Выделяясь одним обещанием

— Ои, Деку! — Привет, Каччан! Ты что-то хотел? — интересуется Изуку, свесив одну ногу с кровати и качая ей туда-сюда. — Жду тебя около фонаря через десять минут, засранец, — Кацуки хмыкает. — И только попробуй не прийти!       В телефонной трубке слышатся протяжные гудки. Отчего-то в груди тревожно ёкает. Изуку обувает свои красные кроссовки. ***       Солнце греет землю и душу, освещая веснушки на счастливом лице. Этим можно восхищаться бесконечно, любоваться до потери пульса, любить. Так же, как любить и темные вьющиеся волосы, и янтарные глубокие глаза, похожие на драгоценный камень, и мягкую теплую улыбку на розовых губах. — Чем нам заняться на следующей неделе? — Не знаю, может, сходим в компьютерный клуб? — Ты же вечно мне поддаешься! — Не правда! Ты выигрываешь, Ями, потому что ты лучший!       Оставить поцелуй бы на розовой щеке, пересчитать все до единой родинки, обнять так крепко-крепко.       И остаться навсегда.       Хотелось бы быть ближе, так, чтобы это было доступно: протяни руку, и твой любимый человек сопит под боком. Хотелось бы принимать вместе душ, вместе ложиться спать и просыпаться утром — тоже вместе. А, возможно, хотелось бы не спать совсем, провожая закат, устремив взор куда-то далеко в туманное ничто, встречать рассвет. Ведь если не они, то кто? Кто будет встречать одинокий рассвет? Кто будет крепко держаться за руки, как за последнюю надежду? Они. Они. Они.       Хотелось бы отдаваться полностью, забирать свое до последней капли. Ласкать, любить, заботиться.       Спасти.       И спастись.       Под тенью дерева прохладнее, чем на солнце. На душе еще холоднее, на сердце льдина, а под льдиной стуки и трещины. От боли, от безнадеги, от бессмысленности и беспомощности. Трава тихонько шелестит от майского ветра, но ее совсем не слышно сквозь шум и гам. Большая перемена — это всегда громкие звуки. Гого их ненавидит, так же, как ненавидит их Ямикумо.       Школьники собираются на лавочках перед школой, на траве тоже, ведь свежий воздух — это прекрасно. Но еще лучше — это, конечно, вкусное бенто и компания друзей. Может, это пустая трата времени и сил. А может, это то, чего многим не хватает.       Многим, но не Гого. Ему хорошо в компании Ямикумо. Ему комфортно, он в абсолютном спокойствии, точно в гармонии с нежной природной. Ямикомо тоже нежный, прямо бархатный. И не столь важно, что на левой щеке опять пластырь, а эмоции на бледном лице не выражают ничего. Все в порядке.       Только вот, есть одна проблема:

Он снова один. Хотя это тоже в порядке вещей. — Ха-ха, Сара, я же говорила, что он придурок! — воскликнула какая-то школьница вдали. — Как ты вообще повелась на этот дешевый флер? — Отстань, Юи, — девушка рядом, Сара, делает глоток молочного коктейля. — О, смотри-ка, кто сидит.       Тучи приближаются быстро, и, видимо, вот-вот пойдет дождь. Небо чернеет, ветер усиливается, а по коже пробегают мурашки. Сара мерзко ухмыляется, так, что Гого тянет блевать. Она снимает крышку со стаканчика, и молочная жижа выливается прямо на темные, почти черные кудри.       Сильный поток воздуха вмиг раздумает пшеничные волосы, челка поднимается вверх. Ветер обжигает, капает раскаленная лава. Горячо, страшно, глаза щиплет, руки больно зудят. Парень с липкими от вылитого на голову коктейля волосами все сидит, опустив на мокрый холодный асфальт стабильно безжизненный взгляд.       Ничего. — Хей, Ями, а ну улыбнись! — Гого чуть машет полоройдом. — Давай-давай!       В чужих глазах отражается оранжевый закат. Они сияют искорками и счастьем. Улыбка до ушей и белые зубы. Щелчок. — Ну вот! Глянь, какой ты у меня красивый! — Ну, Гого, не надо так, — Ямикумо смущенно опускает взгляд куда-то влево.       Вокруг звездопад, и хрупкое тело в горячих объятиях ощущается так правильно. Любимое, самое дорогое, что Гого когда-либо имел — здесь. Все, что нужно ему для счастья — здесь. В моменте он резко отстраняется, чтобы притянуть друга за пиджак. Поцеловать.       Впрочем, стоило ожидать, что Акатани засмущается и красный как рак отодвинет от себя Гого. Но это нестрашно.       Может быть, это нестрашно, пока осознание не приходит с пугающем рёвом грома.       На улице щемящая пустота: ни кошки, ни школьников с бенто, ни кудрявого парня со смертью на лице. Грудь сдавливают тиски, дышать становится трудно. Кажется, у Гого кружится голова. Кажется, Гого падает в пропасть вместе с соленой жидкостью из голубых глаз. ***       Вечереет. Солнце совсем недавно опустилось за горизонт, но на улице все еще достаточно светло. Легкая летняя прохлада приятно ощущается на веснушчатом лице. Изуку шагает по асфальтированной дороге прямиком к фонарю. Идти минуты три.       Зачем Каччан позвал его сюда? Почему не назначил встречу заранее?       Не то, чтобы такого не было раньше. Гулять с Кацуки было здорово, только вот Изуку совсем не знает, чего от него ожидать. Когда взорвется вулкан? Или, может, сегодня проливной дождь? Синоптики не знают. Изуку тоже. — Ои! — знакомый оскал. — Ты быстрее, чем я думал. — Ну, я не так уж и плох, — он хмыкает. — Да-да, задрот, я знаю, — Кацуки хватает чужую нежную руку. — Пошли.       По легким проходится горячая волна. Изуку интересуется: — Куда мы?       Кровавые глаза устремляются в чужие изумруды, словно в душу. — Это секрет. Пока что. ***       Синдром беспокойных ног — то, что преследует Гого на протяжении всей жизни. Он качает ими туда-сюда, усевшись на лавочку, где вчера унизительно облили его друга. Сегодня достаточно тепло, но снимать любимый бежевый кардиган не хочется. Зато хочется прогуливать физкультуру, наблюдая за Ямикумо в окне третьего этажа. Потрясающий.       Ямикумо смотрит тоже. Своими тусклыми глазками наблюдает за Гого, изучая в сотый раз. Это не неприятно, даже наоборот. Их глаза встречаются, и никто не может отвести взгляд. Честно сказать, смотреть в отражающее солнце окно не то, чтобы очень приятно, только вот видит Гого лишь излюбленное лицо. Снова в царапинах, снова смертельно бледное, но все еще искренне родное.       Если бы только была возможность спрятать Акатани подальше от всего зла. Сберечь, так, как может только Гого. И никогда, никогда не отдавать в противные лапы всяких ублюдков. Если бы только…       После уроков в кабинете тишину нарушает лишь шкрябанье половой тряпки. У Ямикумо ладони грубые, мозолистые. А еще его запястья настолько тощие, что аж кости видно. — Ты как наркоман, Ями, — шутит он, мягко улыбаясь. — Да ты что, — тот цыкает.       Они садятся на парту. Гого кладет голову на чужое плечо. Это совсем не удобно: из-за разницы в росте приходится больно выгибаться, а острая кость сильно мешает. Ну и пусть, главное, что с любимым.       Ямикумо тяжело любить, но так легко. Он закрытый, он потерянный, он, наверное, несчастный. Гого знает обо всем и ни о чем. В комнате по ночам и вечерам никогда не горит основной свет, лишь маленькая настольная лампа. Ему хватает с головой, хватает, потому что смотреть никогда не хочется. И спать без света невозможно.       Нужно всегда быть готовым, нужно всегда быть на стреме. Мало ли, пожар, землетрясение, звонок. Ямикумо любит крыши, любит журналы про супергероев, любит кошек и кацудон. Гого любит Ямикумо и острые блюда, купаться в кипятке и мечтать о счастливом будущем. — Знаешь, я думаю, что главный герой в этой книге — совершенный придурок, — рассветное солнце медленно встает из-за горизонта. — Он хочет свергнуть злодея, однако это единственная его цель. Злодей же борется против коррупции, он мстит своему отцу, он пытается в справедливость, хоть и достаточно жестокими методами.       Длинные пальцы Гого неотрывно продолжают вплетать в мягкие кудри сирень, но он слушает внимательно, поддерживая диалог: — Да, конечно, да, — Акатани не видит расцветающую на светлом лице улыбку. — Они могли бы поговорить, и, может быть, решить все вместе, но все, что они делают, так это продолжают бороться против друг друга. Зачем, главное? Чего они хотят добиться? — Ничего они не хотят, Гого, — тяжелый вздох. — Я, наверное, буду рад, если так называемое зло, — он изображает кавычки, — победит.       Тот лишь смеется и угукает в ответ. Последний цветочек на своем месте. Гого пересаживается напротив друга, хватая его за шею. — Тебе идет. — Спасибо.       Они целуются. Невесомо, мягко, но так чувственно и трепетно. В животе бабочки, на щеках румянец. Солнце уже встало, но все еще прохладно. Да и трава мокрая от расы. Город спит, и только пчелки-трудяги работают, не покладая лап. Летают, жужжат над головой Ямикумо, присматриваются к фиолетовым цветочкам. Да их же и не видно почти, глупые!       Гого вскакивает от оглушительного звонка стационарного телефона. Снова мурашки, снова липкий страх и учащенное дыхание. — Ало. — Гого? — Да, Ями. Конечно, это я. — Гого. — Да-да.       Они частенько созваниваются. Иногда говорят о бессмысленных вещах, иногда о тревогах и общей боли. Иногда слушают дыхание друг друга до поздней ночи. — Мне кажется, — от прерывистого вздоха хочется спрятаться, — мне кажется, я не очень хочу жить, Гого.       Он, кажется, тоже.       В трубке тишина длится секунд десять, прежде чем Гого набирается сил. — Пожалуйста, Ями, живи. Пожалуйста, я прошу тебя, я ведь здесь. — Я знаю. — Я так люблю тебя, милый мой Ями. Останься со мной, пожалуйста. Не бросай меня, Ями. Ты слышишь? — Да.       Они всхлипывают в унисон. Снова давящая тишина. — Ну, ладно, давай? — спрашивает голос в трубке. — Нет, Ями, не сейчас! Давай погово…       Гудки эхом отдаются по комнате. —…рим… ***       Поздний вечер. Изуку рассматривает старые дома и мусорные баки в переулках между ними, заглядывается на светящиеся надеждой звезды и колыхающиеся ветром кроны деревьев. Красиво.       Слева от него шагает Кацуки в своем оранжевом джемпере. Тоже красивый. Тягучий туман медленно опускается на землю вместе с ночной влагой. Зажигаются фонари, и на свет слетаются жучки. С каждым получасом становится все холоднее, но это нестрашно — рука у Бакуго полыхает огнем, согревая Изуку целеком и полностью. Приятно. — Каччан, как думаешь, а перерождение существует? — ладонь, держащая другую, чуть сжимается. — Деку, ты дебил? Это конечная, — Кацуки многозначительно выгибает бровь. — После смерти вряд ли что-то есть, а даже если есть, то ты никогда не вспомнишь об этом. — Ну, а если душа может хранить воспоминания о разных… триггерах? Чувствах, эмоциях?       По пустой дороге впервые за час проезжает машина. Изуку кажется, что он и правда несет какую-то чушь. — Ты, вроде как, знаешь биологию, нет? Все дело в мозге, задрот. Да и какие триггеры у души? Это хуйня какая-то, более того, рефлексы зависят от нервной системы. — Да, наверное, ты прав? — Я слышу вопрос?       