***
Все так думали. Все думали, что обеспечены на счастливую жизнь, будет так, как планировалось изначально. Все были наивными детьми, аж блевать тянет. Обиднее всего, когда раньше в детстве тебя жестоко обманывали родители вплоть от родов до данной минуты, от твоего имени до твоей личности, приписывая абсолютно никому не нужные мнения, упрёки, агрессию, обиду. Ты словно игрушка для игр, только это не игры, это жизнь. Она будет тебя мучить, сжирать изнутри до дыр, будешь страдать и недоумевать: почему ты сейчас весь в почерневшей грязи, слякоти. А может ты не заметишь этого. Неизвестно, что из этого лучше — ничего. Неизвестность всегда пугает, но уже по боку. То ли запас солёных горьких слёз исчерпан, то ли изначально всё к этому и шло. Теперь сходишь с ума, не замечая ничего перед собой, как ты растёшь, как вокруг тебя всё меняется или вовсе минуты длятся как вечность, стараешься проглотить, прожевать через боль, накопившуюся за эти мучительные годы «слащавой жизни», только вот всё бессмысленно: дружба, любовь, войны, эмоции, семья, карьера, сама жизнь — абсолютно всё. Ты рано или поздно сдохнешь, и ничего с этим не сделаешь. Так для чего мы всё жуём? Чтобы подавиться? Поэтому Эмма отчаянно пыталась держаться, цепляться за остатки человечности, искры в глазах, но поздно — он потух, практически и вся надежда на счастливую жизнь. Она очутилась здесь недавно, месяц тому назад. Совсем одурманенная надеждой с мольбой обратилась сюда — в «Кащенко». Не думала, что опустится до подобного. Никто так не думал. Дрожащий голос с ноткой испорченной психики выдавал её слегка поехавший, но в целом всё ещё оставалось адекватным человеком, пусть и с некими изъянами. Иногда путалась в словах, что не редкость, а неглубокие синевато-фиолетовые круги под глазами, имея плавный градиент, переходящий на веснушчатые щёчки, цитировал чрезмерную сонливость и усталость. Больше всего персоналу запомнилась не искренняя улыбка. Раньше хоть горы сносила своим энтузиазмом, но не сейчас. Это уже не та Эмма. Этому бесконечному кошмару, что не может закончиться, исполнится два года. Два года мучений и страданий. А может именно сейчас та Эмма с синевой на лице и есть «настоящая она», просто уже не обманывала всех вокруг, а главное — себя. Всегда одна, сама по себе. Не было кого-либо, что мог бы её навещать, обнять, поддержать в трудную минуту. Для неё лично все года. Нуждалась ли она в этом? Да, хотела понять рвение других людей в других людях. Правда, Рэй утверждает обратное, что это та ещё бессмыслица, безжалостно кусая красное яблоко на соседней койке. — Что, всё ещё пьёшь таблетки, которые даёт персонал? — насмешливо говорит Рэй, всякий раз ставя каждое совершаемое по расписанию действие под сомнение. — Да, ты уже сто раз сказал, что ничего не поможет. — запивая небольшую горсть белых круглых пластинок, ответила она, догадываясь, что это как мёртвому припарка. Тянет в сон, но, когда просыпаешься снова ватное, разбитое состояние, осознавая, что мучительное отвращение к жизни не исчезает. Нет, нарастает с новой силой при виде других больных, одни из которых кричат, другие ходят, как полумертвецы и тени, другие, с дурацкой улыбкой, садясь к тебе на койку, что-то в полузабытьи рассказывают о своей жизни, кто-то рвёт на себе волосы, кто-то бьётся головой о стену. Медсёстры грубо сворачивают их, пихая таблетки снотворного и так изо дня в день. Эти пациенты, точнее, многие из них, тут не в первой. Как живое доказательство несовершенной бесплатной медицины. А главное доказательство — этот угрюмый, с синяками и шрамами на руках Рэй, со взглядом, чаще всего обращённым на одну точку в стене, с постоянным замиранием на месте без движения, будто ему всё тяжело, даже вот так сидеть и есть яблоко. Однако он будто находит удовольствие в том, что всё плохо, что он заперт в этой грязной клинике. Даже не удовольствие — ему плевать. — Забавно, порой нет сил даже лежать и дышать… — говорит он, всё-таки стараясь изображать из себя насмешливого циника. Видимо, что-то внутри не позволяет признать, что ему также страшно и чуждо, как и ей. — Ага. Это… Странно. Сначала не было сил учиться, потом стало трудно всякий раз доходить до школы, позже пропало желание даже одеваться по утрам. А потом ты днями лежишь, вставая через силу, понимая, что ты будто весь день отработала, хотя только спала… А потом не можешь и рукой пошевелить. — соглашается она, сидя на койке. Через окна с решетками светит тусклое солнце — в России нет солнца, здесь будто всегда унылое серое небо. — Ха-ха, такова жизнь. Мозг перестаёт выделять нужные вещества и всё — пиздец. — продолжая сидеть, говорит он. Эмме неприятно думать, что действительно «и всё» — однако и вправду, им «всё». Можно надеяться и убеждать себя, что это лень и слабоволие, либо тебе нужен отдых, но когда проходят годы, как у Рэя, у которого всё началось всё чуть ли не с детства, становится не по себе. Ни завтра, ни через месяц, ни через год — само по себе ничего не наладится. Мать Рэя родила его «потому что». Он с удовольствием вернулся бы лет на двадцать назад, когда она только зачала его и дал бы денег на аборт — чтобы сейчас, в девятнадцать, так не страдать. Вообще, стоило бы законодательно запретить рожать людям с жизненными проблемами и желанием видеть в своём ребенке грушу для битья. Ведь родители любят морально бить, поучать, осуждать и… не верить. Родители могут жаловаться тебе на проблемы, на тяжёлую работу и конфликты с биологическим отцом, которого Рэй не помнит и не знает. Ты же, когда каждый день борешься с прожигающей тоской и желанием сдохнуть, должен молчать и изображать радость. Ты ребёнок, у тебя не может быть настоящих чувств, депрессии тоже не может быть — ты же не псих? Да и вообще, это всё подростковый возраст. Всё пройдёт. Так считала она, каждый раз крича на него за каждую провинность или за то, что он после школы днями валялся на кровати, захлебываясь в слезах. Всё затянулось на много лет, он уже не подросток, однако стало ещё хуже. Возможно, помоги ему изначально, начни он лечение, ещё было бы не так. Ведь было время, когда ему было дурно, но книги и любимые сериалы дарили минимальную порцию дофамина в организм. А ведь он и правда когда-то что-то любил… Все интересы постепенно угасли, как спички, жизнь стала вызывать желание заснуть и не просыпаться, чтобы заснуть снова. В детстве он обожал маму, видя в ней поддержку и друга, позже её контроль и недоверие стали раздражать, а позже, после её насмешек над его состоянием и фразами: «Ты сидишь у меня на шее, иди работать, всё пройдёт», он стал её ненавидеть. Разумеется, вперемешку с чувством вины. Ведь не было ни дня, когда он не осознавал бы, что его «тройки» ей не нужны, что не поступит он и в ПТУ. Ей не надо — он должен сразу попасть на бюджет в институт, а если и поступит, не сможет учиться. С вечной головной болью, провалами в памяти, из-за которых он порой забывал, куда идёт по улице, постоянными мыслями о смерти и о том, что всё бессмысленно, а также с осознанием, что у него депрессия. По крайней мере, по всем симптомами сходилось, он знал, что лечение ему не светит. Особенно из-за её угроз: «Тебя психиатр напичкает