невыносимый

***

— и чё это? — хэнк поднимает сварочную маску, открывая своё лицо, и опирается руками на стол. потупленный киса приволок шесть бутылок пива в картонной коробке с ручкой и ещё целый белый пакет из пятёрочки со всякими закусками, наверное, но это не точно, потому что хенкину видны только уголки разноцветных упаковок. глаза кислова, как обычно, спрятаны за чёлкой, но по общему положению его тела можно угадать, что чувствует он себя если не провинившимся, то неправым точно. руки в карманах, губы поджаты, подбородок непривычно не вздёрнут, носок ботинка колупает бетонный пол.  боря сверлит его взглядом в ожидании ответа. — я, это... — хрипло начинает ваня, прочищая горло, — ну... это самое... стыдно мне, короче. не надо мне было прям так... резко, что ли, бля, — хэнк окидывает его взглядом сверху вниз и внутренне извинения принимает, а внешне ограничивается лишь молчаливым кивком, и киса выпаливает скороговоркой, предварительно вдохнув слишком много воздуха: — прости меня, пожалуйста.  хенкин, вообще, сам по себе был терпеливым и очень даже отходчивым человеком, особенно когда дело касалось кислова, но в этот раз слишком много всего навалилось ещё и до кисиной выходки. хэнк после этого «ну и пошёл ты нахуй с таким отношением, ментёныш» сказал, что больше такое терпеть не будет — «с каким, блять, отношением?», — и покинул комнату, оставив ошарашенного такой реакцией ваню наедине с егором. ссора, на самом деле, родилась неизвестно из-за чего, — точно не из-за чего-то значительного, — но сначала киса начал орать и махать руками, ожидая привычной стойкости хэнка или, там, пощёчины, а он взял и вот так наорал в ответ. людей, которые раздражают кислова, посчитать легко — восемь миллиардов сто восемь миллионов человек, этим занимаются всякие учёные, которых хлебом не корми, дай что-нибудь посчитать. и раздражают они его по одной простой причине не воспринимания всерьёз, из-за которой кисе вечно приходится всем доказывать, что он стоит большего, кичиться и орать. сам себя зарекомендовал как человека, которому ничего нельзя доверить, потому что он мать родную продаст ради таблеток, а потом орёт о том, как его все бесят своей предвзятостью. хэнк исключением не был и тоже его раздражал, но по совершенно противоположной причине. боря его воспринимал всерьёз, прислушивался к его мнению и вообще вёл себя с ним так, будто у кисы совсем не было репутации торчка с проблемой контроля агрессии, которому до колонии год остался.  ему ничего не нужно было доказывать, он не пытался кису заткнуть или ограничить в чём-то, принимал его таким, какой он есть, и этим, сука, и бесил — своим вечным спокойствием и пониманием. выбивался из привычного дикого ритма жизни, окружал заботой и протягивал руки тогда, когда другие в отвращении отворачивались. кислов, конечно, понимал, что это было не совсем раздражение, да и любить человека, который тебя бесит — это просто пиздец, но название этому ощущению не мог придумать, а прибегать к чужой помощи не хотелось, чтобы ненароком не опозориться. и так хватало того, что они с хенкиным стали встречаться после того, как киса с горем пополам — в своём привычном стиле — ему в чувствах признался. это была история, заслуживающая отдельной рамочки на доске позора им. ивана кислова, над которой генка отвратительно ухахатывался уже год. ваня тогда знатно нахуярился на вписке, нашёл где-то на кухне более трезвого борю и, проорав «хули ты от меня бегаешь? ебать ты красивый» в знак признания музыки из колонок в зале, впечатался ему в губы, а потом, не почувствовав сопротивления, попытался засунуть ему в рот язык и проблевался на строчках «талантливый подкат для талантливой особы». не хэнку в рот, само собой, кисе всё-таки хватило пьяного мозга, чтобы отстраниться, но ситуация с обеих сторон не самая приятная.  