Afire love

Шарль никогда прежде не чувствовал ничего подобного. Нет, у него, как и у всех, были симпатии, он не раз флиртовал, влюблялся и встречался, правда, обычно это не перерастало во что-то большее. Но чтобы испытывать не просто любовь, а нечто более сильное — такое с ним впервые. Он даже не может дать этому название, только безрезультатно мечется от мысли к мысли. Впрочем, вряд ли кто-то способен одним метким словцом обозвать состояние, когда связь с любимым человеком настолько сильная, настолько душа преисполнена искренних чувств и настолько по-райски хорошо и накрывает обожанием, что… Что ему опять кажется невозможным придать своим ощущениям правильную словесную оболочку. Они с Максом вместе достаточно давно. Вообще, вся их история полноправно заслуживает девятичасовую экранизацию, где найдётся место и ненависти, и соперничеству, и трогательным моментам, и дружбе, и триумфальным взлётам с болезненными падениями, и всему-всему. Но в конце концов судьба тесно переплела их пути, и теперь они вот уже как три года идут по одной дороге нога в ногу, рука об руку. Признания в любви стали обыденностью где-то полтора года назад. Ещё в самом начале отношений они решили, что не будут торопиться. Шарль был несказанно рад, когда Макс в одном из многочисленных откровенных разговоров обозначил свои серьёзные намерения. А раз они в этом сошлись, значит, с того момента им принадлежит всё время мира. Их чувства прочнели постепенно, — кому-то даже покажется, что медленно, — поэтому так уж вышло, что впервые заветное «я тебя люблю» прозвучало только спустя полтора года. И это нормально. Зато они успешно прошли через тьму испытаний, которые подкидывала, в частности, их работа. Теперь и она не помеха. Относительно, но всё же. Однако несмотря на то, что сейчас они уверенно говорят друг другу слова любви, это всё равно идёт вразрез текущим, совершенно новым ощущениям Шарля. Его сердце определённо получило какой-то апгрейд, причём неожиданным образом. Он просто делал себе кофе четыре дня назад, параллельно слушая музыку. Зазвучал знакомый голос рыжеволосого английского музыканта, и Леклер отчего-то начал вслушиваться в текст песни, оказавшейся не весёлой или такой, под которую было бы здорово катиться по закатной набережной в кабриолете. Она была красивой и — как это нередко случается с красивыми песнями — очень печальной, достающей до отдалённых уголков души. Сперва Шарль просто пробовал строчки на вкус, покачиваясь перед кофемашиной в такт музыке. Затем в голове сами по себе стали рождаться ассоциации, двери в чертоги разума распахнулись, и оттуда хлынули одно за другим воспоминания. Самые разные: от каких-то семейных, где, например, братья и отец пришли на его первую гонку в картинге, а после неё купили ему большую сладкую вату, до совместных с Максом. Потом все эти картинки принялись смешиваться по мере того, как аккорды за аккордами лились из колонок. Вот он снова видит отца, по приколу решившего примерить его детский шлем, отчего был похож на огромный гриб, а вот Макс стоит у окна своей комнаты в доме его мамы, куда они заскочили на Рождество, и смотрит на снег. Шарль до сих пор считает тот вечер одним из самых уютных в жизни. Вкусный праздничный ужин, посиделки у камина, немного глинтвейна, шутки и смех, аромат ели в гостиной, загадывание желаний в полночь и поцелуи под омелой. Он и подумать не мог, что когда-нибудь сможет ощущать по-семейному тёплую атмосферу не только в кругу своих родственников. В какой-то момент, когда песня заиграла уже даже не во второй раз, а в третий или четвертый, потому что он поставил её на повтор, чтобы лучше вникнуть, Шарль обнаружил себя сидящим на диване в гостиной и просто смотрящим в стену. По щекам бежали тоненькие солёные дорожки, а воспоминания стали подстать настроению композиции. Эд пропевал строчки об уходе любимого дедушки, и мысли само заполнило трагичное