психотропами». Он всегда себя винил, её же обвинения доказывали, что его жизнь — ошибка, что лучше бы было наглотаться таблеток из аптечки, да покончить со всем. Только ведь не даст это эффекта. Сильнее мучило, что мать держала родного сына за идиота, думая, что он не видит, как мешает ей и что его жизнь летит к чертям. Однако взять себя в руки в данном случае невозможно, отключить свою грусть нельзя. Это не от него зависит. Чем старше становишься, тем сильнее жизнь гробит тебя до твоей естественной кончины, и тем слабее сам ты. Ему девятнадцать, и двадцати нет, его жизнь не до конца пройдена, но он уже морально схож на шестидесяти летнего деда с диагнозом «шизофрения». Ненависть к своей родной матери отражалась как и от самого себя. Идентичная, мрачная, кровожадная, затупляя какую-либо радость в его существовании. Не помнит, когда в последний раз улыбался, искренне, по-настоящему. Был ли вообще такой случай? Хотели бы вы смерть своего родного человека? Рэй — да. Всем сердцем, всей душой, дай Бог она была, и «он сам» тоже. Иронично, правда? Даже сам Господь бессилен, вера в него тоже. Или просто наплевал на жизни всех без исключения, сидит в обидной позе, прижав руки к груди, смотрит людям в глаза, говоря: «Возитесь со своим чудом сами.» Так со всеми. Хотеть чьей-либо смерти — грех? Рэй станет самим сатаной, если умудриться попасть в ад. Поводом от подобных мыслей стало даже не тот факт, что он слетел с катушек. Болезнь — опухоль головного мозга. Безжалостные 3 месяца и гроб. Больше ничего. Узнав о неизбежной кончине, агрессия возросла до космического уровня, выдавливая остаточные признаки жизни: голос огрубел, волосы поседели, мышечная масса, как спичка. Он просто молчал, не проецировал конфликт, в глубине сознания понимая, что этот кошмар закончится. Осталось всего 3 месяца. Больше ничего. Нужно просто потерпеть. Всему придёт конец.***
Плакали ли вы, когда ваш родной человек умер? Неважно из-за чего. Причин множество, и все неопровержимые. Рэй — нет. Ни на секунды не задумывался о солёных каплях, падавшие с чьих-либо омутах. Даже на похороны не явился. Не было желания и сил. Настолько всё…опустело. Обессмыслилось. Когда же она была авторитетом? Задавался этим вопросом сам Рэй. Когда наступил тот период, что она стала неподдельным монстром? Не имеет значения. Будь её тело живое сейчас — другое дело. Всё не имело смысл. Учёба, работа…Противное чувство. Дело даже не в ответственности или в самостоятельности. От одной бесконечной рутины уже тошно становится. Он пытался из последних сил, если не учиться, то хотя бы работать. Ему не свойственны дорогие вещи, денег на лекарства не хватает, чтобы свою больную голову лечить. Смысл? Всё равно не дожить. Однако продолжает лечиться, читать, питаться. И если с последним он может, хоть и без энтузиазма, есть покусанное яблоко, то Норман — нет.***
В обществе принято считать, что худоба — красиво. Белоснежный юноша худощав, настолько, что не может встать с кровать от бессилия, вызванного не только сжиганием жира по неволе, но и от нехватки мышц в организме. Больше не красив. Фото двухлетней давности говорило совсем другое: внешность принца, подобная актёру. Руки, ноги — кожа, да кости, то и дело обхватывая их, чтобы убедиться, что он не потолстел, что пальцы нащупывают выпирающие рёбра. С погасшими голубыми глазами, со сбивчивым дыханием, у тела нет сил поддерживать активность, с болью от каждого прикосновения, вечно мерзнущий, надевающий на пижаму несколько кофт и кутающийся в одеяло. Всё время думает о еде, так, как можно думать о любимом человеке: отсчитывает секунды до обеда, когда позволит съесть себе одну-две ложки каши и запить не сладким чаем, думая как сахар попадает в кровь, а после откладывается в его боках. Слоняется по коридорам больницы, чтобы сжечь калории от съеденного, но ходить тяжело, голова вечно кружится, ноги не могут двигаться, дойти до соседней палаты проблема — целое препядствие. Казалось, что анорексия того стоит, что, став худым, жизнь изменится на 180° С, появятся друзья, дядя оценит, пропадёт нежелание жить и грызущая тоска. А, в итоге, проиллюстрировал через физическое состояние своё убитое моральное. Он знал, что это вредит здоровью, что порой сложно остановиться от голодовок, но он это делал. Принято считать, что похудеть и перестать есть сложно. Куда ещё сложнее начать набирать вес и начать запихивать в свой желудок хоть что-то. Да, он умирает от голода, но мозг, выдрессированный противиться еде, всякий раз напоминает, что он может растолстеть, перестанет подниматься с кровати от тяжести и станет зависимым от сладкого. Так что, не стоит этого допускать. Тем более, у него есть чувство контроля и безопасности, пока высчитывает каждый грамм еды, прикидывает, насколько поправится. Он видит жир даже там, где осталась только кожа. Самое печальное — срывы с диет, либо медсёстры заставляют есть, в такие моменты желал всех избить, сам пугаясь таким мыслям, ведь в душе он всегда добрый и чуткий. Был. Теперь же отделил себя от людей, что отвергают его стремление к идеалу, и себя, стремящегося этот идеал достичь. Он обязательно начнёт есть, но потом, пока надо скинуть пару килограмм. В мыслях не было, что после перееданий будет прятаться по туалетам, чтобы выблевать всё, пока оно не переварилось, что будет рыдать в час ночи от ненависти ко всему и всем, а главное, к себе, не думал, что пропадёт интерес к тому, что его занимало раньше, оставив одну мысль — "еда".***
— Даже если он начнёт есть, что, конечно, маловероятно, депрессию не преодолеть. Тем более, у его РПП, может быть рецидив. — продолжая есть яблоко, смотря на Эмму, словно желая поразить её тем, что ему лучше известна судьба каждого из них троих, говорит Рэй, ожидая прихода Нормана. Помешанный на калориях один из участников их компании. Правда, вслух себя друзьями они не называют. Точнее, этого не делает Рэй. — Привет. Я снова плохо спал, вот бы перестать об этом думать… Ненавижу лежать ночами и ворочаться на кровати, ощущая, как всё тело ноет от голода… Я бы съел и соседа по палате. — входя и, как всегда, дрожа от холода, говорит Норман, проходя к батарее. Дома он любил сидеть у обогревателя со стаканом горячей воды, которую то и дело пил, чтобы прогреть себя. Эмма обнимает его, нежно, несильно, иначе ему будет тяжело, больно, будто ломают кости. Рэй презрительно смотрит на них — почему-то эти двое привязались друг к другу. Придурки, больные только больше затягивают себя в омут. — Что, дядя даже передачки не носит? — насмешливо спросил Рэй. — Хватит. Норману плохо от напоминаний о нем… — воскликнула Эмма, с какой-то нездоровой тягой всё время защищать Нормана ото всего и от всех. Да и Рэя, если представится возможность. Уж серьёзно, не считает ли она их друзьями? Хотя, у неё никогда не было друзей, такие люди, как она, цепляются за каждого, кто хоть немного окажется им внимания. Наивно до отвращения. Норман вспоминает дядю. Родителей не помнит, они отказались от него и куда-то делись, свесив на Питера Ратри. Тот всё время ставил Норману в вину тот факт, что он — хомут на его шее, что опека над ним в тягость, что из-за него он не может ни жениться, ни жить нормально. Теперь