кислов настолько опозорился в своих глазах, что запомнил это и молился, чтобы хенкин ничего не вспомнил, но по его очень выразительному и выжидающему взгляду с утра он сразу догадался, что боря это помнить будет до тех пор, пока, вероятно, не заболеет деменцией. а в ближайшие лет шестьдесят у него такого не планировалось, поэтому разговора в духе «я настолько тебе противен?» было не избежать. так что кису он принимал и в ситуации, когда он чуть не наблевал ему в рот, уверяя, что он «после этого влюбился даже больше», хоть бывали случаи и похуже, а тут вдруг — разорался. кислов даже растерялся на минуту, потому что было необычно пытаться ругаться словесно с хенкиным, когда он орал в ответ. да и в ванином списке умений не было пункта «извиняться». было всё, начиная жизненно необходимым «крутить самокрутку за пятнадцать секунд» и заканчивая «чувствовать взгляд хэнка своей спиной, а по шагам и дыханию определять его настроение», но только не «извиняться».  у кисы вообще проговаривать чувства словами через рот было не принято, не по-пацански, что ли, но в такой ситуации, как эта — это было необходимо, особенно, блять, хэнку, выросшему на романах и сопливых сериалах для одиноких женщин за сорок. но ему от вани полагалось исключение, просто потому что он в него это-самое-как-его-там влюбился, сука, по-настоящему, прямо-таки по уши. долгий путь принятия себя и привлекательности бори прошёл, глуша «это всё» на бесконечных вечеринках, чтобы утром узнавать, как вместо того, чтобы зажимать девчонок по углам, пьяный лез к хэнку на колени, и биться головой об стенку; завуалированно спрашивал у мела о том, как бы он поступил, если бы влюбился в лучшего друга, — «у меня тут знакомый один, которому я таблы толкаю, такую тему завёл, короче, и я подумал, а чё бы ты делал? ты ж у нас, типа, романтик», — потом не слушал его советы и пытался проверить сам себя сотней идиотских тестов на гея, а после и всякими физическими контактами со всеми подряд и хэнком, и теперь уж не мог оступиться на таком простом задании, как сказать ему три заветных слова: «прости меня, пожалуйста». — ладно, — жмёт плечами равнодушный боря, опуская маску и отворачиваясь к детали, с которой работал до этого, — прощаю. на самом деле, ему было очень приятно, потому что, зная кису, можно было догадаться, как сложно ему дались эти слова. но всё-таки и принцессу-несмеяну хэнку из себя понравилось строить, особенно, если кису это так сильно парило, так что он ещё совсем немного играет в это безразличие. — и всё? — ваня, делая один шаг ближе, даже вынимает руки из карманов и наверняка вскидывает густые брови в удивлении. — а что ещё? в ноги тебе броситься от радости? — боря свои брови наоборот хмурит в непонимании. — ну, мы когда миримся с тобой, ты всегда... — на лице кислова хенкин читает очередную заминку, которая выдавала, что в его голове возникло очередное околоромантичное слово, которое он по определённым причинам не мог сказать вслух. — э-э-э... — глупо тянет ваня и кладёт руку поперёк своего тела. — всегда обнимаю тебя? — хэнк в мгновение догадывается, что он имеет в виду, и уже не может сдержать довольной улыбки. — ну да, — неловко соглашается кислов, тоже неосознанно подхватывая эту искреннюю радость.  хэнк снимает рабочие перчатки со сварочным шлемом и делает пару шагов к кисе, чтобы заключить его в заслуженные объятия.  — а я и не знал, что ты это запоминаешь. — я всё запоминаю, — ворчит ваня ему в плечо, но боря слышит его улыбку. — ты железками пахнешь. киса определённо смягчался и начинал больше следить за базаром в присутствии хэнка. он вообще значительно уравновешеннее стал с тех пор, как они начали встречаться, пусть и только с ним одним. пока хенкин дружил с кисловым, он и не догадывался, что где-то глубоко внутри он может быть таким ласковым, чувственным и очень-очень ранимым.  