событие, которое Леклер не может вспоминать без боли в сердце, — смерть отца, чуть ли не самого родного ему человека. Тот день перевернул весь его мир, разделил его на до и после, заставил вырасти и взвалить на себя больший груз ответственности, который он до сих пор несёт на своих плечах. Правда, теперь ему намного легче это даётся, во многом благодаря Максу, показавшему ему, что иногда быть слабым — нормально, и он не одинок в своём горе. Макс смог доказать, что на него можно опереться в любой непонятный момент, в любой тяжёлой ситуации, когда сил уже никаких нет. И Шарль ему бесконечно благодарен. Не единственно за оказываемую поддержку — за всё. Потом он проигрывает в мыслях несколько своих неудачных гран-при, которые нанесли наиболее глубокие раны и которые были впоследствии добротно зашиты одним конкретным голландцем. Леклер думает, что сам бы тоже справился, однако, видимо, Рэд Булл и впрямь окрыляет, как бы банально ни звучало. Он сильный, это факт, но вера Макса в него, то, какими глазами тот смотрит всегда, то, как обнимает и какие правильные слова подбирает в разговорах, придаёт ему намного больше уверенности, чем когда он в одиночку собирает себя, как пазл из полумиллиона кусочков. Они встречаются и живут вместе всего три года, но сейчас у Шарля стойкое ощущение, что на самом деле куда дольше. Возможно, ещё с прошлых жизней тянется эта красная нить, а, возможно, у него уже едет крыша. Почти всё вокруг него пропитано Максом, не являясь вместе с тем нездоровым увлечением. Просто Ферстаппен занял нужную нишу в его жизни, чтобы идеально дополнять её. Он как финальный штрих на полотне великого мастера или последняя деталь в чемпионском болиде. Без него уже не то. Четыре дня назад, когда он впервые послушал эту песню, Шарль кое-что осознал. Спонтанно, сумбурно, после долгих слёз, по началу скорбных из-за нахлынувших воспоминаний, а затем счастливых, потому что он понял, что Макс — тот человек. Кого любят и принимают безусловно. Кого хочется «обнять точно так же, как вчера вечером», спрятав в кольце рук, проведя ладонями по спине, уткнувшись в шею и поцеловав в выпирающую ключицу. В чьи глаза можно «смотреть до тех пор, пока не встанет солнце». В них будет отражаться жаркий огонь, и любовь, и сама жизнь. Чьи губы были «созданы для того, чтобы раз за разом соединяться с его». С кем он любит «быть телом к телу», ощущая, как «их сердца начинают биться как одно». Если честно, раньше они не обсуждали совместную старость. Кто вообще это обсуждает в двадцать шесть лет? Никто. Вот и они нет. Но сейчас Шарль думает о том, что очень бы желал видеть Макса рядом с собой на протяжении всех дней, что ему отведены. Вместе гонять, соревноваться, заряжаться адреналином и занимать подиумы. Веселиться и наслаждаться молодостью, исполнять мечты и покорять новые вершины. Потом, когда пора придёт, вдвоём оставить автоспорт, пропуская вперёд славных новичков, которыми и они когда-то были. Вероятно, они уйдут не совсем — останутся координаторами или стратегами какими-нибудь. Обзаведутся собственным домом, куда на праздники будут съезжаться их семьи и друзья, с кем они прежде соревновались на трассе. Встретят почтенный возраст бок о бок, выпавшая коленная чашечка о выпавшую коленную чашечку. Возможно, в кругу детей и внуков, что, конечно, наиболее трудноисполнимое, однако Шарль, пребывающий под глубоким впечатлением от, казалось бы, всего лишь песни, не может остановить поток воображения. Ему хочется всего этого вместе с Максом. Но главное, чтобы и Макс был не против. Шарль — всё ещё под впечатлением — три дня назад купил кольца. Это осознание озарило его и просветлило настолько, что он даже не помнит, как собрался и помчал под покровом ночи в ювелирный магазин. Кто-нибудь скажет, что это выглядит, как необдуманное решение, однако Леклер так не считает. Он осмыслил за четверо суток каждую мелочь, вызывавшую в нём малейшее сомнение насчёт предложения. Ладно, наверное, кое-что всё-таки терзает, и успокоить его способны лишь Макс и его согласие, которое ещё надо получить. На утро пятого дня, если считать с момента, когда он услышал судьбоносную, по его мнению, песню Ширана, Шарль просыпается первым. Разлепив веки, бросает быстрый взгляд на часы на прикроватной тумбе. 