Норман понимает, что это были манипуляции и игра на чувстве вины, но в детстве и юности — нет. Не понимал, что об него вытирают ноги, постоянно смеются, будто он сам по себе родился и навязался в эту семью. Не его же вина, что его зачали родители и кинули, если так не нравится, почему дядя не сдаст в детский дом? При дяде нельзя было есть не так, говорит не тех слов, ошибаться — всегда будь правильным и идеальным, не позорь никого, выродок малолетний. Позже от постоянных унижений и требований быть правильным, Норман почувствовал, что ничего не хочет делать. Даже сделать упражнение по математике сложно, вдруг он ошибётся, напишет цифру некрасиво? Нужно не позорить фамилию Ратри. Взрослея, Норман стал набирать вес, насмешки Питера участились. Он видел в дяде недостижимый идеал: всегда ухоженный, привлекательный, с длинными волосами, стройный. Дядя всячески напоминал, что если Норман будет толстым, то общество отвернётся. Оно и не поворачивалось школьными временами, насмешками, травлей, унижением со стороны одноклассников. Не заметил, как стал весить сорок семь килограмм и как оказался тут, с постоянной апатией и нежеланием существовать. — Норман, Рэй не хотел тебя задеть… — произнесла Эмма. Рэй вновь чувствует вину, что своим поведением угнетает всех. С другой стороны — их проблемы: не устраивает характер — пусть катятся к чёрту, это его не касается. — Ничего. Не понимаю, почему дядя меня кинул… Ну да, я давно совершеннолетний, он исполнил все обязанности надо мной. — вздыхает Норман. В голове чувствуется привкус горьких слёз. Если не сдохнет здесь, куда ему идти после выхода из больницы? Дядя, приведя его сюда, строго-настрого заявил: «Ты уже взрослый. Ты сам себя до этого довёл. Я и так держал тебя до девятнадцати лет, а теперь иди на все четыре стороны». По правде Рэю самому вспомнились материнские воспоминания, проведённые вместе с ней, быстро меняя частоту кадров перед глазами, пока те двое сюсюкались между собой. Парни схожи друг с другом по несчастью. Если он дядей, то Рэй — мамой. Преследовали ли вас ваши близкие, будучи уже мёртвыми? Рэю — да. Во снах, и в жизни. Ты хочешь спать, чтобы не видеть, не чувствовать зыбкое состояние угнетённости, но и в мире сновидений тебя ждёт крах. У тебя просто нет выбора. Его никто не предоставит . Уже сам, может осознанно, может нет, хватаешься за острые рубцы, одним взмахом пачкая пол тёмно-алой жидкостью. На обеих кистях. При виде такой картины персонал сразу запихнул в палату, схожую на тюремный бункер. Не внешне, а по отношению к гражданам: безжалостные, назойливые врачи, у которых нет ни капли сочувствия, если не им троим, то всем людям, пусть часть из них не имели разума и связи с этим миром. Метод лечения — отдельная морока. Без халатностью показывают любовь к своей работе, с грубостью пичкая горсть «эффективных» препаратов, но либо это пустышка, либо снотворное. Жаль, на данную минуту, они не понимают этого, отказывались верить в самое худшее, продолжая оставаться гребаными оптимистами. Оптимизм их рано или поздно погубит, хотя уже начал проявлять себя на деле. Но чего они действительно поняли, так это свежие ранки да кистях и запястья, бросая одновременно взор на ту часть. Рэй, заметив пристальный взгляд, припрятал руки под подушку, ложась на неё лицом, но не успел. Эмма подхватила одну из кистей её друга, недоумённо смотря ему в глаза. — Опять? — Не опять, а снова. — отшутился Рэй, ленясь поднять голову. Смеяться совсем не хотелось ни ему, ни тем двоим. — Что я говорила? — чуть более требовательно тоном обратилась к лежащему юноше. — Ты много, что говорила. Я спать. — Рэй… — Я сказал, отъебись. Дай поспать. — отдёрнул свою руку, грубо рыча на неё. Снова стыд. Он не этого хотел сказать. Проклятье. Он вечно несёт какую-то чушь, потому что нет сил и желания нормально общаться и пытаться понять собеседника. Особенно, когда приливает волна гнева и отчаяния, переполняющие его до краёв. Не хочется ни с кем разговаривать, и, одновременно, хотелось бы рассказать многое, поговорить обо всём. Без сил. Норман и Эмма всё понимают, порой и они испытывают нечто похожее. Желание, чтобы весь мир меркнул под ногами, после и самим исчезнуть, раствориться. — Я заебался. Я не хочу здесь находиться, на этой страной земле, не хочу. — приподнимаясь на локтях, говорит Рэй, испытывая снова желание не существовать, чтобы не сталкиваться с очередными проблемами: неумение коммуницировать с людьми. С виду только выплёскивает ненависть. — Все того.. . — отозвалась Эмма, вздыхая. Рэй знает, что не только он испытывает вину, но и она, за то, что упрекнула его за порезы. Они обречены винить себя в каждом своём действии, даже если и изначально они имели хорошие побуждения. — Я так хочу, чтобы вас тут не было… — отвечает он, снова испытывая противоречивые чувства. Однако на самом деле, Рэй хотел бы, чтобы они остались, они единственное, что хоть как-то вызывает у него если не радость, то более-менее живые эмоции. — Не волнуйся, мы никогда тебя не оставим… — говорит Норман, изучавший поведение Рэя. За грубостью и постоянным игнором прячется остатки своих чувств и мучительная боль. — Вздор. Все, кто говорил мне такие слова, тут же исчезали… Хотя, я итак знал, что бросят, просто интересно, как люди забывают свои клятвы. — вспоминая некоторых своих бывших друзей, которых, правда, он никогда не воспринимал всерьёз, говорит Рэй, однако от фразы Нормана становится чуточку теплее внутри. — Однако я хотела бы всегда быть с вами. Вы стали единственной причиной, почему я терплю эту жизнь. Вы словно зависимость, привычка, я не представляю себя без вас… — задумавшись, Эмма смотрела на серый забор из окна. — Не хотел бы такого же чувствовать. Люди могут уйти в любой момент, а ты будешь страдать. Порву все привязанности, до того, пока это чувство не сожрёт меня. — содрогаясь при осознании, что он в таком же состоянии мании быть с ними, как они оба, Рэю становится ещё тоскливее. Ему не хотелось бы примешивать к своей болезни ещё и нездоровую то ли дружбу, то ли любовь. — Я не хочу рвать привязанностей. Жизнь и так не сахар, зачем лишать себя хоть небольшой радости? — задала вопрос, всё также рассматривая забор. — Ему кажется, что будь он вечно недоверчив и одинок, он избежит мучений. А мучения в нас самих. — изрекает Норман, прижимаясь сильнее к батарее. «Нельзя никому верить. Подпускать людей близко — смертельный просчёт. Чувства всегда можно погасить, если они не разрослись. Так что…» — делая вид, что засыпает, думает Рэй. — Давай провожу тебя до палаты. — шепча, обратилась к Норману, замечая спящего Рэя. — Угу…Хорошо. — кивнул он, руками облачил себя в объятия для согрева. Услышав это, хотелось остановить их, чтобы не покидали его. Поздно. Они ушли, оставив тело Рэя в одиночестве. Ненадолго. Добравшись до нужной койки, Норман сразу закутался под одеяло, согреваясь от сохраняемого тепла. — Хи-хи…Ты такой милый. — ухмыльнулась девчуля, подойдя ближе к его койке. — Я не милый…Никогда им не был. — отнекивался он, сильнее сливаясь с пушистым одеялом, хоть и не европейского качества. — Неправда. — села рядом, ближе подвигаясь. — Вот, розовые щёчки появились. Хех. — пальцами указала на сказанное ранее место. В его случае, это были не щёки, а скулы, но внутри становилось более теплее от искренних комплиментов. — Ты всегда такая прямолинейная… — выдохнул белокурый, переглядываясь на неё. — Верно. А можно я с тобой посижу, погреюсь? — Что? — мог только это вымолвить из собственных уст. Первый и, наверное, единственный раз, когда они будут так близки к друг другу. — Я сама немного замёрзла, а будить его…Сам понимаешь, не хочу. Пожалуйста… — Нет, конечно...