Клятва

Дышать было нечем, и стены смыкались вокруг удушающей клеткой. Она только расхохоталась в ответ человеку, который смотрел на неё безучастно, без тени сочувствия и с отвращением. Перед глазами плыло, а во рту застыл вкус её собственной крови, пока она снова и снова кусала губу то от боли, то ради молчания. Прямо в запястья врезался металл, в голове помутилось, а душу как будто разрезали наживо, рана пульсировала, разрасталась по сердцу чернеющими метастазами, — только она ни о чём не жалела. Она повторила бы всё без сомнений. Допрос продолжался. — Итак, — вновь послышался голос извне, и она подняла глаза, полуживые, пустые, безумные. Слёзы размазали тушь по лицу, и она не хотела знать, как сейчас выглядит. Кажется, следователь избегал на неё смотреть. — Кто ещё был причастен к убийству? — Ему стало хуже, — сказала она невпопад. — Он опять умирал. Я должна была просто сидеть и ждать? Нет, она не отрицала — признала, что собственноручно ввела препарат пострадавшей с закрытой черепно-мозговой и внутричерепной гематомой, узнав, что её группа крови четвёртая, а её сердце… Ещё одно новое сердце. У них оставались недели, и Гена всё реже куда-нибудь с ней выходил, и пускай, как когда-то, он был первым в очереди тем же методом, доноров для него не было. Он говорил, что им нужно смириться, что после недавнего приступа, где его чудом спасли, откачали, его сердце очень ослабло — и всё стало ясно спустя пару месяцев. Он говорил, что шесть лет после первой его пересадки — подарок судьбы и возможность любить её, счастье и смысл его жизни. Она умоляла его подождать, он просил её не беспокоиться и отпустить его… Женщина после потери сознания и находясь в коме была жива — вот в чём было различие с донором шесть лет назад и его смертью мозга, естественной и окончательной. Вот только не было времени ждать, и узнать, что её ещё можно спасти, и спасти её, выполнив долг и утратив единственный свет своей жизни, позволить ему умереть. Нет. Конечно, нет. Всё можно было исправить — хотя бы попробовать. Павлова знала, какие лекарства ввести пациенту в больших дозах, чтобы вызвать у него остановку дыхания и угнетение нервной системы, рефлексов, любых жизненных показателей. Она в последнее время хранила их все под рукой… так, на случай подобного шанса, который ей всё-таки выпал. Затем зафиксировать смерть и начать подготовку — как шесть лет назад, хладнокровно и выбросив из головы даже незамолкающий страх. Пусть теперь преступление было намного ужаснее, чем избавление от документов, но, видимо, не только эта убитая женщина, но и сама она давно вошла в терминальную стадию. И пока Гена дышал — продолжалась агония… — Не уходите от темы вопроса, — шаги раздались совсем близко и мигом вернули в реальность. Её со всей силой встряхнули за плечи. — Так кто вам помог? — Я одна, — рассмеялась она снова, неудержимо, в истерике, долго, навзрыд. — Разве кто-то ещё терял сердце… Его и своё сердце? Всё совершилось в мгновение ока. Она дозвонилась и до трансплантолога, и до Кривицкого (тот лишь просил успокоиться и переспрашивал, нужно ли это, зачем, — так, как будто без слов понимал её и обо всём догадался); она дождалась, пока доза подействует, и всё проверила. Ей оставалось подделать анализы на исключение интоксикации и наркотических средств в крови… — Где вы достали лекарства? — Я завотделением, — фыркнула Павлова, мелко дрожа и раскачиваясь; её руки в наручниках, скованные за спиной, занемели, в груди что-то жгло. — То есть вы их украли, воспользовавшись положением, — следователь записал этот факт в протоколе. Ей было плевать, что он пишет и чем всё окончится, что её ждёт и к чему её приговорят. — Вы ввели пентамин, гексенал и другие похожие средства с таким же эффектом, собрали в пакет эти ампулы, но от улик не успели избавиться, — он посмотрел на неё в ожидании. — Верно. — Они оказались у вас в кабинете, в шкафу, — она знала, что был обыск, вот почему их нашли. Они были пустыми и мокрыми: даже не требовалось экспертизы, всё происходило стремительно. — Как вы добились того, что смерть мозга была установлена? — Я запросила анализ к себе на компьютер и кое-что в нём изменила, — её глаза стали стеклянными от безразличия и вместе с тем — подступающей паники. Всё, что касалось её лично, не волновало её с той поры, когда к ней пришли, чтобы забрать под арест. Она до сих пор помнила те взгляды Брагина и Нарочинской, Полонского, Нины и всех остальных: потрясённые и молчаливые, но что им было спросить у неё и сказать ей? Конечно, все знали, что было с Кривицким, что он умирал, только в их отделении её руками случилось убийство, а мать этой женщины первая бросилась к ней, расцарапав лицо, прежде чем их успели разнять… — А подделав его, вы смогли предоставить свои результаты коллегам, которые прибыли к вам для забора… — Я всё подтвердила! — вспылила она, снова чувствуя слёзы, застрявшие в горле, скопившиеся на дне глаз, бесконтрольно ползущие вниз. — Я убила её ради сердца. Я это планировала и ждала пациента как минимум месяц. Теперь я могу узнать… — Знали ли вы, что она ждёт ребёнка? — прервал он её, не позволив задать самый главный вопрос. Она вздрогнула, вспомнив Артёма, внезапно подумав о том, какова будет его реакция, когда… нет, если однажды он вспомнит о ней и услышит об этом. О том, что