10:41. Он осторожно высвобождается из тёплых объятий и садится в постели, потягиваясь. Прежде чем встать и направиться в душ, задерживает взор на сопящем Максе. Всматривается в такие расслабленные черты лица, которые он и вслепую узнает из тысячи. Не замечает, как откровенно залипает, а в памяти воссоздаётся вчерашний вечер. Ферстаппен сюрпризом пораньше вернулся в их апартаменты в Монако с какого-то важного собрания в штабе Рэд Булл в Англии. Материализовался на пороге квартиры с чемоданом, бутылкой вина и широкой улыбкой, и романтический ужин в домашних условиях произошёл сам собой. В целом ничего особенного: Шарль быстро приготовил пасту, а Макс выбрал фильм. Они расположились с тарелками в гостиной и за просмотром неторопливо обсуждали и мероприятие в Рэд Булл, и новости автоспорта, и как дела у их семей, и погоду в Милтон-Кинс, и планы на оставшиеся дни перерыва между гонками. В промежутках тот захваливал пасту, приговаривая, как скучал по его блюдам, на что Шарль благодарно краснел. После того, как еда и фильм кончились, они прибрались и, по очереди сгоняв в душ, завалились в кровать, где ещё в течение часа полушёпотом переговаривались в приятном полумраке спальни, периодически даря друг другу медленные поцелуи. Шарль вполне спокойно переносит разлуку, даже долгую, но, когда Макс перед самым сном даёт ему улечься на себя и крепко обнимает, зарываясь носом в его вихры и мягко касаясь губами лба, он чувствует, что в действительности очень тосковал. Сердце щемит от переполняющих его эмоций. «Либо сегодня, либо я даю голову на отсечение», — думает про себя Шарль и еле слышно поднимается с кровати, позволяя возлюбленному безмятежно досмотреть десятый — или какой там уже по счёту? — сон. Самого его начинает немного потряхивать, но отступать он не намерен. От своего не отступают. Стоя под прохладными струями воды, Леклер думает, как ему всё провернуть. Наверное, надо организовать ужин. Не супер изысканный, в домашней обстановке, потому что, во-первых, они всё ещё гонщики королевы автоспорта, связанные по рукам и ногам контрактами, и слухи им ни к чему; в этом плане всему своё время, и пока достаточно того, что в командах знают о них. Будет нехорошо, если они подставят кого-нибудь, в том числе и себя. Вообще, Шарлю несказанно повезло, что никто из покупателей в том ювелирном не оказался фанатом Формулы, и ему не пришлось на следующее утро судорожно просматривать кричащие заголовки статей из-за того, что не сдержал своего порыва. Во-вторых, ему хочется сохранить интимность момента. Всё-таки он собирается обнажить душу, пусть и перед любимым, которому всецело доверяет. Так что дома будет лучше всего это сделать. «Ещё и свечи зажжём», — делает пометку самому себе, выходя из душа и направляясь в кухню, чтобы приготовить завтрак. Пока жарился омлет и варился кофе, Шарль чувствовал, как волнение начинает удваиваться. К вечеру его им захлестнёт, он уверен, и это проблема, ведь ему меньше всего хочется облажаться перед Максом. Живот неприятно скручивает, и Леклер настолько погружается в серьёзные думы, что не замечает, как перестаёт быть единственным бодрствующим существом в квартире. Макс фактически подкрадывается к нему сзади, прижимаясь ближе и руками забираясь под его домашнюю футболку. Коротко касается губами затылка и устраивается головой на плече. – Доброе утро, — голос отдаёт хрипотцой ото сна. — Как спалось? – С тобой всегда замечательно спится, — отвечает Шарль, раскладывая дожарившийся омлет по тарелкам. — А тебе? – Тоже. А вот