Февраль, 1863 год. Санкт-Петербург.
Страницы книги — запись боли, Начало снежной кутерьмы. А иглы — острием судьбы — Крупицы душу иссякали. Скрипит та дверь : стара, Облезла. И в кабинет заходит он, Посланник одинокой веры, Судьбой таким обременен. К чему вопросы? Нет ответов, Нет смысла в бремени простого. Инспектор молвит свое слово — И слышит тьма все ту же тьму. Прильнув ладонию к окну, Душа вдруг мигом онемела, Раскаясь, снова почернела : Мороз тоскою одарил. Тот скрип зубов и напряженье — Сердечного изнеможение. И лекарь, словно, вековечный — Во тьме бушующий мороз. И вновь застал искусство снега Все ждущий встречи горе - взгляд. Дороги в ледяной могиле, На древе снежный ком распят. Зачем зиме тепло ладоней? К чему ей сказки о любви? Коль быть счастливыми в разлуке Ей все равно что на цепи. Нет смысла вестником свободы Быть ветру, уносящим вдаль Огни надежды средь мороза И то, о чем молчит февраль. Признаться, я увидел гибель Любви здоровой на щеках И поля вереска сожжение На тех тускнеющих губах. Твой взор, прикованный к дорогам, Просветы пепельного сна, Изъяли сумерки свободу Заледеневшего окна. И тотчас я истратил веру, Услышав рельсов шум скрипящий. Терпенье жизнь не даровала — Вагон во тьме исчез кряхтящий. Я стал счастливцем против воли : Узрел твой мрачный внешний вид. Тосклив, бесчестен и забит. Ухмылкой робкой : « Что ж, безбожен И как романтик безнадежен » — Кручу листки те черновые, Что грех назвать сие романом. И то смогу при встрече нашей В камине пламя-то разжечь, А ты, прильнув к родному креслу — Листки свои нещадно сжечь. Лет девять страшных игр бесов — Изъятье каторгой родства То с дивным раем вековечным, То, знать, со всем ли человечным. Но, друг, себя я не виню : Ты канул сам в грехах и грязи И там, где нет разумной связи Что между райскими вратами, Господств хрустальными слезами, Что между пеплом и огнем, Горелым, ржавым адским дном. Тот день, увенчанный потерей Твоих стремлений безнадежных, Ветвей колеблемых, тревожных, Очей слащавых, осторожных, Что так ценил в тебе народ. Я видел знак светлейшей веры В твоем сплетении листвы : Во взгляде, лесом непокорным, Растущим напрочь без любви. И, повторюсь, я не виновен — Ты сам себя похоронил. Лишь выстрел — и гордыней пьяный, Оковами себя пленил.Январь, 1853 год. Санкт-Петербург.
— Так гордишься собой, мой друг. Светишься, — Антон, периодически отвлекаясь от работы, с интересом поглядывал на Александра, что сжимал губы от гордости и в лихорадочной спешке работал над черновым листком. — Придумал что? Мужчина кивнул, стараясь не сбить поток своих мыслей. Было ясно одно : он, подобно вдохновенному творцу, уткнулся чуть ли не всей душой в оборванный листок. — Как называется хоть? — «Сибирская сказка», — произнес Полярный, взглянув на друга впервые за этот тихий час. Ульянов вполголоса кратко усмехнулся, покачал головой и продолжил осматривать десятое заявление от начальства. Однако каждый такой издевательский жест чреват покосившимся хмурым взглядом. — Неужто вдохновился моими рассказами о взбалмошных каторжниках? — Отнюдь! — Александр похлопал ладонью по деревянному, крепкому столу, из-за чего Антон быстро отпрянул от работы и обратил внимание на писателя. И только после этого мужчина продолжил : — Сибирь! Какова красота... терпкий холод и таинственность. В конце концов, свобода, — Полярный встал из-за стола и направился к окну. Отодвинув полупрозрачную занавеску из чистейшего, плотного тюля, мужчина узрел уже который по счету снегопад за эту неделю. Под заледеневшим подоконником сугробы почти полностью заняли участок земли, разложились на нем нежным, мягким матрасом. Александр любил зиму, любил волю морозных ветров, власть природы над состоянием человека — все это заставляло его задуматься над многим. Успокаивало. Словно переносило в своеобразную тихую комнатку. Глядя на эту картину не как на обыденный январский день в Петербурге, а как на страшный переполох, Ульянов же, расстраивался и вздыхал : явно желал поскорее встретить и весну, и лето. Полярный кинул взгляд на таковую петербуржскую даль и продолжил диалог, с выражением читая излюбленные строчки :Сибирь... Пустая и снежная, В туманах погрязшая, В мученьи нерадивом. Сквозь горечь молящая О жизни без мрака, О лицах без страха, Повозок и конниц. Молитвы на ветер — Пронзающим льдом, Криками немыми, Свободы глотком Впечатлюсь только Я...
— Из того что угодно извлекай, а на бумаге выйдет месиво, — отозвался инспектор. Александр хмыкнул и развернулся, осмотрел кабинет Антона, стиснув зубы. Былое наваждение словно ветром сдуло. Буквально из каждого угла доносился резкий аромат то сырой древесины, то хвои. Кресло, старенькое, зато удобное, располагалось поодаль от письменного стола, за которым сидел Ульянов и вникал в размашистый почерк офицера. Маленький глобус на тумбочке, пожалуй, украшал и подчеркивал неутолимый интерес друга к зарубежным странам, культурам и литературе (доказательством тому были книги иностранных творцов, смешанные с изданиями от русских авторов, что еле помещались в тесной полочке за креслом). — Сколько книг однотипных ты прочел, а что-то новое для тебя непривычно, — Полярный не хотел мириться со «столь неприемлемой» оценкой товарища, поэтому поспешно забрал свои бумаги, вальяжно простирающиеся по поверхности стола, и подошел к намучившемуся Антону. — А ты прочти, убедись, что в моем творчестве появился хоть малейший толк, — и протянул ему черновики, которые инспектор, усмехаясь, отодвинул.Март, 1853 год. Санкт-Петербург.