про то, что кисины чувства оскорбить и задеть можно легко, знали все в их городе, но только боре довелось узнать, что некоторые вещи не выбивались кулаками и криками. например, ваня помнил, что в седьмом классе боря сказал, что у него глаза, как у собаки, и с того момента закрывал их чёлкой. хэнк же такого не вспомнил бы никогда, но сразу понял, что он в тринадцать лет имел в виду щенячьи глаза, и так-то это был комплимент. хэнк семнадцати лет за себя из прошлого, естественно, извинился, и объяснил, что он имел в виду, и с тех пор регулярно аккуратно кисину чёлку отодвигал, когда они оставались вдвоём. не то, чтобы именно это воспоминание послужило непосредственным началом этого своеобразного обряда, просто подтолкнуло в нужное направление, так сказать. глаза-то у вани и правда были очень красивые и добрые, на отмену его образу и большинству поступков, а без чёлки на лице и с ладонью хенкина на своём лбу он ощущал себя крайне незащищённо, и почти не возражал. но нередко киса выдавал что-то в духе «так нельзя», когда сам и был инициатором. боря припоминает, что когда они уж как два месяца были вместе, ваня сам лез целоваться, а когда хэнк пробовал тоже проявить какую-то инициативу, отталкивал от себя и смотрел потерянным взглядом.  хенкин догадывался, что внутри кислова жили бесконечные противоречия, и что это отталкивание не значило, что он ему противен или что-то типа того, просто он сам в себе не разобрался. кису ломало изнутри от мысли о том, что придётся снести выстроенную вокруг себя ограду для того, чтобы хэнк мог быть с ним рядом, но и не подпускать его возможности не было — всё-таки сердцу не прикажешь, и к нему действительно тянуло. киса вот весь такой из себя раскрепощённый торчок-антихрист, которому только дайте матом поорать, травки покурить и потрахаться, а с хэнком позволяет себе заливаться румянцем, когда кладёт голову на его плечо, и боря говорит, взяв за руку, что любит его. но и к этому они вдвоём долго шли, потому что кису-то хенкин знал, а вот о том, кто такой ванечка, он узнал не сразу. киса давал боре пизды, получая ровно столько же в ответ, а ванечка приходил и молча приносил перекись, вату, мазь и бинты; киса кричал оскорбления и неприлично громко ругался матом, а ванечка приносил пива и тупил взгляд; киса, по началу их отношений, для вида и поддержания образа гетеросексуала согласованно с хэнком вечером приобнимал за талию каких-то девочек с тусовки, а ванечка на следующий день лез на борины колени, целовал в щёку и шептал, клялся, что ничем таким не занимался, думал только про него и просто не хочет им проблем и подозрений. затем это сошло на нет, потому что было проще перестать ходить на эти тусовки, чем ловить на себе расстроенный взгляд хэнка, одиноко стоящего в дальнем углу. о нём боря узнал где-то через полгода после начала их отношений. он ванечку очень ценил, холил и лелеял, но не сильно, чтобы наружу вдруг не вырвался киса, запутавшийся в себе, и не оттолкнул. ванечка тоже не говорил о своих чувствах вслух, но в его глазах боря отчётливо видел любовь, которую киса прятал за длинными волосами и агрессией без повода. ванечка смотрел исподлобья и откровенно смущался от одного только бориного взгляда, который им не мог налюбоваться. а ещё ванечка любил вечерами утыкаться в плечо хэнка, сворачиваться калачиком у него же на коленях и спать, кутаться в воротник его куртки, курить одну на двоих, спешно целоваться и браться за руки, пока никто не видит, а потом заговорщически хихикать, и, в целом, обожал все совместные романтические активности, о чём свидетельствовали его порывы повторить. если хэнк смирился почти сразу с тем, что ему киса нравится, то киса мучился приличное время даже после своего признания. он не умел выражать любовь в той же степени, — и, очевидно, опасался, что боря мог подумать, что ему похуй, — что и не умел её принимать. пугался сам себя, а хэнк никогда его ни с чем не торопил и этим случайно давил на чувство вины, в чём киса гораздо позже сам по пьяни и признался, лёжа головой на его коленях. а хенкин честно и не пытался давить, когда кислов молча сбегал, и терпеливо ждал момента, когда он снова соберётся с силами, но в глубине души чуть-чуть загонялся по поводу того, что тот никогда и не объяснялся, оставляя ему пазл с тысячей маленьких кусочков, где не было ни малейших подсказок о том, как должна была выглядеть финальная картинка. боре проще было научиться телепатии, чем заставить ваню объяснять причины своего поведения. кстати, он в этом направлении уже делает успехи — беспроигрышно угадывает слова, крутящиеся на языке у кислова, и уже знает по языку его тела, как и на что реагировать.  