То есть...Да, можно… — раскрыл одеяло, освобождая немного места. — Спасибо. — укуталась под одеяло, глазами зыркая на всё ещё покрасневшее лицо Нормана. Так тепло, уютно ещё не было ни у одного из них. Такая маленькая конфорка, в которой смешались их родные запахи. Кажется, они оба наслаждались минутой тишины, спокойствия, вдыхая остаточные запасы кислорода, глядя на друг друга. Минута? Две? Сколько прошло? Точно никто не знал. Только сейчас Норман до конца прогрелся, от пяток до макушки, от рук до сломленного сердца. Расстояние смешалось до мизерных. Тёплая рука Эммы соприкоснулась с теми самыми алыми щёчками, нежно проходя по ней. Не понимая, но он сам прильнул ближе, утопая в нужной ему заботе. Может быть они понимали, что происходило с ними, но уж точно не хотели заканчивать. Но, увы. Работница засела двух молодых, грубо дёрнув одеяло в сторону. — Что тут происходит?! — А…Мы… — не успела сообразить Эмма. — Мы просто грелись… — оправдал Норман, хотя скорее он больше подлил масла в огонь. Это стало понятнее после разгневанной работницы. Мигом прибежали охранники психиатрической лечебницы, туго затащив девушку за собой. Эмма громко резвилась, кричала, что ей больно, но Норман не мог ничего сделать, лишь оплакивать несправедливость в этом мире. Когда Норман и Эмма покинули помещение, Рэй ещё пару минут имитирует сон, слыша затихающие шаги. Тут же открывает глаза, вздыхая и смотря в уныло-белый потолок, покрашенный, кажется, лет двадцать назад. Обстановка не очень располагающая, но тут ничто не напоминает о матери, как в его квартире, где так и осталась висеть в шкафах её одежда и не выветрился запах стойкого парфюма. Без этих двоих балбесов стало… хуже. Да, он слал их и всячески избегал общения под маркой сна, однако они делают с ним нечто невообразимое. При них его изредка, то и дело охватывает беспричинная улыбка. Идиотская, та, которую он будто оставил в своём детстве, ведь тогда он ещё мог смеяться искренне и беспричинно. Сердце ебашит внутри, как при инфаркте, когда Эмма или Норман несут свой бред про то, что они с ним друзья и будут всегда и при любых обстоятельствах рядом, даже несмотря на его мудачество. Последнее время появилась странная хуйня — панический страх за Нормана, ведь он уязвимее их троих. Да, Рэй и Эмма готовы выпелиться в любой момент, но пока этого не делают, а их голубоглазый анорексик и без лишних действий может сдохнуть. Изначально у него слишком слабое здоровье, а образ жизни, который он вёл эти два года, и вовсе может его добить. Пару раз юношу находили в обмороке то на постели, то пока он шатался по коридорам. И всё же, это глупо. У них нет шансов, после выхода отсюда тем более. Если даже здесь им не помогли, стоит ли на что-то надеяться? И да, они сдохнут, зачем так переживать о Нормане? Однако, среди кучи пациентов, среди людей из прошлого никто не влёк его, словно магнитом, как эти двое. Эти дети, брошенные на произвол судьбы, ещё не начавшие проходить круги ада со следующими стадиями депрессии, как проходит Рэй. Они пока не разочарованы. Они… ещё верят. В былые времена Рэй смотрел много видеороликов и читал кучу статей о всяких психических расстройствах. Да, сами они из этого дерьма не выберутся, но можно попытаться поработать с рпп Нормана. Хотя бы заставить его жрать и не «чистить» желудок. Конечно, свои психические травмы и прошлое из головы не выбить, не увеличить количество гормона радости, не преодолеть апатию одними беседами, но… Можно попробовать хоть что-то сделать. Собрать остаток последних сил. Вставая с кровати, он выходит в коридор, ища Эмму. С Норманом говорить о его проблеме безнадёжно, в своей то анорексии, то булимии он не видит ничего страшного, его лишь удручают последствия в виде мыслей о еде. Поэтому надо объяснить всё Эмме. Она сидит в своей палате с красными глазами и щеками — плачет. Впрочем, Рэй слышал какой-то шум — наверняка опять бунтовала против устоев больницы. — Поплачь. Это помогает… — неожиданно для себя начиная разговор не с мата, Рэй глядит на неё. — Пришёл сказать, что всё плохо и стоит оплакивать нашу участь? — Да, всё хуёво, жизнь дерьмо, но… Попробуем это подкорректировать. — говорит он, садясь рядом и вновь ощущая усталость. Прилив сил и доброжелательности часто сменяется ненавистью и снова желанием спрятаться ото всех. — Суицидом, например. Ну, как ты обычно советуешь. — Это позже. Боюсь, Норман может помереть сам по себе и не воплотить желаемое. Грустно умереть так, не самоубившись? — усмехаясь, говорит он. Если бы их слышали со стороны, их бы не поняли, что есть приоритет между смертью и суицидом. Но для них, видимо, есть. — Нам с ним не дают быть вместе… — восклицает она, припоминая минувшую сцену. — А что, захотелось этого? Захотелось быть с кем-то? — произносит с лёгкой насмешкой, ведь они хоть чего-то захотели. Его же желания пока хрупки и неявны. — Ладно, не об этом сейчас… Надо заставить его есть и убедить, что он нечто большее, чем его кости и килограммы, что мы люб… что мы поддерживаем с ним общение из-за его личности, а не внешности. — Не поможет. Ему хоть бы хны, важнее вес. — Надо объяснить, что все мысли о еде он должен гнать. Избегать. Короче, заставить его есть и не думать, что еда калорийна, что он разжиреет… Всякий раз быть с ним и отвлекать от его идей. — То, что ты предлагаешь, похоже на избегающее поведение… при ОКР. — усмехается она, настораживая слух. — Да, ему надо не думать. Единственный способ — показать мир за пределами калорий и диет. Мотивируя, что когда начнёт есть, пройдёт усталость, исчезнут мысли о голоде, что он сможет снова… стать счастливым. — говорит Рэй, ничего не соображая, почему так стал суетиться о своём знакомом. Может, оттого, что видел, как на днях у Нормана выпал зуб от недоедания? Это ведь тревожный знак, а этих знаков было по самое дно. — Я тебя не узнаю… Уже сбрендил? — Иди нахуй, я просто хочу, чтобы вы сдохли по-нормальному. Не хочет же он помереть в грязном сортире? — чувствуя раздражение, произносит он. — О, ты тоже стал чего-то хотеть? У тебя тоже появилось хоть какое-то желание? — поглядывая на него зелёными уставшим глазами со слабым признаком воодушевления, говорит она. «Ебать, что я делаю?» — думает Рэй. — Впрочем, твоя идея будет на пользу всем. Сможем отвлечь Нормана от дурных мыслей, притвориться послушными детками и свалить. — Свалить? — переспросил тот, подняв одну бровь вверх. — Я не собираюсь больше тут сидеть. Ты бы прав, здесь нам не помогут. Нужно как можно скорее выбраться. — И кто говорил, что я сошёл с ума? — Будто ты сам не горишь желанием. — Горю, как видишь. — впервые за долгое время ощущал хоть что-то. Непривычно. — Отлично. — вытерла тыльной стороной кисти