Изуку тихонько смеется: — Нет, вовсе нет. ***       Луна через окно смеется, заливаясь кровавыми слезами. Скоро она и маленькие звезды скроются за грозовыми тучами. Занавес. Мокрые слезы с неба упадут на землю, но Гого не хочет тонуть. Ни в соленом океане, ни в луже собственной крови. Только вот та всё течет и течет по запястью, падая на ламинат.       Слышится капающей звук, в нос неприятно ударяет железный запах. Ему так горячо, но так холодно. Бульканье повсюду: за окном фиолетовая молния освещает пустую улицу, а ливень лишает слуха; в темной комнате, освещаемой лишь лунным светом, раздается хлопок соприкосновения красной жижи с полом, в голове — тоже самое. Но он на это не смотрит. Никогда.       Кап-кап.       Он никогда не смотрит на свои шрамы. Жировая прослойка просачивается сквозь эпидерму и дерму. Это больно, это правда достаточно больно, зато мерзкий душевный страх медленно утихает. Становится легче.       Кап-кап.       Кап-кап.       Черный зонтик вмиг оказывается над темной влажной головой. Лужи под ногами идут рябью, где-то проскочила лягушка. — Гого!       Гого улыбается в ответ и тянется вниз за желанным поцелуем. Он накрывает чужие вишневые губы, пахнет сыростью, дождем и Ямикумо. Сладковато, но не приторно, так, как любит Гого. Он вообще тот еще сладкоежка: то конфету погрызет, то мармелад, то еще что-нибудь. Так он любит. — Ями, ты почему под дождем стоишь? Заболеешь ведь! — Ну, ты же позаботишься обо мне, правда?       К ногам Гого подбегает черный котик, прячась вместе с парой под зонтом. Акатани нагинается, чтобы взять малыша на руки и улыбнуться снова своими вишневыми зацелованными губами. — Конечно, — снисходительно отвечает он, накрывая тонкую руку Ямикумо, поглаживающую мокрую кошачью шерсть, своей.       Стены, кажется, смещаются. Давят на мозги, давят на Гого. Одна единственная фотография с дорогим Ями, стоящая прямо под настольной лампой, еле видна а темноте. Однако он все еще смотрит, он знает ее наизусть.       Кап-кап.       Или это не стены давят? Это мысли? Но голова пуста. Или он привык?       Кто бы мог знать.       Писк в ушах кажется болезненней, чем крестовая рана на запястье. Тяжелый вдох, рваный выдох. Опять тяжелый вдох и такой же прерывистый выдох. Вдох… выдох.       Гого проводит трясущимися ладонями по лицу, растирая слезы. Левая рука испачкана пылающей кровью. Мокрые щеки, наверное, тоже.       В эту дождливую ночь он так и не ложится спать. *** — Если бы у тебя была суперспособность, то это, наверное, взрывы, Каччан, — размышляет Изуку, раскачиваясь на качелях старой детской площадки взад-вперед.       Кацуки хмыкает и отворачивает голову от друга, устремляя взор куда-то в сторону одиноко горящего фонаря. — Ну, тогда у тебя не было бы способности, — он посмеивается, — или, быть может, задротство?       Цикады хохочут в заросшей траве. Ушам неприятно и, често сказать, Деку сейчас предпочел бы ловить снежинки ртом. — М-да, Каччан, это в твоем духе.       Они молчат достаточно долго. Тишину нарушают лишь природные звуки и скрип качелей. Но это придает особую атмосферу. К тому же, Изуку любит звезды. Что-то в них есть особенное, совершенно загадочное и даже порой жуткое.       Он хочет сказать, что, возможно, они живут в симуляции, но у Каччана и так передозировка задротской тупости сегодня. Ему достаточно.       Нет, серьезно, вопрос о перерождении — бред. И позор. Клеймо на всю жизнь. Господи, Деку, думай перед тем, чтобы сказать очередную чушь. Потому что он и правда не думает, когда оказывается рядом с Бакуго. Это странное чувство тревожного спокойствия. Нет, не так — это трепетный хоровод глупых бабочке в животе. Или в легких?       Наверное, все же в легких. Именно там он чувствует полыхающий жар, когда его касается чужая рука, именно там он чувствует недостаток воздуха, когда его называет по имени охрипшим голосом определенный человек.       Как же они еще не вымерли от огня, что в Деку горит ярким пламенем? Бесстрашные, сильные, могучие бабочки. — Деку? — Да? — Почему именно эти кроссовки?       Почему… что?       Оу.       Они смотрят друг другу в глаза. Между ними расстояние в протянутую руку и пару железяк. Между ними сумрак, между ними один фонарь на всю улицу, цикады и туман. А еще между ними что-то большее, чем история знакомства у маленькой реки. — Не.. не знаю. Я не уверен, — почему-то этот ответ дается очень тяжело, — они просто… мои, понимаешь? — Кажется, да. ***       Ямикумо Акатани…       Милый, нежный, упрямый, потерянный мальчик.       Ями, где же ты?       Под ногами песочная тропа, по бокам худые деревья. Холодно, мрачно, тихо. Грустное щебетание птиц усиливается в нагоняющих тоску сумерках. Одиноко.       Без Ями одиноко.       Гого медленно переставляет тяжелые ноги, словно те закованы в ледяные кандалы. Покрасневшие веки тягуче открываются и закрываются. Клонит в сон. Желательно, в последний.       Руки зудят то ли от болючих шрамов, то ли от нехватки розовых щек и темных вьющихся волос рядом — Гого не совсем понимает.       Он проходит десятый метр, но ничего не меняется: все тот же мрак, те же гнусные деревья и та же уходящая в неизвестность дорога. Он один. — Гого!       Оборачиваясь точно по инерции на звук, что-то в сердце трескается. Взрываются фейерверки. Светлое веснушчатое лицо выглядывает из ствола дерева, и тучи расходятся вмиг. На звонкий голос слетаются жучки и птички, прибегает маленькая лиса. Вокруг Ямикумо живая природа шепчет о счастье.       Улыбка.       