киса в этих своих первоначальных выходках против своей привязанности к хэнку ругался и нелогично пытался отстраниться во всех смыслах. в один такой раз боря узнал, что ваня просто учится доверять. — да нахуй ты прицепился-то?! — кричит кислов, вырываясь уже вторую минуту из рук хенкина. тот вскоре сдаётся и отпускает его, уверенный, что взглядом показывает, как сильно не хочет, чтобы тот снова убегал. ваня от него отходит на пару шагов и оборачивается, ожидая какой-то реакции. — иди, кис, — беззлобно и немного устало говорит боря, показывая, что он не против, и будто бы даёт разрешение. в какой раз совсем не злится, просто принимает. — так просто? — осторожно спрашивает киса, наклоняя голову вбок и разворачиваясь   обратно уже всем телом. — а как? я уже попытался тебя остановить, но ты захотел уйти, — пожимает плечами хэнк, совсем не звуча обиженно.  — и... никаких допросов? — всё ещё выглядя как загнанный в угол зверёк, но теперь уже уверенный в том, что его не будут убивать, спрашивает кислов. — иди уже, — вздыхает хенкин. — если бы ты хотел мне сказать, куда ты и почему – ты бы сказал. чё я из тебя допросами выну?  — и ты не обидишься? по чесноку только, — киса делает два шага навстречу, уже с некоторым любопытством рассматривая хэнка. — по чесноку? не обижусь, но очень расстроюсь, — хенкин смотрит в глаза кислова несколько исподлобья, будто в чём-то провинившись. — если я уйду? — уточняет ваня. — если ты уйдёшь, — подтверждает хэнк, и этого хватает для того, чтобы киса сам к нему прижался, обхватив торс руками, и убедился в чём-то своём, кисином, неподвластном человеческой логике. — и ты бы стоял тут, типа, такой грустный, но отпустил бы меня?  — ну да, — боря приглаживает его растрёпанные волосы и улыбается широко, но чуть растерянно. никогда не знаешь, что киса сделает дальше. — придурок, — усмехается ваня в его шею, но хенкин различает в его голосе даже какую-то ласку. «придурок» от кисы – это даже ласково. — влюблённых не судят. кису было почти невозможно понять, если не знать его примерно на протяжении всей жизни, и их отношения походили на игру в акинатора — он делал что-то из ряда вон выходящее, а хэнк должен был угадать, зачем это было нужно и что за этим крылось. в порыве необоснованной злости во время пьянки у кисы сам по себе развязался язык:  — да я, блять, годами, сука, из себя строил вот это, — он хватает себя за воротник, — чтобы щас пришёл ты и всё это разъебал своим «люблю»?! я же, блять, поплыву моментально! нихуя, хэнкалина, не выйдет! «не выйдет» он твердил до тех пор, пока не показал ему ванечку, доказывая, что, вообще-то, умеет доверять. видел, как разбивал хэнку сердце, хоть тот никогда и не жаловался, и пару раз даже просил расстаться, чтоб не мучить друг друга, за что эти же пару раз получал по своему красивому лицу.  не то, чтобы хенкину прямо нравилось бить кислова, но их дружеские потасовки из-за неумения решать конфликты словесно никуда не делись. их всё ещё еле разнимали гендос с мелом, но отходили они в разы быстрее, — где-то за полчаса, — и киса стал чаще приползать к хэнку со льдом и садиться рядом, молча подкуривая. боря это правильно расценивал, как извинения. в каком-то смысле, драки были их языком любви. кислов невыносим и нестабилен, на отмену хенкину, но в этом, наверное, и заключалась вся суть — они были нужны другу другу для баланса, потому что по отдельности получалась в основном какая-то хуйня. кто-то должен был чинить то, что ваня крушил на своём пути, и так вышло, что этим кем-то оказался боря. у хэнка получилось кису приручить.