Бог устал нас любить

– Пиздуй нахуй отсюда, Адидас, — дверь резко дёргают, но Вова успевает сунуть ногу в щель. — Поговорить надо. — А чё, ты мне ещё не все предъявил, что ли? — Кащей криво усмехается, но оскал быстро спадает с лица, раны слишком свежие. Господи, даже недели не прошло. — Ну значит надо было сразу договаривать, шанс свой ты уже прохерил. Вали пацанам рассказывай, я тебя уже наслушался. Вова мнется пару секунд и решает проскочить оправдания с извинениями, — Там Маратке чуть ухо не отрезали. Дом быта. Девчонку нашу... — он снова тормозит, — забрали. Непонятно ещё, что с ней. Кащей тихо усмехается. — Непонятно ему, блять. Чёт котелок-то у тебя совсем не варит, Вова. Вообще нет предположений? Вова молчит, собираясь с мыслями. — От меня конкретно вам че надо теперь? — Помощь. Слово обжигает горло, он морщится, все ещё не поднимая глаз. — О как, — Кащей приваливается плечом к дверному косяку и шарит по карманам в поисках пачки. — Я смотрю вы мне охуенно помогли. Иди своре своей приказывай, Адидас, пусть они и разруливают, — он прикуривает, дым клубится прямо в лицо Вове, — меня ж по всему городу в хуй никто не ставит, или ты забыл, родной? Как же угашенный-то пойдёт решать дела, да ещё и от лица Универсама, который его отшил на днях. Как это выглядеть будет, ты не подумал? Вова молчит и поддевает ботинком кусок плитки. — Картина маслом, Вовочка не справился с ответственностью. Что, не пошла тебе роль главаря? — В словах слышно улыбку, Кащей делает паузу и неторопливо затягивается, — Вот только поздняк метаться, Вова. От меня ты ничего не получишь. Он снова тянется к двери, и Суворов решает, что все возможное он уже просрал; цепляется за последнюю надежду. Говорить такое стыдно, блять, унизительно, но больше ему предложить нечего. Он делает глубокий вдох. — Ты мне нужен. — Ммм, — окурок щелчком летит на лестничную клетку. — Ну понятно, чё. Еще что скажешь? — Прости. Вова все-таки находит в себе силы оторвать глаза от пола. Кащей смотрит на него спокойно, лыбится сволочь, злорадствует. На секунду ему кажется, что в тёмных глазах напротив промелькнуло сочувствие. На пару секунд ему показалось что все не зря, и все можно исправить. Кащей кладёт руку ему на плечо, крепко сжимает и наклоняется близко-близко. — Пацаны не извиняются. Грохот входной двери гремит в ушах выстрелом, плечо, за которое его оттолкнули резко и сильно, горит огнем, Вова пялится на ручку пустым взглядом. Из квартиры больше не доносится ни звука, зато кровь в ушах отбивает сошедший с ума пульс. Как-то внезапно приходит осознание, что всё. Баста. Гагарин долетался, а он, видимо, допрыгался. Проебал. Вова поднимает глаза к прокуренному грязному потолку и сглатывает ком в горле. Решать что-то действительно надо, он не может показать пацанам слабость. Кащей его послал, но вряд ли кто-то успел донести ему про раскулаченный сейф. Решать что-то надо, причём резво и уверенно. Возвращаясь в каморку, Вова достаёт Кащеевский пистолет. *** — Да сколько раз тебе повторять надо? — Кащей недовольно кривится, но дверь захлопнуть не пытается. Поздно уже, этот теперь не отлипнет со своей упертостью, будет тарабанить, пока с петель не снесёт. Цепочку что-ли повесить, как у бабки была. Да нет, бред какой-то. Всякая ересь в голову лезет, видимо, недостаточно накатил, а ересь надо глушить. Мысли разбегаются, как тараканы под внезапно включенным светом на кухне, взгляд концентрируется с трудом, и хуй проссышь – от позднего часа, водки или просто подъездного сумрака. Вова умудряется выглядеть ещё хуже, чем пару часов назад. – Я человека убил. Кащей не сразу переваривает сказанное. Сначала воспринимается просто набор звуков, спустя секунды доходит смысл