Контора никогда не была светлым помещением, и заходить в нее было не всегда увлекательно. Самые приятные вещи в ней : теплые кабинеты, помногу испытавшие топленый воск от свечей, крепчайшие самовары и оставленные на книжных полках романы от прошлых участковых. Ей богу, инспектору Ульянову только это и нравилось, а также, должно быть, разговоры с Полярным — помощником его, тоже юристом — на всякие разные темы, даже если то касалось личности императора Николая l. Обсуждалось абсолютно все : то, что зовется постыдным у прилежной аристократии, то, что у деревенских простых язык не поворачивается сказать, то, что уносят палачи в иной мир и запирают. С раннего утра кабинет заполнился жарким паром и визгом закипевшей в самоваре воды. И, конечно, куда же без впечатлительного Александра : после каждого увлекательного переворота в книгах или газетах начинал петь дифирамбы на выразительном французском (возможно, наполненные неистовой завистью) поэтам и писателям. Перебив рассказчика на полуслове, в помещение ворвалась женщина. — Прошу, помогите, — умоляла запыхавшаяся барышня, ежесекундно перебирая пальцы. В голосе чувствовалось напряжение, а в покрасневших глазах — последствия недавних слез. — Украли, кто-то украл мое дитя! — Вам не ко мне, — ответил Антон, немного растерявшись. — К исправнику... — инспектор тут же подошел к двери, пока скрипящий пол с характерным звуком отражал его шаги. — Я позову его. Присаживайтесь пока. Саша, налей барышне чаю. Дверь закрылась — и в ту же минуту Александр залил кипяток в фарфоровую кружку. — Прошу, присядьте, — мужчина указал на стул, украшенный на спинке льняным полотенцем. Он также поставил рядом блюдце с готовым чаем, оказывая потрепанной гостье какой-никакой прием. Женщина скрестила руки и съежилась, не сразу решилась занять удобное место. Она колебалась, обдумывая происходящее, а затем торопливо села. Как раз к тому времени подошел Ульянов, ведя за собой статного мужчину в военном сюртуке, полы которого с трудом касались колен. Кивер — с виду устойчивый и неудобный офицерский головной убор — закрывал короткие кучерявые волосы. Общую картину дополняли неряшливые усы и бородка, в общем на его фоне барышня выглядела как изящный лебедь, а то и вовсе тихое дуновение ветра. — Наш уездный исправник, Сеня Кондратов, — чуть дерзко представил его Антон и подошел к пошарпанному деревянному столу , на котором лежало несколько романов Пушкина и открытая комедия Гоголя «Ревизор». — По какому вы вопросу? — спросил Сеня, прокашлявшись. — Ребенка... — женщина начала и помедлила, тревожно вздохнув, но затем собралась и продолжила : — Ребенка моего украли. Мальчик маленький совсем, шесть лет исполнилось недавно. — Вы не замужем что ль? — Вдова, — уточнила дама, поправляя растрепанные, нечесанные волосы. — Как звать вас? Кто вы? — Софья Куракина. Помещица, — невзирая на внешний переполох спросонья, женщина с первого взгляда походила на дворянку. И пусть белая, элегантная ночнушка, опоясанная кружевами под грудью, для подобных ей, пребывающих в достатке, помещиков, была неприемлема для встреч и выдохов на улицу, то для крестьян со своими сарафанами да фартуками, пропитанными сыростью и пылью, являлась предметом восхваления. И только подол платьица нуждался в уходе : уже успел вдоволь впитать нехилую грязь уличных луж после дождя. На улице явно было сыро и холодно, а Софья в спешке надела самую легкую, первую попавшуюся накидку, — земля досталась от отца по наследству вместе с крестьянской семьей. — И ваши крестьяне ничего не слышали и не видели? — Мои крестьяне... — дворянка замешкалась, дотронувшись до еле заметного серебряного крестика на груди. — Я их не видела утром... Я не обратила внимание... Как только проснулась, хотела мальчика моего разбудить. Алешеньки-то не было... Нигде не было, и я сюда пришла, — в ее голову приходили многие мысли, и она явно встревожилась куда сильнее прежнего. Женщина крепче сжала крестик, а все, что расслышали полицейские из ее слов — это тихое «Господи, помоги». — Я вас понял, — исправник умолк и прокашлялся. Он протянул ей серую, плотную шинель, висящую ранее на крючке. — Пойдемте, нужно допросить крестьян, — Кондратов жестом руки подозвал Антона, и тот с места оторвался, попрощавшись с Полярным кратким похлопыванием по плечу.Март(спустя неделю), 1853 год. Санкт-Петербург.
— Так что же показали расследования? — прогуливаясь по парку, Софья расспрашивала Ульянова. Пусть то была только середина марта, но солнце днем светило ярче, чем прежде. Барышня наслаждалась прохладным ветром, его шелковистым касанием, мигом распространяющимся по всей открытой шее. Большая белая шапочка украшена искусственными цветами : пионами, хризантемами, сквозь которые мельком выглядывали лиловые астры, помогала женщине избавиться от навязчивого внимания солнца. И тот нежный букет дополняла тончайшая вуаль, обмотанная поверх головного убора. Но не только : вуаль также покрывала аккуратные, ухоженные руки, какими она могла хвастаться направо и налево. Волнистые локоны заплетены в пучок. Страшно представить, сколько времени потрачено на них. Верно, госпожа Куракина выглядела донельзя прекрасно. — Алешу вашего тот крестьянин увез, кому вы обычно доверяете его, пребывая на балах и встречах, — Антон помедлил, вдыхая чистый, весенний воздух. — Сознался он мне на допросе... Не комильфо ему жить в долгах, в работе и в несвободе. Еще в зрелом возрасте на отца вашего работал, так тот жесток был. Что с ним, что с детьми его... Кстати, семья его ни при чем. Как услышали, что в Сибирь ссылают на пять лет, так сразу молиться начали. Жена-то в истерике была. — В Сибирь, говорите? — Софья