взмокшие глаза, поднимаясь с места. — Рассказывать ему не будем? — Он в праве знать, но не думаю, что так мы осуществим затею. — прижав руки к груди, ответила Эмма. — Хорошо. — монотонно озвучил Рэй, уставившись на неё. Заметив его пристального взгляда, стало не по себе. В хорошем смысле. Просто…Он впервые спокоен сейчас. — Красивые глаза… — сказала вслух она. Ожидала недоумение, приукрашенное дулей мата в свой адрес, но этого не прослеживалось, словно, его подменили или он был таким всегда… — Правда? — ухмыльнулся, до последнего не веря в искренность её слов. Она лишь кивнула, с абсолютной серьёзностью глядя на него. Замешкался как-либо отвечать, не понимая что в них такого. Глаза — как глаза, опухшие с синяками, синяки у неё примерно такие же, разве что чуть менее глубокие. Потом только доходит, что она говорила на чистоту, и было не до смеха. Видимо, Эмма из тех типов людей, она во всём видела красоту, как озабоченная. Возможно, именно поэтому она влюбилась в него, а за это он в неё. Уже не получалось сохранять холодный рассудок, изумрудные большие глаза этого не позволяли. — Я весь опухший, и уставший. Как ты это видишь? — Что именно? — правда не понимая, о чём говорил Рэй, переспросила его. — Красоту. В чём твой секрет? — Наверное…тот самый оптимизм, из-за которого ты меня осуждаешь. — Даже зная, что всему конец? Пожала плечами. — Да и ладно. Мне хватает сейчас того, что я разговариваю с тобой, с Норманом. А лучше с обоими вами. — Меня пугает не то, что я кого-то люблю. Мне страшно, что я буду вас любить, а вас, по какой-то причине, не будет со мной рядом. Либо вы исчезнете, либо умрёте — не важно. — погружаясь всё сильнее в свои мысли и стараясь ухватиться за них, чтобы их выразить, говорит Рэй. — Это потом. Какая разница, что там? — спрашивает она, вставая с кровати с готовностью разбудить Нормана и воплотить план. Рэй усмехается, зная, что в это время светловолосый юноша пытается отрубиться. Идти или не идти? — А может, мне вообще поебать на вас, это лишь побочки таблеток… — говорит он, боясь, что сказано лишнего. Последние годы он стал настолько скрытен, что даже сказать человеку свой любимый цвет — казалось, выдать самые зловещие секреты. Он привык прятать всё в себе, любая попытка открыться казалась столь неестественной и неправильной. — Да не похоже… — Эмма вновь смотрит на него, это несколько… пугает. Рэй порой испытывает неловкость, когда кто-то смотрит на него при разговоре, однако с этой девушкой ему менее страшно. — Когда я пытался заводить друзей, у них всегда был кто-то ближе и дороже, чем я. Хотелось бы очернить всех людей, которыми они дорожили, чтобы у них оставался только я — усмехается он, припоминая прошлые неудачные знакомства. Однако теперь его утешает эгоистичная мысль: у Эммы и Нормана хотя бы нет уже ни семьи, ни приятелей, ни возлюбленных — хотя бы пока их не придётся ни с кем делить. Хотя они не вещи, чтобы испытывать к ним собственническое отношение. Однако Рэй не может по-другому: он не верит, что с ним могут дружить, имея других людей. Мать приучили его, что он ничтожество и во всех бедах виноват только он, поэтому с трудом верится, что он кому-то нужен. — А люди со мной всегда общались так, будто я лишь, человек для разговоров о погоде, да о заданных уроках. Они не переступали грань, при которой ты говоришь с кем-то о проблемах. — отзывается она. — Вот я и говорю, что вы с Норманом прилипли ко мне, потому что мало с кем общались. Ладно, пошли к нему, он всё равно не спит, поглядим, не умер ли. — вставая с кровати, отвечает он, выходя с Эммой из палаты. Норман, как всегда, лежит, как мумия. Его серо-белая кожа сливается с цветом простыней. Увидев их двоих, он оживляется. — Без вас было скучно. — отвечает он, вглядываясь в них. — Как будто с нами станет интересней. Мы не шуты, чтобы тебя веселить. — садясь на его скрипящую кровать, отвечает Рэй, под злобой пряча бессилие. — Меня не надо веселить. Только бы слышать ваши голоса… — вздыхая и тихим голосом произносит Норман. Ему снова трудно дышать. С его голодовками скоро все органы откажут. Хотя человеческий организм и не так просто убить, органы обычно отказывают постепенно, по мере ненужности. У Нормана и так изначально плохая история болезни, он действительно уже одной ногой в могиле. — Мы хотим уехать отсюда, Норман. Мы же не хотим жить? Вот, а нам тут не помогут, мы сбежим и совершим тройное самоубийство. — держа руку Нормана и с лаской глядя на него, отвечает девушка, будто предлагает отправиться на отдых в Майами. — Да, я знаю, мы хотели умереть. Умирать с вами было бы пределом мечтаний. — глядя на них своими добрыми, но глубоко несчастными глазами говорит Норман. — Чтобы нас выписали, мы должны делать вид, что пошли на поправку, улыбаться там, пить таблетки, говорить психиатру что всё хорошо. — отвечает Рэй, представляя их общую смерть: как-то странно, что эти, хоть и морально убитые люди будут валяться в собственной крови дохлые. Почему-то, когда он знал, что мать умрёт, таких мыслей не было. Тут же становится херово. Ещё грустнее, что ли. — И… Тебе придётся начать кушать, чтобы доказать, что ты выздоровел… — замирая при каждом слове, ведь Нормана колотит от любого упоминания еды, говорит Эмма. — Нет! Я не хочу жить, но… Лучше быть вечно живым в этой психушке, чем знать, что моё тело, все годы моих стараний будут уничтожены едой. Нет и всё. — становясь злее, произносит Норман, вырывая руку. Да, при РПП при упоминании еды и от постоянного голода больные становятся агрессивнее. Даже паинька Норман превращается в зверя. Болезнь вытесняет его личность. — Я… Не хотел. Простите… — в слезах, говорит Норман. — Это выше моих сил. Я не хочу лежать в гробу жирным… Слёзы, всхлипы немного приутихли, промакивая одежду девушки. — Норман…Нам понятны твои чувства. — Я не смогу… — Норман глубже зарылся в грудь рыжей, отчаянно нуждаясь если не в любви, то хотя бы в поддержке. — Ты сможешь...А помнишь, как ты сам мне говорил, что думал над этим? И ты говорил это искренне. Может, наступило время для перемен? Если так, я могу тебе помочь, мы оба можем. — темноволосый только молчал. Нечего было говорить, за него всё отвечала она. Он не умел оказывать поддержку, с этой задачей эта рыжая бестия хорошо справлялась. Белокурый окончательно успокоился, чуть ли не засыпая в объятиях подруги. Возможно, именно такие моменты не то, что скрашивают его жизнь, скорее забывался, что болен, ранним, несчастлив. В детстве явно ему подобных моментов не хватало, не было с кем можно вот так просто обниматься и ни о чём не думать постороннем. До Рэя, кажется, дошло чем можно абстрагировать его сознание, ведь…он сам был пару мгновений назад зациклен на ней. А ещё понимает…что из всех троих в самом деле страдает даже не он сам, а она. Приняла позицию героини, вселяя людям возможность на будущее, а сама сидит в одиночестве, рыдая. Он однажды видел её в слезах. Послевкусие не из приятных, после которого даже шутить не хотелось. Неосознанно он сам потянулся к ним, обнявшись. Впервые настолько сильно поразил их своим поведением, но не отстранилась, лишь тихо ухмыльнулись. — Я…хочу… — М? Что такое? — переспросил Нормана Рэй. — Попытаться… — немного