просыпаться было не очень. Эта фраза заставляет Шарля хихикнуть. И кто бы мог подумать, что голландский лев, который соперников ест не оставляя крошек, дождь Милтон-Кинс, действующий чемпион мира, известный своей прямолинейностью и агрессией на треке, будет строить из себя расстроенного из-за того, что его возлюбленный встал раньше него и бросил в кровати на произвол судьбы? Они садятся завтракать. В кухне приятно светло, солнце греет спины сквозь стёкла, витает аромат кофе и омлета. Тихо. И им не впервой молча есть, это обыкновенная практика, и они обязательно разговорятся после, однако Шарлю кажется, что Макс догадывается: что-то не так. Тот всегда с поразительной точностью считывает его состояние, и, вероятно, сейчас тоже улавливает некие изменения в нём. Что ж, совсем скоро тот поймёт, почему Леклер немного не такой, как обычно. Уже скоро. И от этой мысли, очень приятной, но слишком уж волнительной, его опять будто током прошибает. Он ёжится, что не укрывается от внимательных глаз. – Шарли? Всё хорошо? — осторожно интересуется Ферстаппен, отхлёбывая кофе. – Да, конечно, — отзывается он спокойно. Чёрт, Леклер бы с удовольствием вывалил бы всё, но он решил: вечером, значит, вечером. — Какие у нас планы? – А чем хочешь заняться? И они скатываются в обсуждение совместного отдыха, в итоге останавливаясь на том, что после завтрака завалятся в гостиную и порубятся в фифу, а потом отправятся в домашний спортзал. Скучно, конечно, но скоро у них гран-при Майами, а в Штатах пространства побольше, где можно будет уединиться вне отеля. Тогда и отдохнут как-нибудь иначе. Шарль ожидал, что ему удастся отвлечься до момента икс. Но вышло всё резко напротив. Весь день он был каким-то рассеянным: в фифе жёстко тупил, хотя Макс здорово улучшил его способности, прежде чем начать играть по-крупному; в спортзале, выполняя привычные тренировки, никак не мог сконцентрироваться на упражнениях и часто сбивался то со счёту, то с дыхания, чем лишь вызывал взволнованные взгляды. Ближе к восьми вечера они стали задумываться об ужине. – Позволь мне позаботиться об этом. – Уверен? — уточняет Макс, готовый и доставку заказать, и самому, если понадобится, встать у плиты и попытаться «сконструировать» что-то съедобное. – Ты не представляешь насколько, — с самой заговорщической улыбкой, на которую только способен человек, собирающийся делать предложение, произносит Шарль и, поцеловав любимые губы, ретируется. Его пробирает на нервное хихиканье. Хочется пошутить, что он уже ни в чём не уверен, но это не выходит за рамки плохой шутки. От своего намерения Леклер ни при каких обстоятельствах, даже под дулом пистолета, не собирается отказываться, и пусть он хоть умрёт от волнения. Наверное, Ферстаппен заслуживает более романтичного предложения руки и сердца, например, на каком-нибудь побережье, где будут только они, закат и море, а не обычный ужин при свечах в квартире, для которого они даже наряжаться никак не будут, однако Шарлю кажется, что он просто не выдержит этого ожидания вкупе с поиском подходящего места. Он не может долее томить в себе это сильное, глубокое чувство, что так и рвётся наружу, так и требует, чтобы о нём заявили. И лучше слов с такой задачей справятся аккуратные кольца из белого золота. Он включает негромко подборку песен восьмидесятых на фон. Решив, что немного лёгкого рока ему не помешает, Шарль приступает к воплощению задумки. Спагетти аматричана — одно из немногих блюд, что он готовит беспроигрышно. Впрочем, с его работой не так уж много времени практиковаться в кулинарии, так что выбора у него особо нет. Начинает он вполне неплохо: варящаяся паста выглядит многообещающе, а ароматы, витающие в кухне, спешат соответствовать. Шарль даже чувствует некоторый прилив уверенности. С каждой ровно нарезанной полоской бекона он зарабатывает плюс десять очков к смелости. Казалось бы, что может пойти не так? Абсолютно