сказанного. Приплыли. Если быть до конца честным, он знал, что рано или поздно Вовка до такого дойдёт. Вопрос времени; у этого оболдуя всегда вспыльчивость была помножена на жестокость, особого человеколюбия за ним тоже замечено не было, хоть и прикрывался он справедливостью весьма старательно. Может и правда верил, что название его действиям – праведный гнев, а не садистские замашки. Злиться на него больше нет никаких сил, понимание, что он первый и единственный, к кому Вова пришёл с таким признанием – как бы не хотелось это признавать – льстит и разливается внутри вот прямо вообще сейчас ненужным теплом. Доверяет таки, гаденыш. В душу плюнул, прилюдно в грязь втоптал, но опомнился, как всегда, только постфактум, что доверять ему больше некому. Кащей молча оставляет дверь открытой и уходит на кухню доставать вторую рюмку. Уже оттуда слышит, как Вова закрывает входную на замок, шуршит курткой и тоже плетется в сторону кухни, наступая, как всегда, на скрипучую половицу. Скорее падает, чем садится на табуретку и молча пялит на столешницу, взгляд пустой, руки зажаты между коленями. Кащей сказал бы, чтобы не дрожали, но как-то не складывается картинка. Человек с войны вернулся, не могло же его так размазать из-за одного убийства, он бы руку дал на отсечение, что в Афгане Вовка и похуже творил. Тот внезапно отмирает, промаргивается и все так же молча вынимает из кармана пистолет, откладывая его на стол. Кащей вскидывает бровь. И хватило же наглости... — Человека убил и улики притащил мне на хату? Ну спасибо, Вова, — невесело усмехается, окидывая взглядом знакомое оружие. Вскрыл все-таки его сейф, вот же дрянь. Ещё и бабло все своре своей раздал поди. Совсем не вовремя вспоминается, что там ещё был его кастет, сейчас либо вернувшийся хозяину, либо по наследству перекочевавший к Марату. Хочется верить, что от кастета, с которым он бегал еще до войны, до Кащеевского срока, до того, как они успели бездарно проебать все хорошее что у них когда-то было, Вова не открестился так же, как он открестился от самого Кащея. Да что ж ты будешь делать. Пока закрученная спираль ностальгии не успела выстрелить ему прямо между рёбер, Кащей опрокидывает в себя стопку. Ересь надо глушить. Со стуком ставит стекло обратно и садится на второй табурет. Вова по-прежнему молчит. — Кого грохнул-то хоть? — Жёлтого. Обидно даже. Дружбы как таковой с ним Кащей не водил, но взаимное уважение было, да и отношения с домбытовскими у них были неплохие. Но это пока Вова не встал во главе. — Свидетели есть? — Пятеро. Или четверо. — Блять, Вова. — У всех по пуле в колене, у одного в руке. Кащей тяжело вздыхает и устало трёт глаза. Был бы трезвый, ёбнулся б. За окном тьмища – глаз выколи, но, если верить часам, утро почти наступило. Началось и правда не с кофе. — Вов, ты дебил? — В бега надо теперь. — Ну сука наверное надо, да, раз такое дело. Кащей старается не думать, насколько у Вовы отсутствующий и пресно-пустой голос. Он в целом на интонации не щедрится обычно, но сегодня как будто все краски выкачали. Кащей разливает и подталкивает рюмку Вове. Спортсмен-комсомолец смотрит на неё несколько секунд, будто та его покусает, и все-таки берет. — Вова, вот только мне не пизди. Не мог ты так охуеть с того, что курок спустил. Почему пришибленный-то такой? Вова ставит на стол пустую рюмку и морщится. Отвык, видать. — Мне же теперь придётся уехать. Возможно, навсегда. Или всю жизнь в страхе. — Ну или сядешь. Будем с тобой два сапога пара. Шутка пролетает мимо бедовой светлой макушки, Кащей может поклясться, что чувствует, как метафорические тучи сгущаются вокруг этого скорбного лика. На кой черт Вова оставил свидетелей, которые как пить дать первым делом похромают