облегченно выдохнула, а после продолжила, но уже с ноткой жалости : — Я, знаете ли, не такая, как мой папенька... Я невзначай увидела, когда маленькая была, как он бьет нескольких юношей. Приняла для себя, что никогда такой не стану, — барышня замедлила ход, что заметил Ульянов и также сбавил темп. — Вот и понадеялась, что все наладиться. А они за слабую меня изволили принять. — Так оно и бывает, — Антон замолк, будто просил сменить тему. Глядя на тревожное состояние Софьи, как она напрягала суставы, как временами гордо поднимала подбородок, невзирая на пустоту во взгляде, как замедливалась и резко ускорялась. Она не хотела выглядеть худо и напряженно, но сама частенько сдавалась. — А как сейчас ваш сын? — Алеша сейчас учится у моей давнишней подруги, гувернантки Анастасии. Он, видите ли, смышленый мальчик. У отца его покойного тоже была сильная тяга к знаниям. Русским и французским занимается охотно. Об успехах мне рассказывает, — барышня тут же улыбнулась, вспомнив, как ее сынок, кстати, внешне похожий на нее, солнечными глазками, едва ошибаясь во многих словах, молвил на изящном французском. — Вы помните ли друга моего? Александра. Он с нами был в участке, на расследовании и допросе, — дворянка после того кивнула. — Он, к слову, отменно владеет французским. Восхищается писательством и творчеством, в целом. Забавный человек. — Я помню, — Куракина усмехнулась, — его торопливый французский диалект показался мне весьма смешным. — Да... Он сам для меня был смешон, — Ульянов помедлил, не решаясь осведомить о своих возникнувших мыслях. — До тех пор, пока я не понял, что мы неразлучны уже много лет. — Вам интересно его слушать? — поинтересовалась Софья и замолкла, подбирая подходящие слова. — Мне показалось, будто вы совсем разные. — Однажды Александр мне истолковал одно произведение немецкого писателя, Генриха Гейне. «Зимняя сказка» называется. Вы читали? Написана не так давно, десять лет назад. Так он под впечатлением метусился по кабинету и в подробностях делился гениальными мыслями насчет его творчества. Как ребенок малый, — инспектор усмехнулся, вспомнив то, что казалось ему наиболее забавным. — Много лет назад еще, Софья Ивановна, Александр на протяжении десяти минут описывал вкус гречневой каши, — и уж теперь тихонько засмеялись оба. Однако Софья постыдилась нескромным обсуждением Полярного, и поэтому закрыла ладонью свою искреннюю улыбку. — Мы тогда еще были в училище. Он впервые попробовал ее... А вот не так давно он начал увлекаться снежными просторами : Сибирь полюбил. Как по мне, скучное и пустое место. Для него же свобода. — Честно, соглашусь с ним, — женщина глянула вниз, задумавшись. — Любое место прекрасно и заслуживает внимания. — Само собой. Так когда арестовывали вашего крестьянина, я ненароком отшутился : «Не пойти ли тебе с ним, Александр?» Куракина вновь рассмеялась, поняла, что заинтересована в общении с Ульяновым. Иначе ее поведение объяснить было нельзя : барышня продумывала каждый шаг, каждый вздох, тщательно подбирала слова и тон, нервничала, плотно сжимала челюсть и куда же без тонких пальцев то на волосах, то на кончике шляпки. Да, она безусловно желала проводить с ним намного больше времени, чем сейчас — пыталась выглядеть и звучать подобающе. Их снова заносит вдаль какая-то аккуратная тропинка, окруженная ничуть не позеленевшей почвой. Желание встретить с ним каждый день весеннего расцвета одолело ее. На данный момент не было ничего, кроме заинтересованности в общении, вряд ли даже дружба. Однако покажите хоть одного человека, который не вожделел замечать постепенный приход весны в самом изящном уголке родного города : в приятной компании или одному. Сейчас они столкнулись с теньком высокого, голого дерева, напоминавшего конструкцию для главного чуда петербургского парка. Ульянов развернулся, будто бы просил пойти назад, к недейственному до начала мая, грязноватому фонтану. — На самом деле, меня тоже пленит красота природы... Только вот не зимой, — начала Софья, — я не терплю холод. Помнится мне, я хотела в июне бежать в Полесье и остаться одной. — Зачем же бежать, Софья Ивановна? — Антон удивленно взглянул на нее, но она не принимала это воспоминание как что-то горькое. Наоборот, светилась, когда думала об этом. — Меня матушка выдала тогда замуж. Я не желала этого. Женитьба должна была быть в сентябре, но о договоре я узнала в конце мая. Перед матерью я и вставала на колени, и молилась помногу, но не вышло. Торжество состоялось... — Куракина увидела в глазах Ульянова сочувствие, потому и тут же отвлеклась. — Брак по расчету неприятен, но жених мой не был плох или стар. Можно сказать, мне очень повезло. Однако уж хотелось мне бежать в Полесье. В объятия к природе, чем к супругу моему... Да и, знаете, семья у меня всегда была религиозная. Должно быть, из-за священников и знатных людей в роду. — Я не скажу, что религиозен. Даже наоборот, мне оно не интересно... Также как и фразы на иностранных языках, такой себе хваленый патриотизм, — признался Ульянов с какой-то дерзостью с голосе, покуда вспоминал такой ребяческий и нелепый образ Александра, читающий громко и четко очередную поэзию. Но прерывал его глубокие мысли довольно-таки продолжительный разговор.Февраль, 1863 год. Санкт-Петербург.
Среди слепою бесовщины, Немой и слабый ты пророк. Глаза — незрячий твой порок — Покрыла копоть в одночасье. Ты, друг, чертями ли гонимый : Что под надзором мертвецов, Улыбкой хитрою шутов, Ко мне, святому средь иных, Пришел на исповедь грехов? Ты знал : ты наискось свернул, С пути, начертанным не дважды. Ты сам себя похоронил, Сдружившись с дьяволом однажды.
Июнь, 1853 год. Санкт-Петербург.