всё. Леклер, хоть и больше склоняется к тому, что ему ответят согласием, так или иначе оставляет Максу право выбора и возможность отказать. Всё-таки они не обсуждали настолько совместную жизнь, поэтому он не имеет ни единого права уговаривать или давить. Несмотря на положительные перспективы, сознание буквально атакует страшная мысль: а если действительно откажет? Назовёт придурком и скажет, что не планировал женитьбу? Обвинит в том, что не предупредил о своих намерениях, что не дал пространства подумать? И ещё миллион похожих вопросов, на которые он не решается отвечать во имя собственной чудом пережившей множество потрясений психики, однако мир сегодня явно настроен против него. Шарль настолько задумывается, погружаясь в Марианскую впадину вновь нахлынувших тревог, что упускает из виду свои бекон и спагетти. Он спешно перемешивает смесь на сковороде и мгновенно понимает, что в этом больше нет смысла. Леклер подцепляет лопаткой потемневшую полоску бекона и пробует. Горчит; вкус мяса почти не чувствуется, его перебивает горечь — настолько пережарилось. Шарль старается взять себя в руки и переключается на спагетти. Даже если бекон не вышел, у него всё ещё в наличии ингредиенты для соуса и пармезан, а сыр исправит даже неисправимое. Он снимает кастрюлю с огня, сливает воду и в ужасе осознаёт, что макароны разварились, норовя слипнуться. Шарль пытается оперативно думать, как выйти из положения, но чем дольше думает, тем больше его захлёстывает разочарование. Ему, конечно, удаётся не пойти на поводу у эмоций. Только спагетти, впрочем, как и всё остальное, уже не спасти. Ужин испорчен. Испорчен им. «Что ещё ты испортишь сегодня? Может быть, собственные отношения?» — отвратительно шутит и затем напоминает себе о том, что следовало бы убрать результаты потуг приготовить что-то для особенного вечера. – Как ты тут? — Ферстаппен появляется в дверном проёме и плечом облокачивается на стену. — Помочь, может? Шарль хмыкает. – Даже не знаю, чем тут поможешь. – В плане? — непонимающе спрашивает Макс и подходит к нему, бегло оглядывая плиту, где до сих пор покоились неудавшиеся бекон и спагетти. — О… Повисает молчание, и на Шарля оно давит бетонной плитой. Он знает: тот ему и слова в упрёк не скажет, лишь попытается свести всё к шутке, дабы разрядить обстановку, и при любых других обстоятельствах они бы оба посмеялись над этой мелочью и забыли. Однако сегодняшний вечер не является «мелочью». – Не твой день, да? — с лёгкой улыбкой, совершенно безобидной и ласковой, интересуется Макс и треплет его по волосам. Шарль никак не реагирует на прикосновение, невольно отстраняется и бредёт к столу. – Вообще не мой, — тихо соглашается, не пытаясь скрывать своего расстроенного — если мягко выразиться — состояния. – Закажем пиццу? — предлагает буднично тот, параллельно отправляя в ведро содержимое сковородки. Шарль не отвечает. Он не хочет пиццу. Он не хочет заказывать еду. Ему всего лишь нужно было приготовить их любимое блюдо, зажечь свечи и, подобрав верные слова, встать на одно колено с одним вопросом на устах. Леклер провалился на первом же, чёрт его дери, этапе. – Шарль, — зовёт Макс, заметив, как поник его возлюбленный. Ферстаппен откладывает посуду и садится на стул рядом с ним, придвигаясь максимально близко. Обнимает за плечи, чуть притягивая к себе. — Эй, это просто спагетти. Мы можем заказать продукты и попробовать сделать эти макароны ещё раз. – Вот я согласился с тем, что сегодня не мой день, — он вдруг перебивает его, пропуская мимо ушей вполне трезвое решение его бед. — Однако я так расстроен не потому, что сегодня не мой день, — специально расставляет акценты, стараясь яснее донести свою мысль. — Мне грустно, потому что это должен был быть наш день. Наш вечер. Макс хмурится. – Так они и есть, нет? И день, и вечер. Мы вместе всё время. – Я не совсем об этом. Боже, Макс, прости меня, пожалуйста, ради