в участок сдавать главаря враждебной группировки, почему не убил, он не спрашивает. Смысла уже нет, да и ответ он скорее всего уже знает. "Не подумал". В пылу вершения великой справедливости запамятовал. В голову как-то не пришло. Да что у тебя вообще в эту голову приходит кроме хуевых идей, Вов. В дверь снова, уже третий раз за эту треклятую ночь, колотят, и Вова едва заметно вздрагивает. — Сука, проходной двор, а не хата, — Кащей поднимается с места, навостряется в сторону входа, но его ловят за запястье. — Не открывай. — Да как не открывать-то? — Не надо, скажешь потом, что спал или дома не был, не открывай. — Так люди, может, важные вопросы решать пришли. Может, про Жёлтого спрашивать, может, наоборот рассказать. Вот, говоришь, уважение я потерял, — Кащей чувствует невыносимое желание помразотничать, наклоняется, пытается заглянуть в глаза, но Вова увлечённо рассматривает трещину в полу, — А люди все равно ко мне ходят. Тебя на улицах кто особо знает-то, Адидас? Кащей скалится, знает, что давит на больное. Выплевывает кличку как издевательство, наклоняется ещё ближе, добивает, — Ну, из уважаемых людей, я имею в виду. Отстраняется, улыбка с лица не сходит, смотрит на Вову сверху вниз, пока тот прожигает его взглядом и заметно пытается сдержаться. Смотрит не с презрением, как тогда на коробке, а с гневом. Такой взгляд Кащею нравится в разы больше. Вова шумно вдыхает и сжимает кулаки, Кащей лыбится ещё довольнее. Посетители оказываются не особо настойчивыми. Полминуты стуков и все стихает. — "Уважаемые" в твоём понимании – это зэки бывшие? — наконец выдаёт Вова, не сводя глаз, и боже, если бы взглядом можно было убить. Кащей только усмехается и качает головой, — Эх, Вовка, ну зачем казаться тупее, чем ты есть. Он садится обратно за стол и Вова, повернувшись за ним, снова натыкается на выложенный пистолет; меняется в лице, будто успел забыть, зачем сюда пришёл. Кащей стягивает с подоконника пачку сигарет и закуривает. — Никит... Ну нихуя себе подгон. Он на секунду замирает и заинтересованно разворачивается к Вове, которому, ей богу, кружевной платочек бы в руки потеребить, к такому выражению лица подошёл бы как влитой. По имени он его не звал уже два года. Как вернулся, ещё ни разу. Кащей выдыхает дым и ждёт. — Ты поедешь со мной? Вова поднимает глаза. Кащей улыбается. — Куда, родной? — В Абхазию. — А че не на Камчатку? — Кончай прикалываться, Никит, я серьёзно. — Так я тоже на полном серьёзе. На мне ещё гематомы не зажили после твоего выступления, а ты мне предлагаешь с тобой в бега? Кинуть город, в котором я авторитет зубами выгрызал? Ради тебя? Я тебя с Афгана ждал, Вов, — Он вдруг скидывает хохмы и смотрит серьёзно. — Два ебаных года. Каждый день думал, что если твоей семье похоронка придёт, я даже не узнаю сразу. Я скучал по тебе. А как ты вернулся, выяснилось, что я тебе больше не нужен, так получается? Кащей выжидает паузу, даёт Вове возможность ответить, но тот угрюмо молчит. — Собрал вокруг себя всех обиженных и униженных и решил в революцию поиграть. Думал, повоевал – значит авторитет себе заработал, и никакие уголовники тебе теперь в хуй не уперлись, да? А как только жареным запахло, сразу сюда. Больше жилетки не нашлось, чтоб поплакаться. Вова резко поднимается, но не успевает сделать шага, его ловят за руку и сажают обратно. — Нет, ты меня дослушай, родной. Куда намылился? Тебя сейчас ищут и менты, и домбытовские, думаешь, стоит сейчас по дворам шастать? Ты ж как вернулся с войны своей, слова доброго мне не сказал. Начал предъявы кидать с первого дня, потом походил, подумал и из группировки отшил. И вот теперь пришёл? Потому что идти больше некуда, да, Вов? А я, по-твоему, с памятью золотой рыбки, на