— Слушай же, mon cher ami. Полторы недели назад я приобрел прекраснейший французский роман из дорогущего прилавка, — энергичный голос, ничем не похожий на серьезную речь, сопровождающийся бурной жестикуляцией и вздохами, как и устланной солнечными лучами улыбкой, вдруг сменился на шепот, будто бы произошло риторическое отступление. — Помнишь ведь нашу прогулку? — Помню, — Антон, не выспавшийся, пытался собраться с мыслями и сфокусировался на точке, на краешке стола. Самое живое и умело мыслящее спросонья в комнате — это руки Ульянова, периодически подставляли кружку с чаем к губам, и Александр, уже как слепящее глаза солнце и самый полезный будильник — два в одном. — Позволь поделиться впечатлениями! — Полярный резко положил рядом с Антоном роман «Три мушкетера» Александра Дюмы, и Ульянов вздрогнул, среагировав на малость корявенькую книгу. Капли бодрящего кипятка по инерции упали то на стол, то на пальцы инспектора. Тут-то он и пошевелился : взял салфетку и протер деревянную поверхность. — Читал ли ты этот роман? — Не весь. Скучный. — А вот для меня он, наоборот, — Полярный оторвался с места и принялся наматывать круги, будто бы пританцовывая, — Un art surprenant! Manifique! Phénomène fantastique! Страницы читаются на одном дыхании, на надеждах... Дюма-то сущий интриган! Если ничто нас не потревожит, то к обеду я смогу управиться с рассказом. Взглянув на настенные часы и на отдалившуюся минутную стрелку от нужного места, Антон подскочил, заставив Александра смолкнуть и опешить. — Антон, что с тобой? — Полярного взволновала столь ранняя, молчаливая спешка. — Совсем позабыл... Встреча с Софьей Ивановной. — Что ж ты не сказал мне? Я бы хоть напомнил. — Встал я поздно сегодня, позабыл обо всем. А сна в последнее время не больше, чем чертову капельку, — после слов Ульянова дверь закрылась, и Полярный остался наедине с книгами, с бумагами — в целом сам с собой. А ведь без компании друга Александр становился совсем другим человеком : леденел и был молчалив. Когда Антон не пришел на работу по болезни, он не только разгребал все в тишине и одиночестве, но и, заботясь о состоянии друга, рассматривал заявления Ульянова, дабы меньше работы досталось по его возвращении. К вечеру Полярный чуть ли не засыпал на бумагах, а перед тем был максимально сосредоточен. Исправник же кашляет куда больше, когда видит хмурое и унылое лицо юриста, будто бы случается внезапный приступ. Отшучивается про «восстание против болезни Антона и конец миру на Руси», а затем удаляется из кабинета с медовой улыбкой под кучерявыми усами. Полярный нарочито громко вздохнул, обвел руками письменный стол, за которым ранее сидел его друг и уткнулся носом в запястье. Он не так расстроился, что Антон ушел, а скорее ввиду того, что друг никак не предупредил об уходе. Более того — ничего не рассказал. И после Александру оставалось только думать : что нужно Софье? Кем она приходится Ульянову? К чему это молчание? Правда ли он забыл рассказать? Сегодня воскресенье : вместо них свои часы отрабатывают другие люди. Вот только Антон не позволил себе выспаться, запланировал как никогда ранний подъем. Проспал. Полярный же приезжал когда угодно, но иногда оставался на ночь у мужчины, раскладывая спальное место в гостиной у книжной полки. Александра за утро посещало множество воспоминаний, и он осознал, что, даже в ежедневной компании других участковых, ни с кем, кроме Антона, толком не общался. Возможно, если бы не Ульянов, Полярный бы день за днем исподлобья поглядывая на бурные разговоры, улыбки товарищей. Но не решился бы взять инициативу. Так было всегда. Неуверенный, слегка ветреный, но стоит только дать цветку расцвести — заиграет непрерывный лепестковый вальс (но с одним условием : компания Антона). Состояние с утра не поменялось ни капли : тоскливо, напряженно. Александр был весь в работе, в мятых и бурых бумагах с росписью начальства, пытался занять себя мыслями о новом романе, но в таком моральном состоянии он максимум что напишет — это чья-то неудача или смерть. Дневная прогулка никогда не подводила, особенно когда голова была забита невесть чем. Сейчас и погода стояла хорошая, по крайней мере, за окном ни одна снежинка и ни одна капля дождя не стремилась закрыть собой миловидную весну. А наиболее расслабляющее место неподалеку — рынок. Всего лишь взор на новинки, острый интерес к новостям от полупьяных баринов у таверны, передающиеся из уст в уста слухи от купцов и купчих — все это, как знать ли, походило на цыганский табор или на простую, ничем не блестящую картину жизни? Голоса. Их было много. Громкие до невозможности : пытались друг друга перебить. Полярный не мог найти себе места среди всех лиц. Оглянулся первый раз — за крохотную руку ребенка сильной хваткой держалась ладонь простой женщины, попутно развивая пальцами пустую соломенную корзинку. Весь рынок кипел лицемерными улыбками и сплетнями. Возле прилавка с печатными новинками и газетами, куда Александр заглядывал даже тогда, когда ничего не хотел покупать — лишь снять стресс, расположилась компания : три мужчины. Один полный, с козлиной бородкой и газетой в руках, не смотрел на своих товарищей, а зачитывал строки : — Отношения между Всероссийским императором Николаем l и османским государем крайне ухудшились ввиду религиозных недопониманий, — мужчина резко замолчал, не вникая в слова султана, цитируемые в газете. — Православных не слышат, не хотят. — Православные земли, люди, находясь на Османской земле, рассчитывали хоть на что? — голос другого, разодетого как богатый помещик-крепостник, раздался совсем негромко, выражая глубокие раздумия. — Османы для нас совсем чужие, всех подряд называют «неверными». — Во Франции и Англии такой же бардак. Если и будет война, то сразу на три фронта, — третий любитель новостей и политики странно покосился на стол, хмурясь. — Нам ли привыкать? — Барин! Ищешь что почитать? — резкое обращение к Полярному не смогло обойти молодого стороной, и под смешки компании Александр со второй попытки обернулся, метался взглядом по всему, что видит. — Верно, ты. Или с нами посидишь? — Я только смотрю новинки. — Так это тот самый, барин? По... — полный купец поджал губы, разглядывая лицо Александра. — Полимерный? — Полярный, — поддержал третий тип, — помнится, Александр. Ваша «Мятная сказка» широко обсуждалась после критики Павла Васильича. — Она бездарна, так? — Полярный поддался влиянию мужичков и, пытаясь влиться в беседу, отшутился. — Да, абсолютно бездарна. Некогда ранее стопками лежала вон на той деревяшке, — купец указал на местечко за стоящим писателем. — Раскупили, разочаровались... — Об этом мне известно, — Полярный сзади все еще мог увидеть несколько книг, нетронутых, лежащих на полке под другими изданиями, ни капли не сомневаясь в заслуженной критике. Все, что приходилось ему делать — с каждым разом чаще улыбаться, шутить и делать вид, будто ничто Александра не задевает. — Вам что-нибудь нужно, господа? Не дождавшись ответа, Полярный пригнулся и глянул в узкий проем между книгами : Антон и Софья свободно расхаживали