***
Привязанность — подлая вещь. Ты обещаешь себе не привязываться, но привязываешься, как бы ни старался противиться этому. Ты привязываешься, потому что, конечно, этот человек так не похож на остальных и пусть даже раз, но обещает что-то хоть отдалëнно похожее на комфорт. Ты привязываешься, и возводишь этого человека в абсолют, и больше не хочешь уходить от него в этот неприветливый равнодушный мир. А потом ты начинаешь видеть, что этот человек не такой хороший, каким казался. Вскрывает живых лягушек грязным осколком стекла интереса ради. И ты так, так не хочешь разочаровываться в нëм. Так не хочешь заглядывать глубже. Верить безумным рыданиям вашей матери: «Это не мой ребëнок. Это монстр». Так боишься узнать что-то хуже. Но ты учишься тому, что если не узнаешь всë, если не придашь значения, то потом будет больно. Кусочек стекла сменится ножом, а лягушка — твоей рукой. Твоя оплошность, несомненно. Ты не знал, что этот человек утопил котëнка, которого вы вместе кормили перед школой, хотя мог бы и догадаться, когда нашëл котëнка мëртвым. И ты знал, что этот человек натолкнул другого ребëнка виском на угол парты, но решил, что это случайность. И ты не можешь повторить это с другим человеком, раз всë-таки привязался. Ты больше не можешь позволять приближаться кому-то неподходящему. Ты не можешь доверять своему чувству безопасности. Ханако не хочет разочаровываться в Цучигомори. Но Ханако не может позволить себе быть глупым, поэтому решает проникнуть в грань пятой школьной тайны. Он неплохо готовится, подслушивая на перемене разговор каких-то сплетниц. Возможно, он даже учился с ними в одном классе, ведь времени с его смерти прошло не так много, но он не может их вспомнить: при жизни ему было не до каких-то знакомств. Из диалога девушек Ханако узнаëт, что попасть в эту библиотеку можно в промежутке времени от четырëх до пяти часов дня. Там будут книги трëх типов: белые — для живых, чëрные — для мëртвых, и красные, которые нельзя читать. Слух оказывается на удивление правдивым: войти удаëтся только ровно в четыре часа дня, когда бабочка садится на корешок одной из книг и указывает ему на вход. Внутри грани темно и прохладно. Ханако дëргается, когда его неожиданно окликают сбоку, но это оказывается всего лишь мокке с фонарëм. Этот фонарь может быть чьей-то украденной вещью, но всë равно приятно, что с Ханако поделились. Эти существа похожи на маленьких детей — такие же милые проказники. Ханако берëт фонарь и идëт между стеллажами, высматривая на полках свою книгу. Он чувствует в груди что-то похожее на биение сердца, но решает, что это фантомное ощущение. Он вообще часто чувствует телом то, чего быть не может. Сейчас, должно быть, происходит то же самое. Странно, но на полках нет ни одной красной книги. Возможно, те девочки ошиблись — вряд ли они сами хоть раз бывали здесь. Хотя это не должно волновать Ханако. Всë, что не относится к его нынешней цели, неважно. Ведь его книга чëрная. И когда он наконец находит еë в конце коридора, руки Ханако начинают подрагивать. Всë время с того момента, как он узнал об истинной сущности Цучигомори, Ханако думал, насколько много знает его учитель. Потому что он несомненно знает. В этих книгах описывалось прошлое и будущее, верно? Цучигомори точно знает. Он знает сейчас, когда Аманэ мëртв, и знал тогда, когда Аманэ ещë не сдался окончательно. Он всегда знал, но не делал ничего, чтобы на самом деле остановить это. И если у него был шанс вытащить его из того ада, то Ханако должен знать, почему этот шанс был упущен. Возможно, Цучигомори надеялся, что Аманэ разберëтся сам. Он так часто намекал, что ему можно рассказать что угодно… И каждый раз, когда Аманэ просил не лезть, он соглашался. Да, наверное, Аманэ мог что-то сделать, мог пойти навстречу. Он просто не стал и вместо этого трусливо воткнул нож под рëбра своему брату, а затем и самому себе. Тогда это вина Аманэ. Или Цучигомори мог не знать. Всë же, он казался искренне