Иногда ночь не любила его

Ночь, бывало, он не любил. Быть может и сама ночь не любила его. Брюсу кажется, что второе больше верно и логично, ведь в другие ночи все как всегда. С этой всей дневной канителью иной раз и поесть не успеваешь, а о делах каких-то и подавно думать. Вооружаясь свечами и горьким-горьким кофием, Яков Вилимович Брюс, не абы кто, а сподвижник государя, начинает корпеть над бумагами. Бывает не только над ними, но и например над книгами. Каких у него только нет, начиная от заморских и заканчивая магическими, которые простому глазу не покажешь. Гляди и на костре сжечь могут, а этого ему меньше всего хотелось. Сидя в своей лаборатории, наклонившись над столом, в свете множества крошечных огоньков, граф пишет, как думают люди, свои черные заклятья. Многие уверены, что он и саранчу наслать может или хворь какую. Чернокнижником его прозвали, быть может, за слишком большой ум? Человеком Яков Брюс был отнюдь не глупым. Знал он много, сильно удивляя и приводя в восхищение ученика своего – Петю. Что не спроси, ответит его сиятельство, почти без промедлений. Мальчишка в такие моменты изумленно косился на учителя и думал: “Эх, вот бы и мне столько знать.. Однако ж, уместиться ли сии знания в моей голове?” И с еще бо́льшим рвением будущий гардемарин принимался за учебу, не забывая, конечно, о приключениях… О которых порой его сиятельству знать было необязательно. Но он, конечно, знал. Тут даже не нужно быть мудрецом, чтобы заметить следы пыли на камзольчике мальчонки, грязь на туфельке Марго или ослабленные ленты, коими графская дочка волосы свои прелестные подвязывала. Да и усталость у детворы была к концу дня такая, словно они бегали по всей Москве. В такие моменты Яков Вилимович делал вид, что ничегошеньки не замечает. Но улыбку прятал за пергаментом или отворачивался. Сердце его распирала гордость за то, как его дети стоят за друг дружку горой. Хоть и врали они ему, что просто-напросто гуляли, вот и извазюкались. Да и в принципе Скарабея не просто украшение, а Ключ от Врат.. С которым Хранитель повязан ежели не кровью, то можно сказать…духовно. Брюс уж не помнил точного пояснения в учебниках, но всегда чувствовал когда ключ, ручонки детские, брали и куда-то отправлялись. Однако сейчас волшебная змейка дремала в цветочном горшке. Тоже, наверное, умаялась. Впрочем, этой ночью, как и многие другие, он не спал. Однако сон к графу идти не хотел ни из-за дел государственных или дел магических, да даже быть может из-за банальной бессонницы. Нет, сим недугом он пока не страдал. Мужчина просто не мог уснуть. Такое все таки часто бывало. Лежа в постели, в какой-то неожиданный для себя момент, Яков Вилимович вдруг понял: “Не могу.” Глаза, значит, закрывает. Разум свой в спокойствие приводит, расслабляется и…ничего! Ну вот просто не получается. Сначала подумал на духоту, окно стало быть открыл. Затем на подушку, сколько не взбивал и не вертел, все равно не помогло. То укрылся одеялом, то откинул в сторону, то снова накрылся, то снова откинул. Сел стало быть и смотрит куда-то во мрак комнаты своей. А вместе с этим странное ощущение на подкорке сознания скребется. Нежно так, аккуратно, деликатненько. Коготочками по стенкам спокойствия шкряб-шкряб, шкряб-шкряб. Нахмурился Яков Вилимович, не нравилось ему это. Между тем чувство это, давно позабытое, но заново разбуженное призраком прошлого.. Скреблось все сильнее и сильнее. Знакомо ли это чувство, когда на душе неспокойно? Когда странная тяжесть в груди вынуждает отложить дела и просто сесть, прижав ладони друг другу.. Когда эта же часть сбив дыхание, перетекает в голову роем странных и быстрых мыслей? А потом, в какой-то момент, из этого бесформенного роя вылетает одна мысль. Подобно стрекозе шуршит крылышками в полете и мягко-мягко касается лапками того, что зовут мозгом. Крошечные, тоненькие, тоньше волоса, лапки давят на мягкий мозг, осторожно вдавливая и протыкая. Лапки эти, тоненькие, крошечные, оказываются росточками и тут же пускают корни в сбитый с толку разум. Дыхание учащается, сердце начинает грозить пробить грудную клетку. Все мысли, даже такая везучая стрекоза, становятся бесформенной кашей. Месивом из обрывков фраз, слов и образов. Все это перетекает в дрожь и пальцы напрягаются, иной раз неестественно сильно холодея. Руки дрожат не хуже, чем у заядлого пьянчуги… Яков Брюс если уж и пил, то по поводу.. Без этого же повода, наверное пил в лихой юности. Украдкой принося бутылочку с чем-то, что явно не было водой. Но что же, теперь осуждать его? Разве не все в юности устраивали подобное? Не все ли, дабы казаться взрослыми, курили табак, пока легкие и глотку раздирало от дыма? Не все ли пили до тошноты и головокружения? Устраивали или ввязывались в кулачный бой, обязательно выходя с ужасным фингалом или сломанными пальцами и оттоптанными ногами? Разве такого не было? Но вот, ночная тишина, столь желанная уставшим человеком… Раздражала. Она, как и странное чувство, скреблась в ушах и напоминала о том, что теперь то. Теперь то, Яков Вилимович один и спрятаться не сможет. Нет поблизости механизма какого-то, нет и чертежа для расчетов, да даже книжки какой. Ничего, что могло бы отвлечь, не было. Во тьме ночи, вовсе не убаюканный покоем, он сидел и смотрел в кромешную черноту. В груди поднималась волна недавно пробужденного прошлым чувства. Пальцы сами собой сцепились бы в замок, но отчего-то потянулись к серьге. Давно выведенным, привычным, подобно рефлексу, движением огладили подушечками камень. Я ведь знаю кто на самом деле виноват… Глаза привыкшие к тьме ухватились за очертания шкафа. Да. Знаю.. Все я знаю. И мысли, какая ирония, бывают навязчивы. О, точно также, как пьяница или быть может бродяга какой. Вот пристанет такой на улице, да затянет песню: “Подайте на пропитание, Христа ради..” Яков Вилимович и давал, добрый все таки человек, понимающий. Но мысль от бродяги отличается лишь тем, что она в голове. Бродягу можно прогнать огрев по хребту кнутом, а мысль? Ее то можно ударить? Схватить и вытолкать из разума прочь, хм? Можно? Нет. Нельзя. Дело тут иное. И решения же, опять-таки, требует иного. На улице иногда появляется шум. Наверняка это и есть те, кому посчастливилось насобирать на "пропитание". Конечно же потраченное на него и на стаканчик горькой. Куда ж без нее. Надо согреться или что-то отпраздновать. Без этого никуда. Шум этот, что с улицы, вовсе не отвлекает. Какая быстрота.. То есть, с какой быстротой та гадость.. Граф одергивает себя. Хмыкает, прикрыв глаза ладонью, пока пальцы другой сжимают холодный камешек. Металл каркаса и застежки почему-то теплый. Сердце в груди громыхнуло, ударило стуком не только по ребрам, но и по вискам. Бам! Бам! Бам! Было много крови. Неестественно много! И яд тот был.. Не думай.. Хватит, не думай. Перестань думать! Господи... Думать Яков Вилимович не перестает. Да и навряд ли сегодня разум его угомониться.