос Михи слышится с другого конца квартиры, где и была их с Фиской спальня. Всё же с этим ужасным местом снова придётся столкнуться. По спине пробегают неприятные мурашки, он в очередной раз ведёт плечами, прогоняя дурные мысли, и идёт на голос.       Из больницы Миху выписали уже с месяц как. Всё это время он торчал у родителей, даже с парнями толком и не виделся, батя его — ну до смешного! — почти не позволял им его навещать, дурная компания, видите ли, разгильдяи, повесы и пьяницы. Хотя чего там, Андрей даже и не отрицал свою безответственность, но видеть Миху хотелось до жути. И не хотелось одновременно. Сложно всё это, особенно когда видишь самого близкого человека на краю. Шаг вперёд и всё, дороги назад нет, ведь это твой жизненный путь, который растворяется в небытии. Конечно, у Горшка было что оставлять на этом пути после себя, яркое, запоминающееся, звонкое. Но хотелось, чтобы он был, чтобы не уезжал в своих фантазиях в светлое весело после золотой иглы, особенно со своей ненаглядной. Хотелось, чтобы был тут, с фанатами, с группой, ним, с Князевым. Но этот чёрт следовал своей дурацкой программе с попеременным успехом, а взять и заставить бросить это Андрей не мог. Просто не мог он так. Помочь, подсказать — да, пожалуйста, обращайся хоть днём, хоть ночью! Но заставлять насильно вообще не его стиль. Да и разве Мишу заставишь? Не, нифига. И он злился, на себя злился, на Горшка, который продолжал и продолжал. И вот, допродолжался. Челюсти сжимаются, зубы неприятно скрипят друг о друга.       — Вы чё, вообще сюда не заходили, ё-моё? — Андрей подходит в момент, когда Миха выволакивает из комнаты сильно побитое жизнью кресло. Пока бывший хозяин квартиры выталкивает несчастную развалюху чуть дальше в коридор, андреевский взгляд ловит грязный блеск использованного шприца, который раньше прятался под этой рухлядью. По телу проходит неприятный холодок.       — Ты мне тут предъявлять собрался, что мы не везде тебе всё вылизали? Если да, то прекращай, а то я просто уйду, — недовольно хмыкнув и закатав рукава, Князев, скрепя сердце, всё же заходит в комнату вслед за другом.       — Да чё ты, блин, мандишь-то? Я ж так, ну, интересуюсь, понимаешь, да? — На удивление Миша не звучит раздражённо, немного нервно и как-то… почти даже виновато или скорее неловко?.. Андрюха мотает головой, прогоняя эти странные мысли.       На одну только уборку этой небольшой комнаты ушло почти полдня. Количество того, что Андрей предпочёл бы сжечь, превосходило все мыслимые пределы, заставляя задумываться, а не спалить ли действительно тут всё к чертям. Но он терпел, терпел и помогал своему лучшему другу, который то и дело тормозил, натыкаясь на все последствия наркоманской жизни. Может, идея приводить бывшего торчка в его некогда личный притон была крайне хреновой, но Миха попросился сам и едва ли не клятвенно пообещал чуть что дёрнуть Андрюху, они уйдут, и Горшок уже точно тут не появится. Но он лишь тихо мирно убирал последствия прошлой жизни, скидывая их в плотные мусорные мешки.       — Ну чё, закончили на сегодня? — Вытащив за порог комнаты очередной пакет с мусором, Князев смахнул со лба выступившую испарину, поглядывая за окно, где уже была густая темень, разрываемая лишь парочкой видневшихся отсюда уличных фонарей.       — Не-не-не, погоди ты, блин, я ваще сюда пришёл, чтобы вещи собрать, — рядом с андрюхиным пакетом появился ещё один, а Миха снова скрылся в комнате, начиная судорожно лазить по шкафу, заглядывать в этажерку и даже под кровать.       — А это не ждёт до завтра, а? Мих, ну поздно уже, пошли лучше по пиву возьмём, как тебе? — Андрей действительно устал, но ещё больше на него давила атмосфера. Даже после уборки, после приведения этого притона к мало мальски приличному виду, эта халупа давила на него со всех сторон, а спальня… спальня представлялась ему самым центром этого адища. Почему? Да чёрт его знает, просто тонкая душа поэта не могла выносить здешней энергетики, но как он Миху-то одного оставит? Никак, хоть и хотелось ему вломить, найдя очередную «скрипочку».       — Не, ну погоди, я быстро, ё-моё, правда быстро! — Миха начал тараторить. Когда он тараторит, значит он волнуется. С чего бы? Волнуется, что не найдёт? Неудивительно, из дома вещи с завидной регулярностью пропадали, может, действительно и не найдёт того, что так усиленно ищет. А если… да не, взял бы он с собой Дюху, если бы дозу искал? Нет, Князь верил, что Горшенёв завязал, точно знал, что он чистый. Миха бы так не поступил.       — Лааадно, — Андрей устало протянул и всё же вернулся в комнату, — Ты хоть скажи, чё ищешь, может помогу.       — Да не, Андро, я щас сам, быстро, — продолжает тараторить, это напрягает, где-то под ложечкой начинает неприятно тянуть. Тупое беспокойство заполняет дурную голову, заставляя замереть на месте и просто наблюдать за метающимся по комнате Горшком.       — О, ну чё, нашёл пропажу? Покажи хоть, чё искал, — когда Миха замирает в руках с коробкой, которую только что вытащил из-под прикроватной тумбочки, Андрей без задней мысли спешит к нему, желая удовлетворить разыгравшееся от долгих поисков любопытство. Но Миша вздрагивает и старается не то отвернуться, не то спрятать коробку от чужих глаз, — Не понял, ты чё там прячешь? Да ладно тебе, все свои, если у тебя там запас гандонов, то поделись хоть.       Андрюха смеётся просто и легко и, подойдя вплотную к сидящему на корточках другу, заглядывает через его плечо. Смех пропадает. Нет, Андрей не шокирован, скорее немного… удивлён. Лишь краем глаза, потому что этот жук всё ещё пытается спрятать небольшую неприметную коробку, он видит в ворохе собачьих игрушек кое-что для взрослых. Он знал, что Фиска занимается экзотическими танцами, знал, что она весьма… открытая девушка, но в то, что она смогла затянуть в такие игрища Горшка, который в своё время готов был рот Князю заклеить за «похабные разговорчики», верилось с огромным трудом. Но почему это вообще лежало вместе с собачьими вещами? Места другого не нашлось? Или они так сами от себя это прятали, чтобы не продать?       — Ого-го… Мих, а нахрена тебе игрушки фискины? — Снова смех. Не злой, открытый и простой, как мог смеяться только Андрей, чтобы снова разрядить вдруг будто наэлектризировавшуюся атмосферу, — А чё, для собачьих приблуд другого места не нашлось?       — Андрюх! — Горшенёв старается перехватить руку друга, но тот оказывается ловчее, выхватывая кожаный собачий ошейник из коробки, — Д-да брось ты это, блин, ну… нужно мне!       — Чё, собаку снова завести решил? Или за взрослые игрушки так трясёшься? Да ну, для новой пассии новые бы купил! Я, конечно, не был в таких местах, но хочешь, ну, с тобой…       — Это мои, ё-моё, — Миха выпаливает всё слишком резко, крепче сжимая коробку в руках, — На остальное похрен, но ошейник…       — Так это твой, да? — Голос становится тише, слышно, что Дюха уже не улыбается, но злобы или отвращения нет и в помине.       