шокированным, увидев своего бывшего ученика своим нынешним боссом. Да и его беспокойство ещë до смерти Аманэ казалось реальным… Как будто он и не догадывался. Что звучит странно, ведь вот она, книга, причëм явно часто используемая в прошлом. То есть, Цучигомори читал еë. И читал не раз, поскольку вряд ли сюда каждый день ходили посторонние люди с целью узнать все скользкие секреты Юги Аманэ. Если бы такое было, то Ханако обязательно услышал бы своë старое имя фигурирующим в школьных сплетнях. А он его не слышал. И это ставило под сомнение идею того, что Цучигомори мог не знать. Аманэ мог бы бесконечно пытаться мысленно оправдать его, да, он не хочет разочаровываться, потому что уже поздно, он привязался, он привязался уже давно, и об этом свидетельствует то, что именно ему мальчик позволил заглянуть куда глубже остальных и что именно ему отдал лунный камень незадолго до своей смерти. Он может сгенерировать сколько угодно оправданий: возможно, книга была дефектной (как он сам), или там не было никакой полезной информации (неизвестно, в каком виде там написаны прошлое и будущее), или каждое слово было зацензурено, а что, чем чëрт (или Бог, честное слово, одно и то же) не шутит? Аманэ может бесконечно пытаться объяснить это бездействие со стороны того, кому позволил приблизиться. Но он не может продолжать быть глупым. Он не может оставить себя вариться в этом котле вероятностей. Он должен знать наверняка, было ли ошибкой позволять Цучигомори заглядывать так глубоко и оставлять в его руках все свои мечты в виде маленького метеорита. Аманэ ставит фонарь на пол, присаживается в угол, оперевшись спиной о стеллаж, и открывает книгу своей жизни… Чтобы увидеть там абсолютно чужую жизнь. Там написано его имя. Имя его мамы, его папы. Всë это там, всë это так. Но в остальном всë не так. Эта жизнь, написанная на бумаге и разграниченная датами, слишком спокойная. Слишком не его. Школа, футбол с соседскими детьми, вкусный ужин, рыбалка с папой, телескоп на день рождения. Никаких сломанных пальцев. Никаких мëртвых животных во дворе. Никакой боли. Нет ни Цукасы, ни их с Цукасой. Десять лет, одиннадцать лет, двенадцать лет, тринадцать лет. Никаких ножей. Никаких колотых ран. Никакой смерти. Будущее. В голове ничего не щëлкает, красная страница переворачивается онемевшими пальцами Аманэ. Ему не нужно дышать, но он чувствует нехватку воздуха и видит знакомые предобморочные искорки перед глазами. Будущее есть, и оно спокойное. Окончание школы. Поступление в университет. Карьера учителя в этой самой школе. Начало, а потом окончание отношений с девушкой. Бар с коллегами по пятницам. Это не имеет смысла. Он бредит? Или это какая-то жестокая шутка? Это чужая книга? Книга кого-то ещë, у кого то же имя, что у Аманэ, тот же день рождения, те же увлечения и родители? Какой абсурд. Какая несправедливость. Аманэ понимает где-то внутренне: он должен был прожить эту жизнь. Он должен был быть нормальным. Но как же так вышло, что вот он здесь, с ног до головы покрытый невидимой скверной, жалкий и мëртвый, читает о своей жизни, как о чьей-то чужой, неизвестной и чуждой, пока его тело гниëт в земле, забытое и никому не нужное? Когда всë пошло не так? Почему он чувствует, будто у него отобрали эту жизнь, как игрушку у ребëнка? Почему он хочет кричать, плакать и топать ногами от досады, как ребëнок? Почему хочет ломать вещи, глупо веря в то, что это облегчит боль, злость и обиду? И он кричит, он плачет и рвëт на части книгу, заплывшую взявшимся из ниоткуда красным цветом. И размокшие обрывки страниц шлëпаются на пол, как кровавая рвота, которая выходила из Аманэ в последние минуты его жизни. И у него перед глазами темно, и у него гипервентиляция, и он так, так, так напуган. И он не замечает тень, растущую и трепещущую где-то сбоку. Вплоть до того момента, пока она не впечатывает его в стену, посылая волны боли по призрачному телу. Книга, вся измятая и изорванная, отлетает в сторону. Аманэ больно ударяется плечом, и это только добавляет дезориентированному ему паники. Он испуганно взвизгивает. Кажется, плечо хрустнуло. Этого не может быть, он, всë-таки, мëртв, но боль говорит сама за себя. Аманэ вскидывает голову и видит громадную фигуру самого себя, состоящую из полчищ бабочек. Он слышит трепет их крыльев, видит их колебания. Фигура ревëт низким голосом и движется на него, раскрыв рот. Как будто готовится сожрать. Аманэ пытается встать, но ноги не держат, и он падает, ударяясь коленями об пол. Фигура плывëт в центр коридора и перекрывает ему путь к выходу. Она слишком высока, чтобы еë можно было облететь, а тело Аманэ как будто пригвоздили к полу — он знает, что не сможет подняться даже на полметра от земли. Он в тупике, дезориентирован, напуган, плечо болит. И он не может использовать свою силу, чтобы защититься, потому что находится в чужой грани. Всë, что он может сделать, это сжаться в комочек в углу, прикрыть голову руками и плакать от страха. И ждать, пока фигура настигнет и проглотит его. Он слышит рëв всë ближе и ближе. Чувствует, как чернота бездонного рта этого существа приближается к нему. И ему не хочется исчезать. Ему не хочется умирать. Ему хочется жить. Аманэ хочет жить, это так глупо, он хочет жить, пожалуйста, этот глупый ребëнок хочет жить, пожалуйста, он… — Аманэ! Он слышит панический возглас своего учителя. Что-то хрустит и с силой резко придавливается к полу. Рëв фигуры обрывается. Аманэ всë ещë отказывается открывать глаза. — Хвала небесам, я успел… Аманэ наконец открывает глаза и убирает руки с головы. Цучигомори поворачивается лицом к нему, и… Ох, кажется очень злым. Весь бледный и потный, человеческие руки сжаты в кулаки, а паучьи выброшены наружу все разом и кратко скребут по полу при развороте. Аманэ не нравится его паучья форма. Она делает Цучигомори больше, выше и страшнее. Из-за этого сейчас он кажется ещë более злым. — Ты хоть головой думал, когда лез сюда, да ещë и один? — рявкает Цучигомори, начиная приближаться к Аманэ. Тот сжимается всë сильнее и сильнее с каждым его словом. — Мне уже рассказывали, как ты просто так слонялся по чужим граням. Разбил зеркало в грани Третьего, сломал куклу Второй. Ты решил везде отметиться или что? Это опасно! Ты буквально беспомощен на чужой территории, — почти выплëвывает он, и Аманэ чувствует, как к глазам снова подступают слëзы. — Что, если бы я пришëл позже? Ты… Цучигомори осекается, споткнувшись об изуродованную книгу. Он смотрит вниз. У Аманэ в голове крутится, как заевшая пластинка: «Ты разочаровал его, разочаровал его, ты разочаровал». — О, моя книга. Что с ней стало… Не стоило оставлять еë здесь. Зачем тебе вообще понадобилось… — Прости, — его прерывает задушенный всхлип. Цучигомори вскидывает голову и отрывается от книги. Аманэ изо всех сил пытается подавить икоту и досуха вытереть глаза предплечьем. Получается не то чтобы хорошо. (Он это ненавидит.) — Чт… А… О, нет, нет, — Цучигомори вдыхает сквозь зубы, трëт пальцами переносицу и подходит ближе. — Я тебя пугаю, да? Прости. Не хотел кричать, — закусив губу, говорит он. Паучьи руки с шелестом скрываются под лабораторным халатом, заострëнные уши снова становятся человеческими. Раскаяние в его голосе искреннее. Может ли Аманэ не искать в этом подвох? — Я не злюсь, Аманэ, ты просто до чëртиков напугал меня. Я боялся, что не успею вовремя. Я боялся, что… — он не заканчивает эту фразу и переходит к другой, неровно выдохнув через нос. — Ты не пострадал? Аманэ подтягивает колени к груди и сминает в пальцах ткань гакурана, подавив рефлекторное раскачивание взад-вперëд. — Плечом ударился, — тихо говорит он, с пустым выражением лица глядя куда-то в никуда. — Твоя книга пострадала сильнее. Цучигомори бросает взгляд назад. Книга всë ещë валяется на полу, клочья еë страниц разметало по всему проходу, корешок размок от крови. Лицо пятой тайны бледнеет сильнее, но он качает головой и опускается перед мальчиком на колени, пытаясь