Гого улыбается Ямикумо. Ямикумо улыбается Гого. Искра, буря, взрыв.       Гого чувствует почву босыми ногами, прохладный ветерок, слышит шелест зеленых листьев и заячье шуршание. Он чувствует очень много, и в то же время ничего, кроме бескорыстной любви. Руки не болят, под ногами разбитые кандалы молят о пощаде, но ему все равно: в трех метрах — другой мир. Там спасение, там безграничное счастье, там жизнь.       Желание обнять сильнее синяков под глазами. Поток воздуха подталкивает его к Ямикумо. Он, Гого, дышит. Дышит полной грудью.       Вдох.       Хрупкое тело на расстоянии вытянутой руки.       Выдох.       Он чувствует жар.       Вдох.       Лекарства. …       Ямикумо рассеивается вместе с лисами, зайцами, птицами. Вместе с жутким лесом и солнечным лучом промеж облаков.       По ушам бьет пищание каких-то приборов. В углу маленькой комнаты шкафчик, справа от Гого окно, слева — больничная тумбочка. Руки снова зудят, по щеке катится хрупкая слеза. Потом еще одна, и еще, и еще.       Ямикумо нет нигде.       На тумбочке стационарный телефон и щепотка надежды. Гудки медленные, пугающие. Гого правда хотелось бы не звонить, не просыпаться. Уйти. Да, может быть, ему правда хотелось бы этого. — Да?       Но он не может… — Ями!       …ведь Ямикумо все еще здесь. — Гого? Гого, где ты?       Губы превращаются в тонкую полоску. — В больнице. Не переживай, все в порядке. С тобой всё хорошо? — О.. боже, — на том конце провода сдавленный всхлип, — Я.. прости меня, Гого, я… наверное, я был немного не в себе из-за.. из-за.. — Ями, Ями, послушай, правда, я клянусь, я в порядке. Ты.. ты ничего не пытался с собой сделать? — Нет. Нет…       Синоптики прогнозируют дожди.       Почему же телефонные звонки всегда заканчиваются тихим плачем друг другу в трубку? ***       По левой стороне какие-то старые развалины, потрепанные временем дома и старые маленькие магазины. Свет не горит ни в одном из окон, и лишь редкие фонари освещают им путь. По правой стороне от Изуку трасса, а через нее — жуткая лесополоса. «Наверное, мама будет волноваться», — предполагает он, но эти мысли быстро улетают куда-то далеко. Ведь Кацуки, отчего-то, все еще держит его руку.       Это приятно. Это хорошо.       Они молчат десятую минуту, но, честно сказать, это тоже приятно.       Что-то родное в душе медленно разливается горячим кофе.       Сладко.       Плечи Кацуки кажутся немного напряженными, но лицо его вполне спокойное: ни морщинки меж бровей, ни упрямого стойкого взгляда. Ни-че-го. Чистое спокойствие.       На самом деле Изуку хотел бы что-нибудь спросить или сказать, но он отчаянно не знает, что именно. Мысли покинули его голову еще час назад. — Деку?       О. — Да, Каччан? — Домой хочешь? — он останавливается.       Это намек? Это, блин, обидный намек! — Эм.. на самом деле, нет.       Он правда искренне не хочет уходить, как бы эгоистично это не было. Час ночи, комары, неизвестная часть города — и пусть. Сейчас ему хорошо, как никогда. — Отлично, — говорит Кацуки с коварной улыбкой на лице, а после хлопает Изуку по плечу, — ты водишь!       Коварный, подлый, бессовестный Кацуки Бакуго. Наверное, от него и правда можно ожидать всего: удара левой, прогулку глубокой ночью и даже игру в салки с глупым задротом. — Ах ты!       Они бегут куда-то вдаль, в темноту. И смеются. ***       Закат нежно гладит бледное лицо, ветер расчесывает светлые волосы. На небе ни облачка, и Гого искренне хочет, чтобы этот момент никогда не заканчивался.       Потому что лежать на старом холодном покрытии крыши девятого этажа, ощущая кожей чужое присутствие, было хорошо. Поток прохладного воздуха задувает под легкую кофту с длинным рукавом, и противные мурашки табуном бегут по телу: то ли от ветра, то ли от запаха мятного шампуня Ямикумо.       Гого целует его руками: голова повернута в бок, лицезрея веснушчатое осунутое лицо, а ладонь чуть касается чужой — холодной, мрачной, но любимой. Акатани почти не моргает, можно разглядеть морщинки и темные синяки под янтарными глазами. Нижняя губа искусана в кровь, а кутикула у ногтей изодрана в мясо. На скуле заживает еле заметная гематома. На него больно смотреть, не то, что прикасаться — вообще страшно. Акатани худой как смерть и побитый как бездомный щенок.       Не то, чтобы Гого выглядел лучше: на обоих руках почти не осталось живого места, от бессонных ночей круги не меньше, чем у Ямикумо. В общем, он не был эталоном красоты. Да и все равно ему, если честно. С каждым днем просыпаться все сложнее, и, кажется, мысли собрались в кучу и спрятались где-то в подсобке.       Но есть одно «но»:       Ямикумо здесь. В этот неудавшийся будний день, на ледяной грязной крыше девятого этажа провожает с ним закат. — Что ты делаешь? — спрашивает Ямикумо, убирая руку от руки друга.       И он будет здесь всегда. От начал и до конца он останется рядом, Гого знает точно. Потому что иначе быть не может. Потому что они созданы друг для друга.       Потому что только так они могут спастись.       От этой мысли на губах проявляется легкая улыбка. Ямикумо на это цыкает, отворачиваясь в другую сторону. Странно, почему это? — Эй, ты чего? — Гого придвигается ближе, обнимая тонкую костлявую талию через теплую черную толстовку.       