всего святого. Я полный идиот, — Шарль подскакивает со стула, тем самым ещё сильнее вгоняя Ферстаппена в недоумение, и бежит в спальню. Он открывает нижнюю полку в своей прикроватной тумбочке и, немного порывшись, со дна достаёт красную бархатную коробочку. Задерживается, колеблясь в спешных раздумьях, как преподнести кольца, и, сунув их в итоге в карман домашних штанов, возвращается в кухню. Сперва объяснится. Постарается, во всяком случае. А объяснений ждали, хоть и взволнованно, но очень терпеливо, не требуя сиюминутности. Макс вообще в который раз его удивляет. Несмотря на суровое воспитание и созданный отцом и СМИ образ плохого парня, внутри тот остаётся мягким человеком. В гонках проявляет напористость и агрессию, но с ним — исключительно нежность и заботу. – Несколько дней назад я послушал одну песню, которая натолкнула меня на кое-какие мысли, — начинает Шарль издалека, усевшись обратно на стул возле любимого. — Я долго и много думал, и, в общем-то, решился на одну вещь… Он мнётся, не зная, как подступиться к сути, и Макс в поддерживающем жесте кладёт руку ему на спину, аккуратно поглаживая, пальцами приходясь по позвонкам. – Я хотел устроить нам романтический ужин сегодня. Не по-ресторанному, конечно, я не настолько крут, но что-то такое, что точно бы тебе понравилось. Да и мне тоже. Я весь день пытался сообразить, как претворить мой сюрприз в жизнь, но результат ты и сам видишь, — Леклер горько усмехается, оглядываясь на плиту. – Ты по этому поводу так парился? Из-за ужина? — участливо спрашивает тот, на что Шарль кивает. Если бы тот только знал, из-за чего в первую очередь он парился. Губы Макса трогает тёплая улыбка. — Не переживай. Я нисколько не расстроен, если тебя это немного успокоит. Завтра предлагаю приготовить то же самое, но вдвоём. Обещаю, что буду не только стоять над душой и воровать еду у тебя из-под носа. Шарль робко улыбается в ответ, чувствуя, как щиплет в носу от желания пустить слезу. Он ни капли не сомневается в своём намерении и выборе. Разве можно как-то по-другому, когда собственноручно раскопал такой алмаз? – В конце концов, это не второе место в гран-при, чтобы убиваться так. Правильно, нельзя. – Да пошёл ты, — он знает, что тот шутит, но всё равно несильно пихает его ногой под столом, слушая довольное хихиканье сбоку. Они замолкают, но в воздухе витает отчётливая недосказанность, палкой тычущая Леклеру в поясницу, чтобы он наконец раскрыл рот и сказал самое главное. Шарль поворачивается к Максу и встречается с ним взглядом, теряясь в нём, в таком глубоком, любящем и цвета моря райских островов, на одном из которых они точно когда-то отдыхали. Ради этих глаз он рискнёт. – Есть ещё кое-что. – Да? — Ферстаппен тут же становится весь внимание. – Если вернуться к самому началу, то… В общем-то, пока я слушал эту песню, я неожиданно понял, что хотел бы быть с тобой всю жизнь, — выпаливает он на одном дыхании. Макс не подаёт виду, но Леклер ощущает всем собой, как тот замер от удивления. Ещё бы — в какое нетипичное русло перетёк их диалог! Назад дороги нет. – Ну, то есть не прям уж так внезапно, — поясняет Шарль, неловко улыбаясь уголками губ, — полагаю, я жил с этим знанием уже довольно долго, просто… Лирика песни оказала на меня совершенно неожиданное воздействие. Я очень много думал о том, какого это, когда два человека любят настолько, что готовы разделить друг с другом всю свою судьбу. Свой дом, увлечения. Готовы создать семью, завести детей. Это ведь очень серьёзно и ответственно, тут нельзя просто ткнуть пальцем в небо, и всё же каким-то магическим образом люди умудряются найти друг друга. И вот на меня словно пролили свет какие-то высшие силы, не меньше. Я понял, что тоже нашёл. Может, три года кому-то покажутся слишком маленьким временным отрезком для такого шага, однако же мне всё кристально ясно. Я осознал, что только с тобой мне не страшно смотреть