краснея столь сильной близости, отвёл взгляд в сторону. Решение никак не могло не обрадовать Эмму. Рэй вновь промолчал, боясь наговорить лишнего. Пусть. Полпути уже сделано. «Странные они…» — мелькнуло в голове, закрывая за чёлкой умиление. Вновь умиляется. Точно побочное действие препаратов. Дни летели, как по маслу, спланированные изначально: типичные, расписанные, но продуктивные. Им действительно пришлось стать пай-детьми, превзойдя все ожидания. Сразу трое, в одно время, в одном месте. Персонал до сих пор не догадывался о их слащавой затее. Наивные до мозга костей, думая, что их препараты действуют. На деле полностью от них отказались, смывая в сортир. Заметили, что состояние и обострение изменилось. Хорошо это или плохо? Хотя бы не хотелось спать круглосуточно. Это и было на руку. Эмма полностью перестала как-либо перечить работникам. Даже если сам персонал подкалывал девушку — частая практика, бесполезно. Рэй, заставляя себя, делал всякие поручения, но самое главное — Норман начал есть, по чуть-чуть. Белоснежке рано доверять, нельзя оставлять его одного с миской в палате. Может начать врать, что ест, на деле же начнёт тайком выкидывать еду, как делал это прежде от медперсонала. Он слишком ослаб, так что его кормят то Эмма, то Рэй, по очереди, печально глядя на то, как Норман не мог держать даже самую обычную ложку. Лёжа в постели, коченея от холода, истощенными длинными пальцами Норман держит тарелку, всячески пытаясь после каждой проглоченной ложки отвлекаться разговором с Рэем. Ведь ему страшно, до чёртиков жутко, что пару грамм каши испоганят его жизнь, превратят его самого в урода. — Ну же, Норман, давай ещё ложку: за психиатра, будь он неладный. — пытаясь вести себя хоть немного веселей, сказал Рэй. Почему-то такие моменты, когда он может быть хоть как-то полезен друзьям, радость рождается сама по себе, будто его существование наполнен мизерным смыслом. — Ты слишком заботлив, а поначалу вёл себя слегка грубо. Когда я только оказался здесь, мне и вправду казалось, что ты меня ненавидишь… — отвечая вялой полуулыбкой, произнёс Норман, ощущая рецепторами пресную безвкусную каши. Постоянно голодая, плохая на вкус еда ассоциируется с пищей богов. — Я всё такая же мразь. — отвечает Рэй, улыбаясь в ответ, пряча кривую улыбку под чёлкой. Улыбка не намеренная. Лицо само по себе выражает эмоции без усилия воли — странно и приятно. — Это не так, хотя ты в это не веришь… Я очень сильно люблю тебя и Эмму, так счастливый, когда думаю, что последнее, что увижу перед смертью – вас. Так будоражит. — ответил светловолосый, продолжая есть. Рэй привык к мыслям о смерти, о том, что им невозможно существовать дальше, но всё больше и больше лезет мысль, что каким будет дальнейшее, после смерти? Веры в Бога нет, поэтому интересно, как ощущается небытие, ничего? Неужто на самом деле всё так и кончится? И его разум и душа исчезнут, не будет даже угнетающих мыслей о том, в каком они аду? Не будет ни Нормана, вечно говорящий тихим и разбитым голосом, нередко смущаясь, не будет ни Эммы, что пытается всех спасти, не будет и его самого, Рэя, с головной болью и желанием постоянно всех слать? Тогда что же будет после смерти? Стоит гнать любые мысли, которые оставляют тебя на этом свете — есть шанс не жить, и его надо использовать. Ничего фееричного уже не будет. — Ты не любишь нежностей, но…Можно я тебя обниму? — неожиданно, отвлекая от мыслей, задаёт вопрос Норман. Рэй машинально соглашается, контактируя с холодными руками на своём теле, ощущая их твёрдость — одни кости. Если сильней обнять, от друга бы ничего не осталось. Настолько Норман хрупкий. — Сегодня ты всё съел, всю порцию, поэтому… Я тоже обниму тебя. — прижимаясь к исхудавшему телу, говорит Рэй, замечая слегка изменившееся телосложение белокурого - набрал вес. Закинуться об этом вслух — самоубийство, поэтому Рэй довольствуется результатом молча. Мать никогда не дарила Рэю ласки, точнее, она обнимала его по-умолчанию, как вещь. Сам же обнимал её "для галочки", если она заставляла в его прикосновениях к ней никакой искренности, любви, но не с Норманом и Эммой. Возникает странное волшебное чувство, будто он не хочет их отпускать, становясь ближе с ними. Неужели скоро даже эти объятия уйдут в небытие, покой подарит только смерть? Не верится. Предвкушение суицида внушает им силы жить. Или не столько смерть? — Спасибо… — вялой улыбкой глянул на тёмно-серые глаза. Голубые очи…Нет, голубые с градиентом в лиловый взаимно всматривался Рэй. Опасные. В них было легко утонуть, но если речь шла о суициде, то этот вариант ему нравится куда сильнее. Дурацкая привычка всматриваться в глаза людей, рыть в них множество скелетов в шкафу. Так уже было с Эммой, до чего довела её прямолинейность, но не Норман. Он не будет говорить что-то личное прямо. Или это Рэю так казалось, что глаза — личное…Дыхание обострилось, а глаза темноволосого сфокусировались на вздохах беловолосого. В обширной тишине это было чётко слышно и видно. Норман с лёгким удивлением наклонил голову, прислонив тонкую, длинную кисть к щеке собеседника. — Рэй? В голову влетела простая и улучшенная мотивация, и тупое любопытство…Он не стал бы в наглую играть с чувствами Нормана или чувствами Эммы. Не в его приоритетах. — М? — касания весьма приятные, еле ощущаемые, как капли росы, стекающие с склона. — Ты к нам тоже что-то испытываешь, да? — Рэй слабо вздрогнул от неожиданного вопроса. Он неоднократно говорил, что что-то чувствует, но никогда не говорил об этом точно и с уверенностью. Ещё лицо Нормана обрело вновь нотки отчаяния. Рэй не успел ничего ответить, а на его глазах виднелись слёзы. Как будто умолял о чём-то. Кольнуло в груди. Неприятно. Слова тут были лишними. Рэй ближе прильнул к его лицу, нежно целуя его в губы. По-настоящему первый, воздушный поцелуй. Даже если ты запретишь себе любить, ты не сможешь жить без неё, пусть даже недолго. Норман не удивился его движениям, словно сам поджидал подходящего момента вкусить такой момент. Прижимались к друг другу, до тех пор, пока не пришло время Рэю покинуть его палату. «Чёрт. Как всегда вовремя…» — слегка взгрустнул Рэй, и Норман это заметил. — Ты ещё придёшь…? — Обязательно. Не волнуйся. — поцеловал его напоследок в лобик, закрыв дверь. Через какое-то время он вновь проверил это. Теория Рэя подтвердилась. Больше ласки — больше результата. И Нормана не хотелось бы обижать, а больше приласкать…Хоть и порядку наломал дров. Настала очередь Эммы. Кормила более оптимистично, чем одноглазый. — Хочешь ещё одну? — волнуясь, спросила его. — Да…Последнюю. — Хорошо. — набрала в столовую ложечку бульон. — Скажи: «А-а-а». — А… — проглотил часть содержимого. — Наелся? — протёрла его ротик салфеткой. — Да, спасибо…В следующий раз попробую сам поесть. — Как тебе будет угодно. — тихо хихикнула, заправляя одну порядку волос себе за ухо. Почему-то именно в это мгновение вспомнился вчерашний поцелуй с Рэем. Вновь хотелось почувствовать это, с Эммой… — Я недавно целовался с Рэем… — немного краснел говорить такое. — Не думала, что он такой раскрепощённый…И как тебе? — Да…Он был нежным…Тёплым…Кажется, я будто зависим от него, от его тепла. Интересно, зависим ли я буду от твоих движений? — Что? — искреннее удивилась бесконечно потоку мыслей вслух, но Норман опередил её, втягивая в поцелуй. Отличия имелись колоссальные. Её губы намного мягче, но намного напористее. Она не стеснялась своих движений, по началу так не скажешь. У Рэя мелькала некая скромность, но любопытство — неимоверное. Не хватало сил, для беловолосого — целая трагедия, поэтому пришлось остановиться, жадно хватая ртом кислород, где в этом маленькой палатке осталось крайне мало. — С тобой всё иначе… — Что именно? — Словно ты ещё мягче, но более… — Остра? — Да…Ты целовалась с ним ранее? — в ответ она лишь помотала головой, ненароком представив подобную картину. Нормана такой расклад не устроил. Нечестно, что они не делали этого. — А хотелось бы? — Да...