В ответ, конечно, тишина. — Знаешь, Ями, мы всегда будем вместе, — он зарывается носом в кучерявую макушку и продолжает. — Как бы это не звучало, Ями, но ты всегда будешь моим. И ты останешься со мной, ведь только так мы сможем выжить. — Но зачем? — тихо, шепотом. — Что — зачем? — Зачем мы здесь, Гого, скажи мне? Жизнь приносит лишь страдания. — Чушь. Я могу видеть и слышать тебя, разве это не счастье? Я могу чувствовать тепло твоего тела и… — Нет. Мы все равно рано или поздно умрем, и, может быть, мы расстанемся когда-то, Гого. Заведем семьи, устроимся на работу. Мы больше не будем друзьями.       Гого замирает. В ушах оглушающий звон, на языке горечь. Он поднимает руку, когда Ямикумо приподнимается, чтобы сесть перед ним на колени. Они смотрят друг другу в глаза, но худого веснушчатого лица почти не видно сквозь пелену слез.       На мокрые щеки ложатся смертельно холодные грубые руки. — Давай расстанемся друзьями, Гого? Сейчас, — он стирает соленую влагу с длинных ресниц, — мы достаточно высоко.       Давай расстанемся друзьями, Ями.       Его, такого прекрасного, светлого, милого, не хочется терять. Но ведь правда, если не сейчас, то когда? Перед Гого почему-то нет будущего, более того, нет будущего без Ямикумо.       Солнце почти село за горизонт. Холодно, ветрено, отрешенно.       Давай расстанемся друзьями, Гого?       У края крыши страшно, но Ямикумо держит его за руку. Они вместе, они счастливы. И они абсолютно точно не одиноки.       Сейчас, когда все заканчивается, когда их история подходит к концу, Гого с тоской вспоминает мать: она была хорошей женщиной, и тогда, когда ее сын случайно порезал себя слишком сильно, что пришлось вызывать скорую, ее душе не было покоя. Мицуки была любящей, но, увы, она никогда не смогла бы помочь Гого.       Отец.. отец был хорошим, умным, достаточно успешным. Жаль, что они проводили так мало времени вместе, жаль, что он не сможет ни с кем попрощаться. Впрочем, как и Ямикумо.       Не то, чтобы ему было, с кем прощаться. Мать скончалась при родах, как тот утверждал. Отец запил, когда мальчику было семь. Гого отчетливо помнит, как однажды восьмилетний он пришел впервые в гости к другу: тогда Хисаши разбил Ямикумо бровь пустой бутылкой из под водки. Тот, конечно, умолял не рассказывать об этом, мол, хочешь не хочешь, а это отец — его единственный родной человек.       С годами, кажется, понятие «родной человек» сместилось на Гого. В смысле, ему хочется так думать. Ему хочется, чтобы это было взаимно. Особенно сейчас, в их последние минуты жизни на краю старой крыши девятого этажа.       Ямикумо поднимает голову, смотря на быстро прячущееся солнце. Гого смотрит на него. Он почти не дышит в опьяняющем ожидании.       Давай расстанемся друзьями, Ями.       Он тяжело выдыхает, когда достает баночку таблеток из правого кармана. — Хочешь принять сейчас?       Тот улыбается. — Знаешь, Гого, может, нам все же стоит отложить? Я потратил на них последние деньги, и я хотел бы допить их перед смертью.       Они спускаются с крыши в полном молчании, но руки их все еще намертво скреплены. *** — Ты получишь, тупой нерд! — смеется Кацуки, хватая того за руку и прижимая к себе, чтобы потереть кулаком зеленую макушку. — Ай-яй-яй! — Изуку смеется тоже, всеми силами пытаясь выбраться.       Это чертовски приятно.       Кацуки отпускает его, тяжело дыша. Они играли в салки около получаса, и сейчас, уставшие и мокрые, просто смеются в свете луны.       Как они вообще умудрились перебежать через дорогу, а затем через лесополосу, Изуку не помнит. Но чистое поле и темное небо, усыпанное белыми звездами — это то, о чем он никогда не пожалеет.       Они ложатся на мягкую траву, держась крепко за руки. Это противоестественно и вообще не нормально, но, по правде говоря, пусть все остался так, как есть. — Смотри, большая медведица, Деку, — Кацуки указывает пальцем в небо. — О, точно! Кстати, видишь ту огромную звезду? — кивок в ответ. — Она называется Дубхе и вращается вокруг Солнца на расстоянии всего двадцать пять световых лет. Здорово, да? — снова кивок.       Помолчав секунд десять, Изуку продолжает: — Большая медведица словно мать освещает и указывает дорогу путникам, являясь северным ориентиром. Считается, что она символизирует вечное и бесконечное, Каччан. — С каких это пор ты астрологом-звездочетом заделался? — он посмеивается.       Изуку чувствует укор обиды. — С тобой даже не пофилософствовать! — Ои, а вон там Кассиопея, — и снова палец в небо.       В дальнейшем тишину нарушают лишь сверчки и все те же противные цикады. Изуку улыбается сам себе. *** — До свиданья, друг мой, до свиданья. Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье Обещает встречу впереди, — начинает Гого, опустив голову на чужое плечо. Только так он может его касаться.       Потому что иначе — нельзя. Рука обязательно будет отдернута, а голова повернула в другую сторону. И если Ямикумо вновь коснется Гого ладонью, значит, пора прощаться. —До свиданья, друг мой, без руки, без слова, Не грусти и не печаль бровей, — В этой жизни умирать не ново, Но и жить, конечно, не новей, — продолжает Ямикумо, очерчивая на пыльной дороге цветочек палочкой.       Дождя нет уже второй день, и солнце светит ярко-ярко, высушивая асфальт. Тепло, приятно, комфортно. Особенно сейчас, в каком-то старом районе у заброшенного здания, куря дешевые сигареты и греясь друг о друга. — Когда мы умрем, скажи, Ями, мы встретимся в следующей жизни?       Акатани не видит надежду в небесных глазах, да и не надо ему это, наверное. Гого, в целом, привык.       