шею тебе брошусь, от всего защищу? — Он даже близко не закончил, но Вова вдруг перебивает все наболевшее. — Я извинился, что ты ещё от меня хочешь? — Смотрит в глаза, с вызовом, уверенно, будто не он из них двоих припёрся за помощью. — На коленях я уже просил прощения сегодня, больше не собираюсь. Кащей осаждается. Невольно представляет картину и мысленно присвистывает. Неужели перед Жёлтым? Гордый, знающий себе цену Вова? Вспоминаются его слова про Марата и едва не отрезанное ухо, так картина складывается пореалистичнее. Вот же мрази. У Вовы на лице калейдоскоп эмоций останавливается на смутном раскаянии, что не сумел сдержать язык за зубами. Хотя бы глаза больше не прячет, и на том спасибо. Смотрит загнанным волком, но не отдергивает руку, не отшатывается. Оболтуса этого бедового хочется обнять до хруста костей и укрыть от всего, что снаружи. От ментов этих злоебучих и тем более от группировщиков, может правда махнуть в Абхазию? Синяки и ссадины по всему телу до сих пор ноют, хорошо, что чудом обошелся без переломов. Тело помнит, но у души – или что там у него водится вместо неё – планы другие. Неужели отболело. Кащей грустно усмехается, — Да ничего я от тебя не хочу. Сволочь ты, Вова, редкостная. — Он тушит окурок и выдыхает последнюю затяжку. — Билеты завтра возьмём, до этого приводи дела в порядок, но не светись нигде. Хотя, знаешь, вообще не вылазь никуда, отвезу тебя к дяде Толе, там перекантуешься. Вещи пусть Марат соберет, тебе домой нельзя. Если заартачится, поедем налегке, не обессудь. Но я тебе из своих че-нибудь подкину, так и быть, по доброте душевной... Вова наконец оттаивает, льдинки в глазах больше не видно, но что самое ебанутое и прекрасное – уголок губ приподнимается в искренней улыбке. Кащею от этого вида кажется, что у него внутри что-то замкнуло. Он продолжает расписывать общие черты сколоченного на коленке плана, а сам не может оторваться от таких знакомых черт, которые наконец-то выражают не отвращение, не презрение и ненависть, но все давно забытое, светлое и родное. Как будто время откатилось назад, все еще можно вернуть и свой шанс они ещё не упустили. — Всё, а теперь на боковую. Нас ждут великие дела, Вовчик, перед таким надо отоспаться. Продрал глаза Кащей уже после обеда, растолкал Вову, на скорую руку вместе покидали Кащеевские вещи и ближе к вечеру уже были на окраине города. Взяв билеты, полюбовавшись на портреты своего борца за справедливость, развешенные по всему городу, и вернувшись к дяде Толе, чтобы забрать этого самого борца, Кащей обнаруживает пропажу. Дед говорит, что Вова позвонил кому-то и умчался в город, обещал быть скоро и передал Кащею записку. У последнего от этих новостей холодеет в груди. Уехал же на пару часов буквально, оставил его ненадолго, сказал сидеть на жопе ровно, куда этот малохольный мог сорваться? Подрагивающие пальцы все-таки разворачивают сложенный вчетверо листок. У отца юбилей. Я не могу уехать не попрощавшись, мне надо его увидеть. Всё будет хорошо, не переживай, я ненадолго. У Кащея не хватает ни слов, ни злости, сказал же не высовываться, будь он неладен. Где его папаша может отмечать знаменательную дату, Кащей не знает, вызнать несложно, но это займёт время, за которое Вова может уже вернуться сюда. Первый и самый сильный импульс – сорваться за ним, искать по всему городу, выцепить и на буксире потащить на вокзал, даже если будет упираться, но Кащей давит это желание в себе, уговаривая и заклиная что Вова вернётся сам, целый и невредимый, вот сейчас буквально часик пройдёт и вернётся. Скрепя сердце он решает остаться и подождать, дядя Толя предлагает накатить по рюмашке, и кто он такой чтоб отказывать. Вова в тот вечер так и не приходит.