Но, не думаю, что он захочет. — долго думать не пришлось. Слегка грустно ухмыльнувшись, дала ответ. — Почему же? — из ниоткуда возьмись вломился Рэй, запечатляя весьма печальную картину. — Я знаю: из-за вас я теряю голову и отказываюсь от своих принципов, но от этого я ощущаю себя… живым. — приближаясь к ним, рассматривая две сидящие усталые, разбитые фигурки друзей, но не сдающиеся, Рэй садится рядом на кровать. Он не думал ни тогда, в четырнадцать лет, валяясь в комнате в слезах и усталости, ни в день, когда ему позвонили и сообщили о смерти матери, ни в ту секунду, когда рассёк себе руку ножом, чтобы оказаться в лечебнице, что просто сидеть в задрипанной палате с грязно-белыми стенами на советской железной кровати будет так приятно — сидеть с двумя людьми, имеющими проблемы ничуть не легче, чем у него. Обычно, видя чужие проблемы, он лишь хотел сбежать, не понимая, как кому-то можно помочь — с Эммой и Норманом рождается импульс, подсказывающий, куда двигаться. Приближать кого либо не хотелось, но они — исключение из правил. Происходит нечто, о чём поют в попсовых песнях, пишут в классической литературе, словно этих двоих ждал всю свою жизнь, будто они хрупкие частицы его тела, что спустя столько времени собрались в единожды, как недостающий пазл, хоть и перед тем, как улечься в гроб — не важно. Сейчас слишком кружится голова, душа просыпается, как бабочка, вылетевшая из-под сачка, удалось постигнуть незамысловатую философию Эммы: “ Если ты счастлив здесь и сейчас, не думай о том, что будет позже”. Тянутся друг к другу по инерции, её травянистого цвета глаза всё ближе, рыжие волосы соприкасаются с чёлкой Рэя, тёплое дыхание проходит по щеке. Женственные губы сливаются с мужскими. Он не дышит, застывая. Грубая рука ложится на её плечо, проходя по шее, удерживая веснушчатую голову. Поцелуй бестии уверенный, ощущается внутренняя сила, которую не смогла выбить жизнь. Слышится восторженный вздох Нормана. В голове звенящая пустота, заполняла её дурацкая, наивная радость. А ведь полмесяца назад всячески избегал этих двоих, боясь оказаться в капкане — ловушка, смертельная, но пусть она поглотит с ног до головы, он готов идти навстречу страданиями, новой боли, подчиниться, исчезнуть в их блестящие глазах, растаять в поцелуе — сейчас ему хочется утонуть в нескончаемой эйфории. Даже если Норман и Эмма окажутся новой пыткой в судьбе — уже не имеет значения. — Интересно, есть ли способ целоваться втроём? — привлекая их к себе, чтобы обнять, и не разрывая им поцелуй, произнёс Норман. — Есть. — прервав поцелуй и со скоростью молнии целуя щеку Нормана, а другой прислоняя к его щеке Рэя, ответила она. Рэй ощущает уже не тёплую кожу Эммы, а с лёгким холодом скулу Нормана. Эти двое, словно лето и зима, балансирующие Рэя, кидающегося от пламенности в чувствах к бесчувственности ледяной глыбы. Он полусидит-полулежит на кровати Нормана, стараясь не упираться локтями в слабое тело друга. Точнее, больше, чем друга. Скорее, он испытывает то, чему нет названия-ярлыка. Влюбленность или дружба, любовь или нечто большее, выходящее за рамки его восприятия. — Вы меня соблазнили непонятно зачем. — на секунду оторвавшись от Нормана, поочерёдно целуя то его в губы, то Эмму, говорит Рэй, чувствуя, как сердце тревожно бьётся. В мыслях вновь пугающее озарение: «Смерть уже не имеет смысла. С ними двумя я познал жизнь…» — Неизвестно сколько мы ещё тут пробудем, но пока мы вместе — мы справимся. — как обычно подбадривающие прозвучала Эмма. — Да… — взяв рыжую и тёмного за руки, улыбнулся Норман. В его улыбке что-то изменилось. Она более…насыщеннее, чем ранее? И его ладони...слегка потеплели. В любом случае, Рэй в каком-то смысле их поддерживал. — Рэй, ты же много чего осознал? — Да…Много чего… — Тогда не отставай и радуй нас до последнего! — решимо утвердила его дальнейшую судьбу бестия. — Хорошо. — безспорно принял это Рэй, за чёлкой скрывая игривую улыбку. Кто бы мог подумать, что даже в таком отстойном месте, в отстойном мире, ты сможешь найти маленькое чудо, что только могло пробудить в тебе желание просто вытягивать изгиб контура губ, быть на шаг счастливее.***
Свобода — ценная вещь. Отсутствие оков, запирая тебя в небытие, больше не душили твоё и так измученное тело. То чувство, над которым ты так старался себя к этому подготовить, что был готов отказаться от неких своих комплексов, не полномочий. Проходя по пешеходному переходу, и держась за руки друг друга, испытывали странную, заторможенную интригу. Кругом бесконечное множество машин совершенно разных фирм, моделей, цветов. Скорость имела определённую важность, кому-то нужно спешить по делам, несмотря на то, что сейчас вечер, ближе ночь, разбрасывая небо яркими цветными облаками, переходящие в плавный закат, а кто-то ловил кайф от медленных поездок. Везде одни сигналы, что эти три оболтуса не дают спокойно проехать, погрузившись каждый в мысли. Давили лютые, большие многоэтажки, просвечивая все действия левых людей: кто-то занимался работой, а кто-то и…тоже работой, возможно не совсем того качества, от которого ты ожидаешь от человека, будучи работая в офисе. Эмма специально указала на одно из окон здания. Как будто они в пятом классе, обсуждают «взрослую жизнь», ловя одновременно и кринж, и смех. Куча людей, которые всё ещё были им ненавистны. Так раздражали ненужным гулом, сбивая мысли с верного течения. Легко потеряться и из-за толпы, и из-за нервозного шума, но они не отпускали друг друга ни в коем случае, соединяясь в одно целое. Не осознавали ещё до конца. Желание осуществилось. Теперь они свободны, как перелётные птицы. Когда люди утихомирились, сами перейдя на другую сторону дороги, Рэй неожиданно предложил идею, от которой Эмма с Норманом не в силах отказаться. — Заглянем ко мне? Нервозная попытка найти среди горсти металла нужный ключ. Господи, даже позабыл, как он выглядит. Как иронично. Подойдя к двери своей квартиры, точнее квартиры умершей матери, смог отыскать ржавый длинный ключ, три раза прокрутив через замок. Дверь мигом отворилась, подпуская лёгкий холодок сквозь тела трёх молодых. — Заходите. — первым делом впустил их, после зашёл за ними. — Можете даже не снимать обувь. Не думаю, что за долгое время что-то да поменялось. — пройдя к себе в комнату, взглянул в потолок, после вечно зашторенные окна. Никогда не любил свет. Сейчас почти ночь, и ему хорошо. — Ты живёшь тут один? — поинтересовался