по улице, улыбаясь и иногда разговаривали с купцами. Признаться, сонного Ульянова изначально было даже не узнать. Одно его тревожило : они медленно приближались, вмешательство своим видом в их прогулку ударило бы Полярного по ребяческой совести. «Будь что будет» — и писатель снова уверенно предстал перед старым стеллажом, рассматривая первое, что попадется под руку. Он нервно щупал каждую обложку и пытался делать вид скорее увлеченного читателя, чем ненавистника внимания и человека в бегах от лучшего друга. — Антон, я так люблю французские романы! Детские сказки, которые Анастасия читает Алеше совсем не такие, что могут заставить интересоваться, — Софья Ивановна была совсем другой : она сияла, словно купаясь в солнце и обаянии весны. — По прибытии в Петербург из Екатеринбурга я то и дело что наслаждалась свежими романами! Хранит Бог наших переводчиков. — На данный момент все так напряженно, Софья. Французские политики шугаются нас, как волков! Не дай бог переводчикам перепадет хотя бы строчка. И плюют, что лет через двадцать, может меньше, снова все будет как прежде, — Антон малость загляделся на твердые обложки, на мудреные имена писателей, на названия. Да, он многое из того читал. Многое критиковал вместе с другом. — Взгляните! — Софья подошла к немногим книгам Александра, к темной обложке с имитацией снега. К твердому переплету с белым названием «Мятная сказка». — Что вас удивило? — Не ваш ли Полярный? — Наш. После данного издания я был в том разочарован. — Вот так удача! — Куракина охнула, постепенно открывая свою улыбку. Находясь в своих делах, практически не забегая на рынок, заботясь об Алешеньке, помещица не слыхала ничего о новинке прошлого года. — Отчего же вы не рассказали мне, Антон? — Коль вам интересно, можете ознакомиться. Сказка, — это слово Ульянов произнес с издевкой, присущей его речи при разговоре о книге Александра, — про сироток. Как Саша выразился, с антуражем крепкого кофе, снега и мяты. Ее мало кто одобрил, ну разве что дети, — Антон пожал плечами : «дети есть дети». Куракина излучала не сильный интерес к изданию, поэтому, покрутив ее в руках и пролистнув несколько страниц, заметив страницы не самого лучшего качества, вернула «Мятную сказку» на полку к своим сородичам. — Антон, я так рада знакомству с вами, — инспектор решительно поцеловал ее руку, выражая взаимность и благодарность, а Софья продолжила : — Мы часто проводили время вместе. Вчера, позавчера... И частенько — последние две недели. — Очень часто, Софья Ивановна. Я не устану от вашего внимания, будьте уверены. На тот момент Александр был в ступоре : «Вчера? Позавчера? Очень часто? Антон твердил, что днями занят, что уезжает по участковым делам. Неужели он все это время клеветал мне в лицо? И как я, бездарь, толком ничего не понял?» — Я хочу пригласить вас на бал, — барышня замялась, не желая ни капли показывать смущение. Наоборот, Антон восхищался ее подлинной решимостью, что не замечал выступающие костяшки на кистях и подрагивающие нежные пальцы, выглядывающие исподлобья глазки почти не моргали — сохраняли позицию и стойко держались, скрывая внутреннюю реакцию, просачивающуюся по венам, артериям, словно сильнейший водопад. — Без товарищей или с ними — решите сами. Я хочу только видеть вас рядом. — Я приду один, — Ульянов сразу дал ответ, что не мог не услышать Александр. «Он имеет на то право» и «Продолжит ли Антон молчать?» стремительно переросли в обилие мыслей. Постепенно «Я не желаю его отпускать» сменилось на «Неужто я так жалок? В чем моя вина?» Вопросы проникали глубже возможного. «Я пойду и поговорю с ним!» «На этом ли закончится наше общение?» «Отчего он промолчал? Такова же мелочь!» «Я скорее с ума сойду, чем отпущу его... Антон, мне тоже бывает непросто».Февраль, 1863 год. Санкт-Петербург.
Инспектор жадно взялся за газету, подойдя к столу спустя нескольких минут тоскующих скитаний по кабинету. Ничто не доставляло такое удовольствие, как чтение и обработка информации. Оно отвлекает от всего насущного, что творится глубоко в душе мужчины. Но тревожишься от того, что оно совсем близко : за границами, в Российской империи. О чем тревожатся важные люди, в том числе полицейский участок. «Активное восстание в Польше по причине недовольства властью императора Александра ll, — обдумывал Ульянов. — Стремление возродить Речь Посполитую» Казалось бы, такие недовольства расцветали годами, что было заметно, и участковый мог себе позволить сделать ставку на скорейшее подавление польской агрессии. — Вот, Антон, — перед тем откашлявшись, Кондратов вошел в кабинет. Заметив нетронутую стопку и состедоточенного коллегу, Арсений возразил : — Совсем распоясался. — Нам лучше, Сеня, быть наготове. Скоро, может, вырядимся и пойдем проучать повстанцев. — Надо бы... надо бы, — вздохнул Арсений, — пока поляки не собрали за собой всю Европу... Все вокруг так неразумны, Антон. — К сожалению, каждый народ подвластен человеку, а не тому, кто вынашивает общепринятую мораль. Человек сам по себе может все испортить или исправить одним словом, — Ульянов помедлил, — иль одним действием. Человека можно ненавидеть, можно понять. Но он, родившийся в стране, не интересующийся ничем зарубежным, изредка только поймет чужую психологию. Все хотят быть правыми, иначе раздавят. Все хотят вернуть прошлое, что возможно иногда лишь в материальном плане. Пока мир заполняют люди с разными нравами, своим мнением, прошлым. Что уж там... Пока люди имеют возможность видеть и говорить, ничто не будет спокойно. И тут, зачастую можно оправдать весь народ, но не человека, стоящего спереди. Людей хороших одновременно немного и немало : смотря как подойти к вопросу. Людей сломанных — весь мир. Людей одинаковых не существует. Но так уж выходит, что всем стоит подчиниться, находясь за разделяющим барьером. Желают ли люди того, что хочет правительство? Все и вправду плохи, если поверхностно судить. Но ведь мы ничем тогда не отличаемся от других, по мнению иностранцев. А может и отличаемся, смотря какой человек, — Антон утих, поглядывая на задумчивого исправника. Кондратов похорошел и постарел на десяток лет, несмотря на морщины и синяки с недосыпа. — Так вот и мы не против поляков воюем, а против оправданных стремлений царя. Когда отошла Речь Посполитая, наши земли возрадовались. Но их-то земля до сих пор не «наша». — А чья же? — Тех, кто словами отдал ее, словами забрал. Словами и миром построил на земле свои традиции. Точно не тех, кто решил, что имеет право, соглашаясь с желанием взять верх и построить господство, отделять народ от слов, сказанных ранее, от мира, что нарушили нравы человека. — Ты сам говорил : «Все хотят быть правыми, иначе раздавят». — Я не пытался этим кого-то оправдать. — В общем-то, тебя можно понять, — Арсений уже хотел выйти из кабинета, как вспомнил старое и чрезмерно больное : — Сашу ведь раздавили, всю жизнь давили, он первым быть не желал... Последствия сам знаешь, — исправник ушел, цокая языком. В кабинете, будто онемевший, сидел с израненным сердцем Антон.Июнь, 1853 год. Санкт-Петербург.