Маленькая бабочка садится на палочку в чужой руке. — Следующий жизни не будет, поэтому, нет, мы не встретимся. — Тебе жаль?       Где, интересно, эта бабочка была?       Дурман, георгина, хризантема. — Не думаю.       Гого посмеивается. От отчаяния, кажется, или что? Он уже ничего не понимает.       Он не понимает, где заканчиваются мечты и начинается реальность. С Ямикумо все сложно, и это болезненно. Это хуже, чем резать себя, это хуже, чем мысли о самоубийстве. Но это привычная стабильности и единственное, о чем Гого мог бы мечтать — Ямикумо.       Такой вот безжалостный парадокс.       И все равно, Гого любит. Любит такого закрытого, прямолинейного, холодного Ями. — Я мне — да, — он сглатывает. — И, знаешь, что? Я все равно найду тебя. Не важно, хочешь ты того или нет, но я обязательно сделаю это. — Найди кого-то получше, Гого. — Но мне нужен ты! — он вскакивает на ноги. — Я хочу лишь тебя, Ями. Мне важно, чтобы ты остался.       Акатани не поднимает на него тусклых глаз, снова доставая из кармана пачку, а оттуда — сигарету. Они дешевые, так, чтобы денег точно хватило. — Отстань.       Гого улыбается в ответ. — Я люблю, когда ты говоришь, — он садится обратно, прижимая колени к груди и наклоняя голову на пускающего дым друга.       Ямикумо поворачивается, вопросительно выгибая бровь. — Что? — Я люблю, когда ты говоришь, — повторяет он. — Мы разговариваем так много в последнее время, Ями. Я очень счастлив.       Тот не отвечает. — И, может быть, все станет лучше? Может, нам не стоит умирать? — Не умирай, Гого. Живи, дыши, целуй землю. Но это не значит, что я останусь.       Он тушит сигарету о запястье, а на лице ни боли, ни страха. Ни-че-го. — Не хочу без тебя.       Ямикумо не отвечает снова. ***       Музыка играет из телефона Изуку, окутывая два мокрых холодных тела магическим одеялом. Сначала медленная мелодия, и они стоят в ожидании, смотря друг другу в глаза, собираясь с мыслями. Крупные капли с неба осыпаются звездопадом, но это не страшно.       Мелодия чуть сменяется, и они начинают медленно кружить в танце. Изуку чувствует жар от чужой руки на талии и крепкую опору под своей — мокрой, ледяной.       Когда темп ускоряется, Изуку чуть крепче сжимает чужое плечо, делая шаг назад. Кацуки ступает на освободившееся место. Миг, и Изуку делает шаг влево, потом — вперед, и уже отступает тот. Они кружатся под дождем, не боясь заболеть или испортить обувь. Все неважно, когда можно чувствовать чужое дыхание и взаимно устремленный внимательный взгляд.       Музыка ускоряется еще сильнее, и Изуку прокручивается вокруг своей оси, едва держась за руку Кацуки. Улыбка расцветает все шире, он ступает назад, влево, вперед — и по новой. Они двигаются в такт песне, словно сливаясь с ней в единое целое. Их движения находят свою согласованность здесь, на окраине города, под проливным дождем. У них одна воля, одно сердце.       Танцуя вальс под свою любимую песню с человеком, с которым он бы остался навсегда, Изуку не замечает, как по щекам вместе с холодными каплями стекает одинокая слеза, потом еще одна, и еще. Соленый град из изумрудов.       Снова форсирование. У Кацуки глаза чуть прищурены в легкой тревоге от чужих — мокрых, красных. Он притягивает за талию все ближе, так, что они стоят почти вплотную. Изуку чувствует чужое полыхающее дыхание и жар в районе груди. В этом опьяняющем единении они летят, парят над землей, неотрывно смотря то друг другу то в глаза, то на губы. И, кажется, Кацуки думает о том же, что Изуку. Хотя не то, чтобы он был уверен.       Ведь им было бы неплохо остаться друзьями, не так ли?       Никто не ожидал, что быстрый ветер принесет тяжелые тучи, никто не ожидал, что Кацуки будет с ним здесь и сейчас. Все это — странно, и, возможно, лишь хороший сон. Такой, от которого не хочется просыпаться.       Они на каком-то широком мосту, в свете луны и оранжевых фонарей заканчивают танец вместе с проходящем дождем. Дыхание тяжелое, но в наслаждении они не отстраняются достаточно долго.       Спустя некоторое время Кацуки переплетает их пальцы другой рукой и ведет за собой, не говоря ни слова. Да и говорить, если честно, не хочется. В этом комфортном молчании хорошо, так же, как и в мокрой противной футболке, с прилипшими ко лбу волосами, но за руку с ним. И пусть он уведет Изуку в лес, на край света, в ад — куда угодно. Он обязательно будет на все согласен. *** — Гого, пожалуйста, я тебя прошу, хватит делать это! — взвывает Мицуки, держа его запястье. — Ты же пьешь таблетки, которые психиатр приписал тебе, разве нет? — Конечно, ма, — ложь.       Женщина плачет, и Гого, наверное, хотел бы пройти свой путь заново. От начал в конец. И спасти Ямикумо — тоже.       Сомнительный способ вернуться обратно, он знает точно. Но по-другому быть не может: они либо вместе, либо их нет вовсе. — Обещаю, мам, я буду это контролировать, честн…       …Звонок.       …Звонок стационарного телефона в его спальне на втором этаже. — Мам, я должен идти. Сейчас.       Ему правда нужно. Ему необходимо. Ямикумо не всегда звонит просто так, и он, Гого, не может не ответить. — Нет, Гого, позже. Пожалуйста, твоя мама так беспокоится за тебя, малыш. Останься, — умоляет она. — Мама права, сынок, друзья подождут, — выдыхает Масару. — Возможно, тебе необходима госпитализация, — он кладет руку ему на плечо, — но мы всегда будем с тобой.       