Андрей нависает над Михой. Ситуация неоднозначная какая-то выходит. Ну ошейник и ошейник, чего уж там. Мелкие панкушки только так их и таскают, да и не мелкие тоже, Князеву даже нравилось, как тонкие полоски часто хреновой кожи с поблёскивающими вставками смотрятся на их красивых шейках. Да та же Фиска иногда таскала шипованный ошейник с цепочками, когда хотела покрасоваться. Но Миха… интересно, как это будет смотреться на нём? Князь не знает, что творится в его башке, не знает, какая неведомая сила заставляет его двигаться, но он наклоняется, протягивает руки к михиной шее. Видит, как тот вздрагивает, но молчит, слышит, как шумно сглатывает и как слегка запрокидывает голову, когда ошейник касается шеи. В этой гудящей тишине звон пряжки звучит слишком оглушительно, отросшие волосы Горшка мешаются, застегнуть нормально не выходит, и Андрей стискивает волосы на затылке, чуть приподнимая их. Снизу слышится судорожный вздох, а голова послушно опускается вниз, совсем немного, но это не списать на бессознательное, ведь так Миша не просто следует за андрюхиной рукой, хотя тот и не давил, он предоставляет ему обзор, позволяет рассмотреть получше, видеть больше.       — Подержи волосы, — голос срывается на шёпот, но ведь они и так тут одни, зачем… затем. Так надо и всё тут. Но шёпот вовсе не просящий, не умоляющий, если и не приказ, то точное указание к действию.       — Андро… Дюх, это… — Миха тоже шепчет, но вот его голос едва ли не дрожит. Он дышит тяжело, медленно, немного сбито.       — Ты не хочешь? — Андрей не совсем понимает, что сам подразумевает под этим «не хочешь». Не хочешь надевать? Не хочешь знать, что будет дальше? Не хочешь это показывать? Но это не важно, совсем не важно, потому что слышен шорох и тут же михины руки, вздрогнув от прикосновения к андреевской, перехватывают патлы. — Давай, держи крепче.       Андрей садится на край кровати, почему-то боясь потерять равновесие. Он широко расставляет ноги и чуть тянет Миху к себе, устраивая его между разведённых бёдер. Строго лицом от себя, а то как-то совсем всё это неправильно. Хотя чё? Можно подумать, сейчас они какую-то истинно верную хрень творят. Но есть в этом что-то такое… немного жгучее, заставляющее мотор зачастить, а губы пересохнуть от слишком частого дыхания. Князев видит, как Миша опускается с корточек на колени, видит, как собственные руки застёгивают треклятый ошейник. Сердце делает небольшую остановку. Широкий, естественно чёрный ошейник из натуральной кожи с небольшими аккуратными шипами выглядит на бледной длинной михиной шее как настоящее произведение искусства. Приходится посильнее отогнуть воротник кожанки, чтобы получше рассмотреть это великолепие. А Горшок снова вытягивает шею, он позволяет смотреть, будто умоляет, чтобы смотрели.       — Красивая штука, — вот и всё, что получается выдать. Дыхание перехватывает, шёпот становится будто тяжелее, тягучее. Но Андрей же не собирается соблазнять какую-нибудь очередную панкушку в рваных колготках и короткой юбке. Тут только он и… и Миха.       — Хороший, да? — Обидно, наверное, когда собственный голос предаёт настолько сильно. Он дрожит, но слышно, что это не страх, не раздражение, не праведный гнев, которые Князев мог бы понять. Это другое, то, что он слышал в голосе Горшка лишь единожды. Когда они подцепили каких-то девчонок после выступления и михина пассия сделала всё, чтобы её кавалер на этот вечер был на грани ещё до того, как они отлучились в комнату. Чистое возбуждение.       — Очень, натуральная кожа, хорошая выделка, — пальцы вновь касаются прохладной пряжки, немного давят, вызывая у Михи лёгкую дрожь. Но они следуют дальше, оглаживая высококлассную кожу, проходясь по каждому шипу, и, оказавшись спереди, слегка касаются дрогнувшего кадыка, — И смотрится на тебе просто потрясно.       