— Антон, — Александр, совсем другой, забитый и с тревожных взглядом, зашел в комнату друга. — Ты занят? Можно тебя на разговор? — Занят, Саша, скоро поеду на встречу. — Снова встреча продлится весь день? — Снова, — голос Ульянова будто не скрывал того пренебрежения, с каким четко и кратко произносился каждый слог. — Значит, на этот раз я не увижу вас с Софьей на прогулке через несколько часов после отъезда? Инспектор замер, но медленно обернулся, изучая Александра. У него были опухшие глаза, тихий голос с еле выдавливаемой уверенностью. Только сейчас, спустя пару недель, Антон всерьез осмотрел его физиономию : синяки под глазами намного заметнее, чем раньше, бледное лицо, взгляд не показывал ни радости, ни гнева — ничего. Если присмотреться, подле ресниц расположились красноватые пятна. То, что не видел Ульянов — дрожащие пальцы, чуть погрызанные ногти. То, что не чувствовал Антон — холод кожи друга, мурашки и оцепеневшую гортань, практически не в силах высказать все, что чувствует. Вероятно, давнишнему приятелю Полярный больше не доверяет свои необдуманные речи. Инспектор только опустил взгляд, заметно напрягся и сдержанно, со спешкой процедил : — Не увидишь. — А где вы будете? — Там, — Ульянов не понимал, чего он хочет сильнее : убежать от проблемы или остаться и выслушать Полярного. — Назначено место встречи. Ты не знаешь. — Да. К сожалению, мне больше не снятся наши разговоры, — где-то глубоко, сердце Александра пережило сокрушительный удар, оно ритмично забилось, возвращая былую панику. — Я почти не спал несколько дней. А так, возможно, мне бы приснилась причина твоего поведения. — Саш, я...— Антон принял решение задержаться. Хоть на минуту, хоть на десять, но поговорить с ним. Некогда ранее он надеялся, что ситуация была, будет под контролем и Александр ничего не узнает. — Понял, что это конец нашего общения. Я не хотел рассказывать тебе ничего. Я не хотел даже видеть тебя, — Ульянов замолчал, — я ослаб. Настолько, что побоялся сказать это сразу. — Мы редко обговаривали наши проблемы, — Полярный почувствовал, будто голова с каждым выдавленным словом раскалывается сильнее, но он скорее стремился решить этот недочет. — Их было много. И вот два месяца назад, — Ульянов, произнеся это вслух, словно вздрогнул и расплылся в незамеченной никем вине. За холодными очами Александра скрывался слезливый туман. Возможно, донельзя опустевший за последние дни, — я окончательно ослаб и покинул твою жизнь. — Я понимаю, — запнувшись, ответил Полярный. — Если бы все решилось сразу, я бы не терял... — Мужчина замолк, он не хотел продолжать. Он чувствовал вину за свою открытость. За то, что, вопреки молчанию Антона, проблемы возникли из-за него. Ульянов молча кивнул. Он хотел оторваться с места и уйти, пусть даже в любом случае опоздает, все равно сбежит от глаз самого знакомого незнакомца перед ним. Обоим больно до невозможности, хотелось броситься в разные концы Российской империи, молча уехать, вырвав собственные глаза и уши. Чтобы не видеть ни прошлого, ни будущего, ничьих впоследствии слез, страданий; не слышать друг друга, вовсе никого, чтобы разучиться рационально мыслить. Кто сказал, что быть сдержанным читателем легко? Кто сказал, что задорного писателя нельзя насильно изменить? — Прости меня, Саш. — Удачи вам, сударь. Одновременно сказанные фразы по-своему ударили, но Александр все еще пытался отпустить, не подпускать близко ни единого слова инспектора. Антон, никогда не слышавший такого обращения, пропустил то ли леденящую пулю в грудь, то ли схватил нежданный паралич. Мужчина был на грани всплеска эмоций — он поспешил удалиться, кивнув напоследок.Январь, 1854 год. Санкт-Петербург.
— Вы выглядите прекрасно, ma chère Софья, — Антон поцеловал ее руку. — Вы так похорошели. — Антон! — ахнула барышня. — За время моего отсутствия я по вам сильно токсовала. Еще летом Софья Куракина покинула Санкт-Петербург, чтобы навестить родственников в Екатеринбурге. Она в который раз узрела обаяние природы, подвергающейся изменениям каждый день. Природа — тоже жизнь, тоже дышащая и живая сукцессия. Она и раньше видела заиндевевшие тропы, спящие под снежным одеялом земли, переход всевозможных летних цветов, благоухающих поодаль звонких колес повозки, стучащих лошадиных копыт, но восприятие изменилось, и барышня видела во всем что-то романтичное. Она была влюблена. Перед отъездом, она получила письмо : по приезде домой Антон Ульянов будет просить ее руки. — Как вы провели время? — Антон подал Софье руку, приглашая на танец. Рождественский бал состоялся по инициативе некоторых богатых шишек, не жалевших ради православного праздника красоты, великолепия и некой таинственности в бальной зале. И нежность, и грация сочетались в белых колоннах, а пол, словно мрамором омытый, стеклянным слоем лакированный, приветливо встречал простирающийся подол белоснежного платья Софьи. Ульянов, держа помещицу бережно, с неистовой любовью, ощущал их пылкие чувства. Ощущал, как они влюблены. — Меня пленят такие поездки. Однако мне хотелось встретить с вами Новый год, — Софья двигалась изящно, словно ловкая, белоснежная кошка. Она, может, и не пела, но могла похвастаться умом и умением танцевать. — Я обещал, что буду просить вашей руки. Я желаю, чтобы мы были вместе, — оборот. Их взгляды пронеслись по всему залу перед тем, как вновь сблизиться. Ладони Ульянова ни на секунду не отпускали женщину. — Вы согласны, Софья Ивановна? — Антон... — изначально их ноги сплелись. Расстояния между ними почти не было. Они смотрели друг на друга без всякого стеснения, но с любовью, испепеляющим желанием. Каждое прикосновение было самым чувственным и живым, напоминающим о самом приятном, о самом желанном и сокровенном. — Софья, я люблю вас. Согласны ли вы? Стемнело неимоверно рано, к пяти часам, к появлению первых отблесков тьмы, люди только приходили в залу. Сейчас, спустя три-четыре часа, на иссиня-черном, местами