Мать кидается Гого на шею, разрываясь в оглушительном реве, но он ее не слышит. В ушах отдается фантомный звон телефона и размеренное тиканье старых настенных часов.       Тик-так.       Тик-так.       «Если бы у меня были друзья, па», — думает Гого, — «но Ямикумо значит намного больше», — и мысленно извиняется, чуть отталкивая Мицуки от себя. Он рывками поднимается наверх, перепрыгивая ступени.       Звонок.       Ответа нет.       Руки трясутся, снова оглушающий шум.       Снова звонок.       И снова ответа нет.       Гого судорожно набирает его еще три раза, но в ответ слышит лишь жуткие одинокие гудки.       Нет… Нет. Нет. Нет. Все нормально. Все в порядке. Может, он не дозвонился и ушел? Да, все так. И все обязательно будет хорошо. Сейчас и потом.       Потому что они умрут вместе, в один день, держась крепко за руки, как за последнюю надежду. Он и Ямикумо. Это было обещание, это было слово. Даже.. цель. Цель Ямикумо в смерти, но не может же он бросить его вот так — ничего не сказав? Безусловно, нет! Конечно, нет!       Гого принимает решение.       Он спускается с лестницы, попутно огибая две родительские фигуры и выкрикивая что-то вроде: «Простите, я быстро!». Бежать к телефонной будке у дома Ямикумо не долго, всего-то минут десять. Возможно, он перехватит его где-то поблизости.       От постоянного бега дыхание затрудняется, а правый бок начинает нещадно колоть — и пусть. Он не перестает быстро переставлять ноги ни на секунду. Серое небо в сером городе усиливает тревожность, а бушующий ветер гонит грозовые облака, кажется, прямо на него — тоже пускай. Пускай хоть весь мир горит ярким пламенем, пусть сжигаются все мосты, но в замен Ямикумо останется там, возле телефонной будки, с дешевой сигаретой в зубах и горькими антидепрессантами в кармане.       Он приближается, с облегчением обнаруживая, что никого и рядом нет. Паника чуть утихает.       Было так страшно, так страшно. Отвечать на звонок всегда, при любых обстоятельствах — их негласное правило. Следовать ему равно следовать закону, и сейчас, когда он нарушил эту стабильность, страх обнаружить труп Ямикумо с вывернутыми конечностями и кровью на затылке усилился в разы.       Впрочем, Гого любит совершать ошибки.       Потому что, неизвестно зачем открыв красную дверцу, всего наполовину отделанную помутневшим стеклом, он с ужасом замирает.       Вот он.       Ямикумо.       С почти пустой баночкой противных таблеток в безжизненной руке.       Такой красивый, такой родной, такой горячо любимый. В своих красных кроссовках и теплой черной толстовке.       Мертвый.       Гого убирает с чужой бледной шеи трясущиеся руки и подносит их к груди. В горле ком, в ушах звон, воздуха не хватает. Ямикумо, его милый, нежный, потерянный мальчик здесь — на холодном бетоне телефонной будки. Дыхания нет, глаза навсегда закрыты. Вот где, оказывается, конец.       Он рыдает навзрыд, притягивая к себе еще теплое тело. Рыдает так, как никогда не рыдал. И небо скорбит тоже: горькие капли с треском ударяются о старое стекло.       «Давай расстанемся друзьями» — так он говорил. И, быть может, это все же не было обещанием, а Ямикумо не был светлым лучиком надежды.       В любом случае, теперь это не имеет веса. Гого гладит впалые щеки, проходится большим пальцем по искусанной нижней губе, потом — по верхней, обводя в конце концов их полностью. — Ями, милый мой, почему? Мы должны были сделать это вместе, разве нет? Не важно, что ты думаешь, для меня это было слово, — из гортани вырывается протяжный вой, — но я все равно буду любить тебя, Ями, ты слышишь? Прости меня, пожалуйста, ведь я тебя прощаю.       Он гладит вьющиеся волосы, скулу и фиолетовый синяк на ключице, что виден из под одежды. Проникает под нее, ощупывая рубцы от канцелярского ножа на животе, проходится чуть выше, к сильно выпирающим ребрам. Наверное, Ямикумо очень разозлился бы, будь он жив.       Гого искренне не понимает и, честно говоря, он не хочет верить. Не хочет верить в то, что не успел, в то, что не спас, когда так хотел. И теперь, когда от его друга осталось лишь бездушное тело, он с отчаянием осознает, что последняя нить, держащая его в это мире, оборвалась с оглушительным визгом и молнией за бортом.       Он наклоняется ближе к теперь по-настоящему безжизненному лицу, так красиво лежащему у него на коленях, и целует сухие губы — тоже по-настоящему. Ни вкуса вишни, ни бабочек в животе — ничего из того, о чем Гого так мечтал. Все мечты так и останутся мечтами. Так же, как он и Ямикумо навсегда останутся друзьями.       Расстанутся друзьями. *** — Каччан, расцветает. — Вижу.       Они идут, по ощущению, минут двадцать. Изуку кажется, что он смутно узнает это место. — Куда мы? Ты скажешь наконец? — Нет.       Они где-то, где Изуку определенно точно не был. Не то, чтобы он был недоволен или боялся. И не то, чтобы он напрягался из-за мокрой, прилипшей к телу одежды. Просто.. некомфортно.       Что-то здесь явно не так.       Они подходят все ближе, но Изуку видит лишь одиноко стоящую телефонную будку. Холодную, мрачную. Даже в свете выплывавшего из горизонта солнца. — Ты тоже чувствуешь это, да? — спрашивает Кацуки. — Это..? — Пустоту, одиночество и прочие мерзкие сантименты. — Кажется, да, — он сглатывает. — Ты поэтому привел меня сюда? — А ты дохуя догадливый, не так ли? — Изуку улыбается чужому легкому оскалу. — В целом, ты прав. Я нашел ее вчера ночью и, не знаю, понял, что должен привести тебя сюда.       