Норман, разглядывая некоторые полки с его запылившимися вещами. — Да. Теперь. Норман и Эмма окидывают взглядом запылившийся компьютер, разбросанные на столе вещи, начиная от ручек и карандашей, заканчивая грязными от чая кружками. Видимо, в последнее время пребывания здесь у него не было сил даже навести хоть небольшой порядок. На полках кое-как стояли книги, тома манги и комиксов. Видно, что они совсем новые, некоторые даже не распакованы. — Прежде мне нравилось читать. Но… в какой-то момент как отрезало: перестало это радовать, а ещё ухудшилась память, из головы вечно вылетала прочитанная секунду назад строчка. — беря с полки книгу, Рэй пролистывает её. По глазам видно, что нашёл какую-то строчку, ухватился за неё, но поспешно закрывает — не стоит снова предпринимать жалкие попытки уцепиться за жизнь. Нельзя позволять себе вновь довериться каким-то вещам, что прежде составляли твой смысл жизни. Это самообман, который нужно как можно быстрее завершить, — Меня даже перестал спасать интернет. Днями проводил, листая мемы, позже и это меня уже не втягивало, не спасло от образовавшейся пустоты. — тёмноволосый включил компьютер. Открытые им какие-то вкладки были на месте. Когда мама умерла, позволял себе роскошь заходить в браузер не через режим "инкогнито". — У тебя неплохая коллекция книг. Я бы даже взял что-то почитать. — произносит Норман, но тут же отсекается, видя мрачные лица друзей, — Если бы я был психически здоровым и хотел бы жить. В другой реальности. — Если бы мы не умирали, то вы могли бы остаться в моей квартире, ха-ха. Мы бы выкинули все мамины вещи… Нет, мы бы съебались из этой квартиры… — при первом воспоминании, что он тут пережил, мысль задержаться в этом жилище ещё хоть на день казалось невыносимой. Тут словно всё застыло, включая жизни покойной матери. Рэй не мистик, но как только засыпал после печальных событий, порой испытывал зверский страх, что она войдёт будучи призраком, убьёт его. Накажет за жажду её кончины, за то, что не явился на похороны. Вся квартира производит гнетущее впечатление. Комната Рэя больше характеризуется, как хаос и беспорядок, но ему здесь явно лучше быть, чем в зале, где стоит мебель времён СССР, безобразный ковёр на стене, а участок помещения забит нахуй не нужными вещами. Некоторые достались ещё от матери его матери — свалка. Маме удавалось поддерживать безупречный порядок, всячески указывая Рэю, в каком запустении его жилье. — Предлагаю напиться напоследок. — сказал Рэй, поддаваясь инстинкту обнять друзей. — Мы же не пьём… — стоя с ним посреди тёмной комнаты с невысоким потолком и сжатым воздухом, ответила Эмма. — Боже, у тебя мысли лишь о бухле. Я про чай. — сжимая их в своих руках, говорит Рэй. Отчего-то хочется плакать. – Да, пошли. — кивнул Норман. Проходя на кухню, виднеется завал грязной посуды. Пользуясь случаем не смотреть двум своим друзьям в глаза, Рэй кинулся мыть три кружки, пытаясь успокоиться, не сорвать голос, не выдать его растерянность. Он не знает, что делать, всё больше, всё сильнее кажется, что он нашёл в Нормане и Эмме панацею. Только теперь ему придётся утратить их во век… Возможно это заблуждение и ему только кажется, что он счастлив? А сейчас есть возможность умереть, как он и планировал. Но если сомневается в том, нужно ли умирать, значит, он этого больше не хочет? Кружка едва не выскользнула из рук. — Рэй, ты в порядке? — обеспокоенно спросил Норман. Лицо Рэя противоречит заданный вопрос ранее — озлобленное, тревожное, запутавшееся, но оборачивается. Видя встревоженные лица ребят, утихомиривается. — Не люблю мыть посуду. Только всего. — лукавит, на деле сейчас на посуду было фиолетово.***
— Заканчивай курить, мы и так тут слишком долго. — произнёс Рэй, стоя на всё той же самой крыше. Жутким мерещится сам момент падения вниз. С каждой пройденной минутой, он всё меньше хочет прыгать, раздражаясь, что эти двое, кажется, намеренно оттягивают неизбежное. Пора покончить с этим. — Мы никуда не идём. — вставая около брюнета, держа фильтр сигареты, умолвила Эмма, выкуривая струю дыма ему в лицо. — Никогда больше не кури. По крайней мере, на меня. — ответил он, пропуская слова мимо ушей. Не может она иметь ввиду того, что сказала. Белокурый поднялся подле друзей, вдыхая ночной воздух. Потушив, бестия швырнула окурок на крышу, давя своими массивными сапогами. — Покурили, теперь пошли вниз. По лестнице. — Чего? Мы столько старались не ради того, чтобы упускать свой шанс. — воскликнул одноглазый, глядя на мелкие груды металла на колёсах, людей. Высота неописуемая. Рэй протягивает ногу вниз, представляя, что испытает, если сделать второй шаг. Однако, тут же отдергивает ногу, отступая обратно на “землю”. — Мы с Эммой решили, что ни ты, ни мы не умрём. — сказал Норман, удерживая друга за руку. — Отъебитесь, никчёмные оптимисты. Я сделаю это сам. — Рэй в отчаянии. Делает вновь рывок вперёд. Эмма и Норман оттягивать его на себя, отчего втроём падают на шершавую поверхность. — Какого..?! Это мой выбор, я не хочу жить! — чувствуя себя придавленным под ними, отвечает Рэй, пытаясь скинуть их с себя. — Самоубийство — не выбор и никогда им не являлся. Ты не хочешь этого, ты хочешь остаться в живых. Просто твоя депрессия искажает твои мысли. — перебивает Эмма, мёртвой хваткой цепляясь за Рэя. Оба ухватились за живую мужскую тушу с невероятной силой. Такого невозможно ожидать от изможденных людей, будто это сокровище, которое могут украсть, будто от этого зависит вся судьба. — Я устал, я болен, нам надо лечиться. На что вы надеетесь? Я итак умру. Перестаньте на мне лежать, вы мне лёгкие проломите. — орёт одноглазый, млея в крепких объятиях Нормана. — Мы надеемся только на себя. Пока ты с нами, пока мы с тобой, ещё не всё потеряно. Пока мы живы, хоть растоптанные и запутавшиеся, есть надежда. — на ухо сказала Эмма, чтобы Рэй лучше слышал. Не может сдержать слёз, слишком всё непонятно. Закрыл глаза тыльной стороной ладоней, рыдая навзрыд. — Почему… Я не встретил вас раньше? — улыбается нервной улыбкой сквозь всхлипы, вновь чувствуя нежные поцелуи на себе, — Почему, чтобы обрести счастье, нам пришлось столько выстрадать? — Тебя не должно волновать прошлое — ты есть только здесь и сейчас. — поцелуем в губы закрыла рот, пока Норман продолжил поочерёдно целовать обоих. Рэй больше не мыслит — отключать голову порой полезно. – Всё будет хорошо, мы с тобой, ты больше не одинок… — утешает Норман, лаская Рэя по волосам. Ночной ветер проходит по крыше. Пора уходить отсюда. Можно простудился, Норман в группе риска. Собирался привстать, но его всё ещё удерживают. — Пойдём ко мне домой…Не будем целую вечность так валяться. — отшутился тёмноволосый. Дома, на его раздолбанной кровати, будет куда лучше. — Хорошо, но только мы будем тебя крепко держать, пока идём. — согласилась Эмма, держа его за руку.***
Возвращаются в квартиру, откуда ушли час или два назад. Хозяин старой, ржавой квартиры, распахнув шторы, открыл форточку, делая подобное впервые за долгие годы. Гости уже в комнате, боясь оставить приятеля одного, а он смеётся. Такое колоссальное внимание в новинку. Ранее забота довела бы до бешенства, но раз это Норман и Эмма – Рэй не против.