в будущее. Что только тебя я вижу рядом с собой через много-много лет, когда мы уже будем сморщенными сварливыми стариками с больными суставами и единственной отдушиной в виде персикового сада под окном. В тебе моё спокойствие, моя вера и сила, мои любовь и счастье. А большего мне и не нужно. Пока произносит слово за словом, вытаскивает коробочку из кармана и кладёт её на стол. Макс смотрит то на него, то на неё абсолютно нечитаемо, но Шарлю не составляет особого труда догадаться, что тот испытывает. Переживает такую же эмоциональную встряску. Возможно, немного большую, нежели он, потому что если Леклер вынашивал в себе всё это в течение нескольких дней, то для Макса его речи — как снегопад в мае. – Мне самому странно и даже немного обидно, что прийти к этому заключению мне помогла всего-навсего случайная песня в плейлисте, который ежедневно автоматически обновляется, но я благодарен такой случайности, потому что я получил гораздо больше, чем мог себе представить. Сейчас я знаю наверняка, чего желаю и жду от жизни. А желаю я нас и вплоть до старости. Наверное, это прозвучит несколько эгоистично и собственнически… — он хмурится. — И, вероятно, я всё же дурак. Мы с тобой это даже не обсуждали, и ты имеешь полное право отказать мне и высказать всё, что думаешь. У тебя есть выбор, и я приму любое твоё решение. Наше общее счастье для меня важнее моих собственных прихотей. Шарль заканчивает свою исповедь и чувствует, как один из двух огромных камней сваливается с души, впуская в лёгкие воздух. Он еле слышно делает глубокие вдох-выдох, параллельно наблюдая за реакцией Макса, который, хоть и продолжает притворяться непробиваемой крепостью, всё равно напряжён. Леклер ощущает это каждой клеточкой своего тела. Они оба погружаются в думы на недолгие безмолвные три минуты, которые, по общим меркам, растягиваются до уровня бесконечности. – Шарль, — сглотнув, зовёт Ферстаппен, первым выныривая из чертогов разума. Леклер мгновенно оживает и с плохо скрываемой надеждой устремляет взор на того. – Ты ведь не спросил меня, верно? – А? — Шарль глупо моргает в недоумении. Голову насквозь простреливает отчаянная мысль о том, что у них всё-таки намечается долгий и неприятный разговор насчёт его самодеятельности, и ему хочется провалиться сквозь землю от стыда, смятения и злости на себя. – Ну… — нетипично смущённо тянет Макс. Теперь очередь Шарля впадать в ступор. — Признаться, я думал, что в конце своей нешуточно восхитительной речи ты назовёшь меня моим полным именем и спросишь, согласен ли я и всё такое, после чего я, как полагается тем, кому делают предложение, пущу слезу. Это же предложение, да? Ферстаппен, будучи очень тронутым, всё равно робко уточняет, выглядя при этом таким потерянным, как котёнок у дороги. Чистые счастье и любовь проникают в капилляры, вены и артерии, растекаются по всему организму, готовясь взорваться фейерверком. Собственные щёки краснеют, как рассветное солнце пустыни, а глаза светятся тысячей звёзд. Однако Леклер упускает это и искренне считает, что это он сейчас должен робеть и реветь. Он думал, что сильнее, чем со спагетти, лохануться нельзя, но, видит Бог, бесконечность действительно не предел. Как можно предлагать руку и сердце, не спросив главного каноничного вопроса? Поэтому-то Ферстаппен и молчал, по всей видимости: ждал, когда Шарль догадается, что кое-чего недоговорил. Но получилось то, что получилось. – Боже, извини меня, я… Ох, — Шарль нервничает, но ему не позволяют остаться наедине с волнением. Абсолютно сияющий, тот берёт его руки в свои и смотрит на него с бесконечной нежностью, через прикосновения передавая поддержку и делясь уверенностью. Монегаск держится за любимого, как за спасательный круг, и, расправив плечи, наконец с расстановкой говорит: — Макс Эмилиан Ферстаппен. В горе или в радости. На рассвете или на закате, на треке или вне гонок. Где и кем бы мы ни