туманном горизонте, можно было увидеть полумесяц. Пока другие, свободные, вожделевшие зимнего веселья, остались в помещении, где, невзирая на ужасную духоту, было хоть немного тепло, Куракина и Ульянов разделяли холод. Шерстяные накидки не спасали — спасут жаркие поцелуи, руки. Физическое тепло. — Сударь! — прокричал кто-то гуляющей паре. — Вы ведь Антон Ульянов? Вас желает видеть Кондратов Арсений Валерьевич. Он в помещении, послал меня за вами. — А вы кем являетесь-то? — недоверчиво поинтересовался инспектор. — Друг его. Говорит, дело срочное. Вы заняты? Антон отмахнулся, прося Софью пойти с ним. Барышня была рада выйти на свежий воздух, ибо же не хотела оставаться в душном помещении. — Я останусь здесь, далеко не уйду. Что до Кондратова, он наконец-то снял и кивер, и мундир. Теперь-то его кучерявые волосы мог рассмотреть каждый желающий. Исправник, громко смеясь, обсуждал рождественский вечер с компанией таких же любителей алкоголя и сплетен. Подойдя к участковому, Ульянов не сразу заметил отсутствие его друга. Выходит, удалился, не желая стоять вместе с компанией, натисканной ароматом шампанского. Арсений обернулся, глянув на Антона полупьяными глазами. — Тебе что нужно, Антон? — веселый голос с хрипотцой заставил Ульянова вздрогнуть, но ничуть не поднять настроение. В помещении было поныне душно, но, на фоне происходящего, это не имело никакой важности. — Как же, Сень. Ты меня разве не звал? — Брешишь что ль? — насмехаясь, Кондратов хотел отшутиться, но внезапно их прервал громкий выстрел. Бальная зала превратилась в место внезапного хаоса под крики нескольких дам. Ульянов бросился к выходу, ничего больше не желая, кроме как увидеть свою Софью в безопасности. Кондратов спустя время поспешил за ним, мгновенно отрезвев. Ноги бежали так быстро, едва спотыкаясь, бесстыдно отталкивая других. Телу было чрезвычайно холодно, холоднее, чем пару минут назад. В познании Антона все живое мигом покрылось льдом. Только он отстранился от Софьи — вечного костра, дарящего тепло, — как послышался чудовищный выстрел. — Софья! Открытая настежь дверь вела на улицу, на заснеженную пустошь, а светильники на стенах хоть как-то освещали улицу. Другие гости поспешно удалились через запасной выход, а Антон, схватившись мертвой хваткой за грудную клетку, наблюдал : кровь текла по снегу, параллельно впадая в него алым ручьем. Его тело онемело. Он видел перед собой раненую женщину, но не хотел верить, что ей являлась его Софья. Колеблемый силуэт во мраке не мог ничего поделать, кроме как упасть. Пуля разрывала ткани, сосуды, проникла со стремительной силой, что тело ее онемело. Грудь верещала от горящей боли, тяжелая одышка и попытка хоть как-то достучаться до кратчайшего глотка воздуха сопровождалась кровотечением, выделением крови из глотки. Софья упала на снег. Красный ручей все также лился на снежную простынь, и только сейчас Антон рванулся к ней. Влажная ткань на груди, острый металлический запах, холод. Выстрел! Ульянов инстинктивно дернулся, нагнулся и, будто бы упавший на землю, прижался к умершей невесте. Практически слившись с ней воедино, он якобы чувствовал былую близость, точно малейшее ядро ее жизни все еще трепетало, посылало сигналы на прощание с возлюбленным. Где-то вдалеке, находился стреляный преступник. Когда неизвестный в черной накидке выстрелил в Софью, исправник вместе с товарищами выбежал во двор. Женщина лежала на снегу, и сразу был подмечен неисправимый летальный исход. Пуля незамедлительно попала в ногу неизвестного, норовясь обездвижить. Что странно : преступник не пытался даже скрыться, убежать сразу после убийства, только чего-то или кого-то ждал. Раненый хрипло застонал, сорвался с места и упал на землю. Арсений подбежал к неизвестному, схватил за локоть — и тут снова послышался выстрел. Совсем близко, что исправник вцепился и в неизвестного, и в землю на долю секунды. Пуля, по всей видимости, пролетела мимо, скрывшись после в снегу. Прямиком из беседки, справа от Кондратова, вышел другой участковый в компании задержанного, обезоруженного юноши. «Сколько здесь преступников? — промчалось в голове у Кондратова. — Сколько бы ни было, небезопасно оставаться на месте». Ничто не мешало подняться и сильнее схватить убийцу. В отличие от другого, вышедшего из беседки, тот совсем не противился. Только когда он понял, что их направляют к Антону — тут же замедлил шаг и сильнее опустил голову. Ульянов с нескрываемой злостью и застывшими на щеках слезами снял с преступника накидку, скрывающую и лицо, и верхнюю часть тела. Не успел он понять, кем был этот человек — моментально ударил его по щеке. Вместе с бешеным хлопком, Антона пронзила сильнейшая боль. Он узнал эти волосы, щетину. Даже когда еле заметное, даже когда он сам с опухшими, красными кончиками глаз, в тяжелой истерике без возможности отпустить ее мертвое тело, он узнал. В состоянии безмолвия находился не только инспектор. — Уводим его! Подгоните повозку, — крикнул Арсений, желая увести плененного подальше от Антона. — Предатель... — прошептал Ульянов, пытаясь застать глубину взгляда Александра, но, вопреки ожиданиям, давнишняя лесная даль будто бы умерла, оставляя живые признаки за леденевшей, тусклой корой радужки. Ульянов и сам не отличался трезвостью мыслей : он видел то, что видел, большего видеть не хотел. Мужчина был подавлен. Тот старался не дышать, не двигаться, ни в коем случае не смотреть на Антона. Полярный вел себя как провинившийся мальчишка перед незнакомцем, он, вероятно, даже не осознавал свой поступок. Он забыл, что значит время. Забыл, что значит жизнь. Но Александр ощутил себя виноватым мерзавцем, отобравшем, в унисон со своим опустевшим, чужое сердцебиение. Ни Ульянов, ни Полярный не могли пошевелиться, не решались сделать ничего до прибытия повозки. Только под влиянием грубых рук участковых Александра и его помощника увезли в контору.Август, 1856г. Санкт-Петербург.