поймать его взгляд. — Даже если книга в таком… плачевном… состоянии, для меня всë равно важнее ты. На самом деле я помню всë, что там написано, почти слово в слово. Если нужно будет — просто восстановлю содержимое по памяти. Аманэ не до конца верит в эти слова, но ценит, как попытку успокоить. — Давай пойдëм в мой кабинет? Поговорим, отмоем твои руки, я посмотрю плечо. Что скажешь? — Цучигомори протягивает руку, приглашая взяться за неë. Он сидит на безопасном расстоянии, не напирает и терпеливо ждëт ответа. Уже какое-то время назад жар в его голосе остыл до мягкого тепла, но Аманэ всë ещë не хочет смотреть учителю в глаза. — Скажу, что призракам не нужна медицинская помощь, — отвечает он и всë же вкладывает ладонь в руку Цучигомори. Тот фыркает и легко обхватывает детскую кисть своими пальцами, после чего поднимается с колен и помогает встать Аманэ (даже если тот мог сделать это сам). После того, как Аманэ отмывает руки, перепачканные красным (тем же, что пропитал испорченную книгу), ему приходится рассказать, почему он был там. — Я хотел увидеть своими глазами, насколько много… обо мне написано. «Насколько много ты обо мне знаешь», — хочет сказать, но не говорит он. — Вот оно что, — хмыкает Цучигомори, ощупывая его плечо на наличие серьëзных травм (что Аманэ считает глупым: опять же, он мëртв). — Я так понимаю, увиденное было не тем, чего ты ожидал, да? Аманэ отвечает молчанием. Понятное дело, он не этого ожидал… — Твоë плечо будет в порядке, — решает Пятый после небольшой паузы. Он, до этого сидевший на корточках, встаëт в полный рост и поворачивается к мальчику вполоборота. — Нечисть регенерирует быстрее, чем люди. И если тебе интересно… я тоже был шокирован. Обычно, эм… — он запинается. — Обычно жизнь людей соответствует их книгам. О, так вот о чëм теперь речь. — Я прочитал еë впервые ещë года три назад. И написанное меня успокоило. Я… чëрт возьми, я всегда полагался на свои книги, — Цучигомори горько смеëтся. Аманэ не помнит, чтобы когда-либо видел на его лице такое болезненное выражение. — Поэтому тогда я сказал себе не переживать и верить книге. Верить, что у тебя всë само наладится и продолжится так, как должно. Как и предназначено. Как было предназначено. Это так глупо. Я даже не догадывался, что ты… — он сглатывает и замолкает. Подходит к окну, смотрит на улицу. Руки на подоконнике сжимаются в кулаки. Аманэ понимает: тогда, в библиотеке, он не был зол. Цучигомори волновался. Волновался о нëм. Он всегда о нëм волновался. — Аманэ, я знаю, что это ничего не исправит, но мне невероятно жаль. За то, что я был ужасным учителем и за то, что случилось в моей грани. Я надеялся, что ты не станешь туда ходить. Если бы я знал, то разрешил бы использовать твою силу там. Я знаю, что ты вряд ли захочешь снова приходить… но если тебе всë-таки понадобится какое-то тихое место, то заходи. В любое время, не только с четырëх до пяти. Только, пожалуйста, не разрушай ничего и не кромсай мои книги ножом, ладно? На его бледном лице появляется слабая улыбка, в которой Аманэ не видит ничего, кроме жалкой попытки вернуться в норму. Он подыгрывает и хитро улыбается. — Я подумаю над этим предложением, если вы дадите мне пончик, сэнсэй.***
— Ханако-кун? Ханако слабо дëргается и моргает, выныривая из воспоминаний. На подоконнике сидят мокке, нетерпеливо ждущие его хода. А перед ним стоит Ясиро. Еë лицо очень близко, ох, Ясиро, что же ты делаешь, он чувствует, что может покраснеть. — Ты так и не ответил на мой вопрос, — она очень мило хмурится и надувает щëчки. Честное слово, так похожа на хомяка… Ханако несильно щëлкает еë по лбу, заставив отстраниться, и с озорством ухмыляется. — Хочешь знать, почему, да? Я скажу, но не говори Цучигомори-сэнсэю, а то обидится! Так вот… — он делает важный вид. — Цучигомори-сэнсэй просто слишком слабый, чтобы меня удержать. Ясиро со скепсисом смотрит на него, высоко поднимая бровь. — Вот и весь секрет! — Ханако-кун… — Да-да? — Дурак ты.