Изуку заходит в будку, которая, кажется, вот-вот развалится. Сейчас такими давно не пользуются — у всех есть сенсорные телефоны. Но она все еще стоит, хоть и дверь утащили, наверное, на металлолом, а трубку выдернули из аппарата. — Представляешь, когда-то давно кто-то разговаривал здесь с, например, любимым человеком? — говорит Изуку, проводя пальцем по пыльному толстому стеклу, быть может, едва уцелевшему. — Да… странное чувство.       Кацуки заходит тоже. Тесно, мрачно, дышать тяжело, а чувство дежавю отчего-то накатывает с головой.       Глаза на глаза. Опять. *** — Прости, Ями, — надрез, — но я всегда буду с тобой. И даже если ты против, милый, я останусь, — надрез.       Кап-кап.       Кожа мерзко расходится.       Кап-кап.       Кровь стекает из раны от локтя к запястью.       У Гого кружится голова, его нещадно тошнит.       Окровавленное лезвие, купленное три минуты назад в ближайшем канцелярском магазине, переходит в другую руку — такую же трясущуюся. — И если ты, Ями, прикажешь не трогать тебя в следующей жизни, то я обязательно не буду тебя слушать, — тихий шепот.       Он не услышит тебя, дурак. — Ты не услышишь меня, — надрез на второй руке. Длинный и глубокий, — дурак.       Всхлип.       …       И еще. Второй, третий.       …       Тысяча всхлипов с небес.       …       Гого холодно. Без Ямикумо так холодно.       …       Но ведь вот он — в этой телефонной будке.       Ноги промокают от ливня, потому что для двоих здесь слишком мало места, и ему было необходимо открыть дверцу. Пускай. Прохожих в этом неблагоприятном районе не бывает вовсе.       Впрочем, для двоих в этом мире и правда слишком мало места, может, поэтому Ямикумо решил уйти вот так — молча? Чертов предатель. — Мама, Папа, простите, но.. — порез на шее, — Я.. — бульканье и хрипы мешают говорить, дышать почти невозможно, — ..действительно быстро…       Клонит в сон, и он закрывает глаза, ощущая мерзкий металический вкус во рту. Ему жаль. Ему искренне жаль, что он плохой и эгоистичный сын, что он в сути своей настолько бесполезен, что Ямикумо, его луч надежды, и тот умер. Но, возможно, если бы Гого только ответил на звонок, то, может, все было бы иначе.       Но теперь здесь, на ледяном бетоне телефонной будки, он покончит с собой, чтобы встретить Ямикумо снова. И тогда они обязательно будут счастливы. — До свиданья, друг мой, до свиданья. Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье Обещает встречу впереди… — он шепчет, потому что говорить нет сил. Щеки все еще мокрые от слез, а окровавленная рука лежит на чужой — всегда холодной. Навсегда холодной. Расстанемся друзьями, милый мой Ями? — риторический вопрос. Последнее, о чем думает Гого — их единственная фотография на его рабочем столе. И на раны он все также не смотрит. ***       Изуку тут плохо. У него кружится голова, мелко трясутся руки. Он искренне не понимает, почему.       Он смотрит на телефонный аппарат несколько минут, почти не моргая. Это место ужасное, но почему-то он рад, что Кацуки привел его сюда. Изуку чувствует спиной чужую вздымающуюся грудь.       Вдох-выдох.       Вдох-выдох.       И опять.       Вдох.       Медленный выдох.       Протяжный вдох.       И такой же выдох.       Он чувствует мурашки по коже, чувствует землю ногами, чувствую ветерок, что охлаждает одежду все сильней. — Сколько людей умерло, Каччан, — начинает Изуку, — которые звонили своим близким отсюда.       И это рассуждение не нуждается в ответе. — И сколько неразрешенных конфликтов было здесь. Сколько признаний в любви, сколько потерь, — он рисует линию на пыли от одного края стекла к другому, — Поэтому, знаешь..       Кацуки молчит. В кровавых глазах отражается болючая тревожность. Не то, чтобы Изуку хотел увидеть именно это, когда поворачивался, но… — …Останься со мной навсегда, Каччан.       Чужие глаза чуть расширяются в неверии, чтобы потом вновь сузиться. Но нет, эти зрачки все такие же огромные. И в них все так же хочется тонуть. — Я останусь, Изуку.       По веснушчатой щеке катится хрупкая слеза. — Тогда поцелуй меня.       И он целует.       Кацуки хватает его за щеки, утирая влагу, и целует. Нежно, трепетно, так, как никогда и никто. Так, как может только он.       Изуку кладет руки на его шею, притягивая ближе. Он чувствует грудью чужую, и это горячо даже через две мокрые мерзкие футболки. В одно мгновение все становится безразличным, кроме мягких сладких губ, что сминают его собственные.

Птичье щебетание не слышно, вой ветра — тоже. Они едины снова, как тогда, когда танцевали вальс под дождем. Кажется, на тот момент Изуку тоже хотел это сделать.       В любом случае, все на своих местах.       Кацуки отстраняется, когда воздуха стало нахватать. Они шумно дышат, смотря друг на друга. Голодно.       Нет, это не добыча.       Это совершенное спасение.       И целуются опять. Уже более уверенно, даже кусаче, так, чтобы это запомнилось навсегда. Изуку не чувствует какого-то определенного вкуса, лишь сладость и запах пыли. А еще этих проклятых бомбочек в легких.       И безграничную любовь.       Он чувствует, что его нашли, спасли, пригрели. Он чувствует так много и одновременно ничего. Он чувствует, что теперь все будет иначе.       Все будет хорошо. — Давай не будем друзьями, Каччан? — риторический вопрос, ведь он знает ответ наперед.       Кацуки целует его снова.       Кто будет встречать одинокий рассвет — какая разница? Ведь они никогда не умрут.