были, согласен ли ты стать моим мужем и пройти со мной нашу самую длинную дистанцию? — сердцебиение обоих учащается, подстраиваясь в итоге под единый ритм. — Ты выйдешь за меня? Леклер не очень понимает, зачем спрашивает дважды по сути одно и то же, но разными словами, однако он уже не вполне трезво соображает, а посему не беспокоится, насколько глупо или странно мог прозвучать. Ему просто нужен ответ Макса. – Конечно, — и он незамедлительно его получает. — Конечно, Шарль Марк Эрвэ Персиваль Леклер, я стану твоим мужем, иначе и быть не может. Это будет наша лучшая дистанция. С души валится второй камень и разбивается о скалы любви. В который раз побеждает сия жгучая чертовка, но как же хорошо, когда она вновь и вновь одерживает верх над всем остальным в мире! Шарль не чувствует слёз на щеках: он занят крепкими и самыми надёжными объятиями и лёгкими, как крылья бабочки, но чувственными поцелуями вразброс по всему лицу — куда только дотянутся эти голландские губы, что мягче и слаще зефира. Они стоят вот так, обнявшись, посреди кухни, и ничто другое в этот волшебный миг не имеет значения: ни разваренные спагетти, ни сгоревший бекон, не приходящие уведомления, ни шум за окном, ни гонки и титулы. Только они и важны. В груди — лёгкость и благоговение, в сердце — счастье и обожание. Шарль, млея от заботливых прикосновений, пребывает в каком-то тупом неверии. Он как будто в невесомости: летит куда-то, не ощущая собственного тела. В сознании вертится единственное: этот человек, в чьих сильных руках он находится, только что согласился провести с ним всю жизнь. Всю. Немыслимо. И это после его невнятного предложения, на которое он сподобился после прослушивания песни, пока готовил кофе. Просто нереально. Ну, или всё-таки реально. Потому что вот Макс ненадолго отстраняется, но только для того, чтобы наконец открыть бархатную коробочку, благополучно оставленную на столе. Шарль забывает, как дышать, пока Ферстаппен аккуратно надевает кольцо ему на безымянный палец левой руки и прижимается губами к костяшкам. А когда наступает его черёд, он едва не роняет второе кольцо, на что лишь слышит любимый им до безумия хриплый смех. После они возвращаются в объятия друг друга, не в состоянии насытиться. Скорее всего, в таком положении — довольно-таки удобном — они пробудут минимум до завтрашнего утра, а там как ни крути придётся разорваться, ведь дела никто не отменял, да и родителям надо сообщить радостные новости. Сейчас же им предпочтительнее наслаждаться столь интимным мгновением, предназначенным исключительно для них. – Фред меня прикончит, — полушёпотом говорит Леклер, утыкаясь носом в шею Макса и коротко целуя мягкую кожу. – Я ему не позволю, — спокойно отвечает тот, щекой прислоняясь к его виску, и у Шарля нет ни единой причины не верить. — Хорнер максимум заставит меня надеть кольцо на другую руку, пока они не придумают, как заявить обо всём общественности. Люди же не слепые, так или иначе придётся признаваться. – Справимся. – Да. Леклер отстраняется на жалкие миллиметры и тянется к родным губам, что с готовностью находят его собственные, позволяя им воссоединиться. Макс целует без напора, без излишней страсти, просто даря любовь, ласку и ничего более, пока крепче обнимает возлюбленного. После они быстро прибираются в кухне и, разместившись на диване в гостиной в уютной тишине, всё-таки заказывают доставку. Силы и желание остались только на то, чтобы лежать в горизонтальном положении, сплетясь конечностями, точно с намерением врасти друг в друга, чтобы уж наверняка на всю жизнь. В то время как Макс то и дело притирается носом к носу и прокладывает дорожки из мелких поцелуев вдоль и поперёк его лица, Шарль мысленно заключает: впереди их ждёт масса трудностей на пути к драгоценному умиротворению и счастью. Но они — вместе. Рука об руку, шлем к шлему, кольцо за кольцо. До конца. И нет ни единой причины не верить.