Андро наклоняется ближе, ниже, всё отчётливее слышит чужое, сбитое дыхание. Пальцы, так и не убранные с кадыка, чувствуют, как он ходит ходуном, как в эти моменты натягивается ошейник. Будто в бреду, Князев склоняется к михиной шее и проводит языком по её основанию, переходя на ошейник, задевая шип и снова касаясь тонкой кожи шеи. Горшок дрожит, но он снова выдаёт себя сам. Влажный, томный выдох ни на секунду не даёт задуматься о том, что ему противно. Шея вытягивается, голова склоняется чуть сильнее, руки, едва заметно трясущиеся, упорно убирают отросшие патлы, судорожно их сжимая. Не говоря ни слова, Андрей чуть поднимается и едва-едва кусает выступающую костяшку, перехватывая чужую шею рукой, пока лишь обнимая, не давя, но чувствуя, как заполошенно под большим пальцем бьётся жизнь, течёт горячая кровь.       — Дюх, ты… ну, мне надо… — Миха звучит тихо, потому что если он будет громче, то звуки будут совсем постыдные, Андрей знает, Андрей, почему-то, слишком хорошо это помнит.       — Подрочить? Так давай, Мих, вперёд, — Князев почти прижимается губами к мишкиному уху, но держит дистанцию, крохотную. Он и так чувствует, будто с ума сошёл, но всё ещё пытается сохранить хоть горсточку адекватности. Они ж щас хрен пойми что творят, а он сам разрешил другу подрочить перед ним.       — А ты, ну…       — Мне не смотреть?       — Да нет, блин, ты… Ты можешь.?       — Что могу, Миш?       — Подержать и… и сжать посильнее, понимаешь, да?       Шумный выдох опаляет нежное, чуть покрасневшее ухо, пока Миха сам чуть сильнее вытягивает шею, прижимаясь покрепче к дюхиной ладони. И та послушно сжимается, не сильно, но ощутимо, чтобы прочувствовать, каково это, правильно ли. Если в общем, то конечно неправильно, что они творят вообще? Но назад отступать уже как-то поздновато. Разбираться, кто начал это, они будут… не будут, возможно, потом они забудут всё, что тут произошло и тихо мирно будут жить дальше. Но сейчас Андрей лишь заменяет мишины руки своей, сжимая непослушные волосы и чуть оттягивая назад, заставляя запрокинуть голову и ещё сильнее выгнуть шею. Руки едва ли не мгновенно пропадают, ныряя куда-то вниз. Князев не смотрит, но он слышит, как звенит пряжка ремня, как трещит чуть заевшая из-за торопливости ширинка. Но самый вкусный звук — протяжный, но тихий, едва не скулящий михин стон, когда он, по всей видимости, обхватывает себя рукой. От этого низкого, будто севшего голоса по спине невольно пробегают мурашки, хочется взглянуть, как Горшок себе дрочит. Но Андро сдерживается и чуть прикрывает глаза, опираясь на звуки выстраивая в голове картинку. Зачем ему это вообще видеть? Что за желание в сторону друга? И тот тоже хорош, такую хрень творит… А какая разница? Да, они не глупые школьники, у которых в голове одни лишь секс да дрочка, но и хрен с ним, кто им что запретить может?       Воображение Князева рисует очень красочную картину: всё тот же Миха, всё так же между его, андрюхиных, ног, яростно отдрачивает себе, умоляюще смотря в чужое лицо. А как так? А вот так, в воображении Миша сидит лицом к своему другу, то и дело закусывая губы, чтобы приглушить стоны. Здесь и фантазий не надо, тихие, будто немного стыдливые охи-вздохи доносятся до андрюхиных ушей здесь и сейчас. Лицо Горшка немного расплывается, даже такому фантазёру, как Андрей, сложновато впервые представить то, что не видел никогда. Князев даже старается переключиться, надеясь, что это знак, что не надо ему это, что он лишь поможет Михе и всё! Но нет, глаза не открываются, не дают оказаться в злосчастной квартире, в проклятой комнате, будто держат перед уже куда более чётким Горшенёвым, ласкающим себя. Лицо больше не расплывается, воображение собрало его по кусочкам: изломленные словно от боли брови, опущенные веки, обрамлённые густыми, тёмными ресницами, стыдливо прячущие неясный взгляд, судорожно раздувающиеся ноздри, приоткрытый, влажный рот, то и дело смыкающийся, чтобы снова закусить губу, глуша очередной стон, а чуть пониже — яркая, контрастная на бледной шее полоска ошейника с блестящими шипами, ещё ниже — подозрительно открытые плечи. Андрей закусывает щёку, сдерживая неразборчивое мычание. В штанах тесно, а мысли становятся совсем дурными.       — Чего копаешься? — Князь не узнаёт свой голос, низкий, немного хриплый и гортанный, будто он не говорит, рокочет, — Давай реще.       Свои действия он тоже никак не может объяснить и узнать в них себя, словно в его теле и не он вовсе. Рука, до этого лежавшая на шее, плавно двигается вдоль ошейника назад, почти у самой пряжки два пальца цепляют его крюком и тянут на себя. Пальцы в волосах сжимаются чуть сильнее и тоже тянут, заставляя сильнее запрокинуть голову. Внизу слышен громкий, немного дрожащий вздох, едва ли не всхлип, а лёгкое, знакомое каждому мужчине хлюпанье становится лишь отчётливее, быстрее и яростнее. Среди этой вакханалии звуков Андрей чудом улавливает тихое, стыдливое, как будто бы заикающееся «Да» и от этого сносит крышу. Он тянет ещё чуть сильнее, наклоняется ближе, почти утыкаясь губами в макушку, но лишь шумно дыша в неё, с каким-то совершенно нездоровым удовольствием втягивая носом михин запах. Не перегар, не прочие неприятные ароматы, но чистый, тяжёлый запах возбуждённого, слегка вспотевшего тела.       Это не длится долго, на самом деле, проходит не больше десятка минут, прежде чем Миха срывается на судорожный, приглушённый свободной рукой стон, излившись в свою же ладонь. Только вот по ощущениям прошла целая вечность, вечность, в которой Князеву до смерти хотелось остаться. Но он отпускает волосы, почти бережно выпутывая из них пальцы, медленно отпускает ошейник и так же неспешно отстраняется, открывая глаза, чтобы в следующую же секунду вскочить на ноги и едва ли не бегом влететь в туалет. Он не запирается, даже просто закрыть дверь не удосуживается, она по инерции прикрывается сама, пока трясущиеся руки расправляются с ремнём и ширинкой. Всего пара движений, и теперь уже Андрей содрогается в оргазме, упёршись одной рукой в стену и склонившись над толчком, запачканным только что белёсыми каплями. Он не знает, сколько он так стоит, но точно знает, что должен поскорее вернуться, чтобы… Неизвестно для чего, но думать об этом не хочется, пусть будет, как будет, но он обязательно должен сейчас же вернуться.       Наскоро стерев следы своего позора и усиленно прогоняя из головы образ Горшка на коленях перед ним, Князь возвращается в спальню, тут же обращая всё внимание на Мишу, уже оправившегося, стоящего у кровати и сжимающего что-то в кармане. Андрей догадывается, что.       — Дюх, это…       — Мих, не знаю, чё ты там напридумывал, но остынь, всё… Всё в порядке.       — А ты не.?       — Думаешь, я блевать бегал?       — Ну после такого-то вообще не удивительно бы было, понимаешь, да?       — Не, не понимаю, — Князь усмехается и подходит к другу поближе, кладя руку на чужое плечо и успокаивающе сжимая его, — Конечно я не блевал, это ж, ну, ты.       Миша лишь поднимает на него непонимающий взгляд, но голубые глаза смотрят спокойно, с лёгким, совершенно не презрительным прищуром. Эти глаза не врали ему никогда. Даже если сейчас их взгляд ещё едва подёрнут странной, но какой-то до боли знакомой поволокой.       — Андро, а ты это… — мышцы под андрюхиной рукой напрягаются, кулак сжимается крепче, слышен глухой звон цепочки, а воображение само, без спросу дорисовывает лёгкий скрип кожи.       — Я и потом тебе помогу, — голос неосознанно понижается, почти превращаясь в шёпот, — А это, ну, я…       — Не ссы, Дюх, я и тебе могу того, этого, если попросишь…