Совсем недавно Александр ll огласил манифест — амнистию — отпустившую на свободу декабристов. Антону доставили письмо. Письмо до сих пор не прочитано, а политическая ересь во всю металась из уст в уста. Убийство, ссылка... прошло два года, но события, будто в зеркале, отражались до сих пор. Первый месяц проходил отвратительно : в муках, слезах, одиночестве и апатии, в невозможности работать и концентрироваться. Отпуск не разрешил проблемы, лишь позволил расслабиться и несколько дней провести, чувствуя по ночам исхудавшие онемевшие локти, тело в тряске. Антон надеялся, что каждая ночь, проведенная в таком состоянии — последняя, что сможет впоследствии контролировать свое состояние, что сможет избавиться от головной боли и недосыпа. Когда просыпался, он не вставал долгое время, почти не употреблял пищу ввиду нежелания и изводил себя до рвоты. Александр, как показал допрос, хотел покончить жизнь самоубийством, спрятав в беседке союзника. Вопреки плану, другой струсил и промахнулся. Тем не менее, немаловажным этапом страданий показались поминки Софьи в кругу близких ей людей. Тогда и оказалось, что Антон был не единственным кандидатом на брак с Куракиной : молодой человек Николай Орлинин, достаточно богатый, носящий черный цилиндр и такого же оттенка пальто, тревожно рассказывал за столом, как им было здорово и как он был готов сделать барышне предложение весной. Любила ли она его? Неужели, будь Софья жива, выбрала бы Орлинина за богатство и статус? И за столом, нехотя поглядывая то на Николая, то на родственников Софьи, Ульянову пришлось поспорить с ниоткуда вылезшим женишком. Дискуссия доставила чертовские неудобства, однако теперь-то Антон понял, что свадьба с Куракиной не состоялась бы в любом случае, и об этом могли позаботиться все за столом, всячески хвалившие Орлинина и его аристократичные повадки. Затем и весь русский народ покорил настоящий траур : внезапная смерть императора Николая l. Но чем была его кончина на фоне собственных проблем? Молитвой да и только люди провожали императора, продолжая думать ни о чем другом, кроме как о себе. И все-таки, в тишине утренней улицы, еле поддавшейся рассвету, когда где-то вдалеке слышался стук лошадиных копыт о землю, Антон решился прочесть письмо, оставленное нетронутым с позднего вечера. Не вам судить — я не погиб, Вы не спешите хоронить. Я вам пишу единый раз — Меня вы можете забыть. Не вам судить — я не погиб, Пускай я телом и мертвец, Душа почившей не зовется. Но, знайте, напрочь не приму, Что вашей веры я лишился, Что страха вашего добился. Ничуть я сердцем не покойник. За благодатью ли гонец, Вопрос вы, помню, задавали. Но вы, скажите ли, не знали, Что та не даром и не вечна? Свободу крыльев бесовских Кострище мигом исчерпает И в честь резни под стать восстанет Безгрешью ангельских цепей. Уродцем грязным я горю. Поверить мне я вас молю : Для друга нет друзей честней, Чем грешник, канувший в крови. И как мой лик не назови — Когда я думаю о вас, Сдается, мол, я безнаказан, Возможно, мысленно не связан, Возможно, всячески сбежал. Но здесь, в Сибири, столь морозной, Свобода мыслей мне дана. Она чудесна и черна. Духовный мир — ипостась света, И чужды грязные следы Всего живого : с нестеклянным, В гортани исчерна багряным, Живым комочком грязной крови Хохочем, плачем меньше века. Ты знаешь, друг, я не философ : Мне трудно ясно объяснить... Схватили мертво сны за горло И нас не могут отпустить. Противна память битых стекол — С виной взгляну на зеркала. Они встречают ото сна Меня, по грешности живого. Я помню сон — ужасный бред, А думу думал до второго, С ухмылкой третий подступил И разбудил меня, смешного. Был горьким вид зеркал напротив С издевкой сладкой в первом сне : Аж измывалась надо мною Их тень в полупрозрачной мгле. Они же тело отражали... Мое, Схудавше неродное. В глазах бездушных, ослабевших Я видел что-то нефтяное. Во сне втором, как знать, лишилась Сибирь же всякою науки : Восход сперва, песчаный отблеск, Досадный холод в рань и муки. Глядишь — и вмиг Морфей предстанет, Призыв ночной несчастной мощи. Светила канет колесница В набитой горем, стоном роще. Зубами клацал поневоле, Я как с оскоминой во рту Встречал овраг в сие бездолье, Встречал последнюю бурду. Я там заканчивал роман И был, признаться вам, несчастен. Вокруг же пламя, те же стоны, Я будто бы к чему причастен. Причастен... Не вернуть. Пред нами, друг мой, новый путь. Лить слезы права не имею И лучше просто отпустить. Но на коленях пред иконой Я не могу себя простить. Я потревожил ваш покой, Коснувшись пальцами сухими, С нечистой кровью на концах. Их совестно признать своими. Мой друг, я вашим оберегом Хотел бы заново назваться, С сиренью вашей за окном Не смог на холоде расстаться. Я дорожу — я не мертвец, Живой не может передать Ни чувства полно на бумаге, Ни то, как жизнь за вас отдать Готов ваш сказочный покойник. Письмо, словно самый ненужный и недостойный клочок дешевки, полетело в камин. Пламя безжалостно съедало текст, пока Антон, отбросивший его — бесчешуйчатую гадюку — стоял и глядел на данное зрелище. Спустя секунду вполголоса произнес :Я рад : прозрел слепой дурак, Я рад : живым дурак остался. Душа колеблется по венам, Почивший грешник мне сознался... Нектаром пряным вьются строки, Орлиным движимы пером. Но какова же лисья сладость — Удар гиены топором. Надеюсь, трудишься немало, Быть может, страсти приобрел. Но как же так внезапно стало : Тебя, обратно по приезде, Встречать желанье погибало...
Март, 1863 год. Санкт-Петербург.
Ульянов тихо проходил сквозь гущу людей на рынке. Слишком часто слышался и женский хохот, и громкие споры налакавшихся мужчин поодаль. За девять лет петербургские улицы едва изменились, и обычаи у людей сохранились. Невзирая на проблемы и тяжести, десяток лет мало чего изменит, разве что повлияет на внутренний мир людей. За все эти годы Антон видел, как тускнеет окружение, что постоянно, глядя на небо, оно кажется пасмурным и серым. Тошнотворно громко кричал и купец, новый продавец книг и бумаги. Вот заглянул к нему Ульянов. Снова. — «Сибирская сказка», — невзначай зациклился его взгляд на тусклой обложке. На той, что передает тусклую, нечистую Сибирь глазами Полярного такими же красками, какими Антон может описать гордый, величественный Петербург. — Саша? Девять лет... Девять... Прошли. Саша на свободе. Недолгие, но язвительные мысли прервала аннотация : «События книги разворачиваются вокруг мальчика-сироты, которого отправили на исправительные работы в Сибирь. Он быстро понимает, что справедливости в мире нет. В этой сказке будет снегопад из острых снежинок, много дождей, грез и пара разбитых сердец».