с ней стало и что она сделала. Может быть, до той поры пройдёт несколько лет… — Нет, — в конце концов честно сказала она. — Но я сделала бы то же самое. Она догадывалась, что убийство ей не провести в одиночку невидимо, безукоризненно. Она надеялась… каждый день, снова и снова, просила, ждала, что найдётся такой пациент, для которого просто останется провести все процедуры и установить его смерть, настоящую смерть, а потом изъять сердце. Её взятка снова сработала — если бы только вопрос был в ней и ни в чём больше… Однако, когда эту женщину привезли в Склиф, время даже не таяло — оно проваливалось и шло трещинами, оно гасло, как гас и Кривицкий, и что ей осталось? Она не питала иллюзий, что это не вскроется, она не действовала осторожно и не понимала, как действовать, но у неё не могло быть союзников. Правда, она представляла, что будет сидеть на допросе не в тот же день… — Я… я прошу вас, скажите мне, что с ним, — её голос, без того сломанный, сделался тихим и хриплым, срывался, она сама не разбирала его. — Пересадка… Её проведут? Но ответом ей стало холодное: — Не подлежит разглашению. — Правда? С какой это стати? — она застонала сквозь зубы, когда браслет двинулся выше и разодрал руку до крови. Конечно, в ней видели только убийцу, хотя она прежде всего остального сказала мотив — то единственное, о чём думала каждый день на протяжении нескольких месяцев. И, разумеется, с неё не сняли наручники, так как считали слетевшей с катушек и буйной: да, да, она сопротивлялась, пыталась прорваться обратно к палате с убитой ей женщиной перед арестом, узнать, всё ли в силе, и позвонить Гене, который ещё был в счастливом неведении со смертельно больным сердцем… — Я должна знать. Я жена, вы не можете это утаивать. Просто скажите, у вас хоть когда-нибудь был тот… кого вы любили бы, чтобы убить за него? Её голос срывался, в её голове помутилось, в глазах плыло. Всё повторялось, она потеряла счёт времени. — Да, — вдруг ответил ей тот, кто измучил допросом до судорог, до тошноты и до слёз. Он ответил ей резко, прищурившись и не скрывая, с каким омерзением к ней относился: — Но как-то её оперировали и ошиблись по пьяни. Он не продолжал, но она поняла, что случилось потом, между строк. Отшатнулась. — Последний вопрос. Ваш муж… — Он умирает, чего вы хотите?! — она закричала бы, но это был только шёпот. — …Кривицкий Геннадий Ильич, — тот опять на неё не смотрел и не видел её. Ни один человек её больше не видел. — Он первый на очереди для своей группы крови, но числится в ней пару месяцев — раньше его просто не было в списках, ни третьим, ни пятым, ни сотым. А в ней стоят тысячи. Многие не дожидаются. Вы понимаете, что я имею в виду? Она сжалась, прикрыла глаза, попросив у кого-нибудь сил, и кивнула, и заговорила на выдохе: — Я понимаю, и я признаю, я беру на себя всю ответственность. Да, это взятка. Большая. Последнее средство. И я виновата, я знаю, что я виновата во всём. Если вы так хотите — закройте меня здесь одну, отомстите за вашу трагедию и за убитую женщину вместе с ребёнком, меня это не беспокоит. И вас тоже, правда же? Я могу даже признаться, что это не первое… — она едва себя остановила: как видно, её мозг уже вряд ли сколько-то функционировал. В голове бился обратный отсчёт: сколько ей оставалось не то быть условно свободной, не то любить, не то дышать. — Не давайте мне жить, никуда не пускайте, допрашивайте… что хотите. Но он ни в чём не виноват, он не знал. Просто… дайте ему получить это сердце. Я сделаю всё что угодно. Пожалуйста. Она просила до крайности редко — когда-то одно только слово мольбы представлялось ей непозволительным и унизительным. Она когда-то молчала бы, гордая и непреклонная в этих наручниках, в камере, требовала адвоката, дала и ему столько денег, что тот защищал бы её на суде, как себя; ей бы удалось выкрутиться — она знала. Однако на деле ничто не имело значения, кроме того, жив ли тот, кого любишь. И пусть это было едва справедливо: отняв одну… две чужих жизни, в слезах умолять о попытке кого-то спасти… Но она не просила увидеть его. Она… переживёт, если ей не позволят. Пускай воздух кончится и её сдавит внутри этих стен, пускай все её возненавидят, считая бездушной убийцей, пусть эти допросы прервутся, когда она будет не в силах ни чувствовать, ни говорить, пусть её приговор станет самым ужасным, но Гена опять вдохнёт с лёгкостью и исцелившимся сердцем. Она ни о чём не жалела и всё повторила бы, пока могла в это верить. Металл перестал резать кожу. Запястья пекло и саднило, но боль оставалась едва ощутимой на краю сознания. — Здесь подпишите. Ей не говорили, кто вызвал полицию, и она просто об этом не думала: это коллеги из лаборатории? Или свидетель, невольно заставший её за инъекциями пациентке, но скрывшийся? Или Фаина, опять заподозрившая и пронюхавшая всё на свете? Всё вместе? Её уже не волновала судьба отделения или своей репутации, напрочь растоптанной, — только судьба его сердца и нового сердца. Она опять вырвала сердце, как он говорил, в этот раз совершенно буквально… Дверь громко захлопнулась, тотчас отрезав её от любого источника жизни, оставшейся где-то за стенами. Допрос окончился. Она бессильно склонилась, упала на стол и заплакала от безысходности. Горечь, как гной, поднималась наверх, отравляя собой всё сознание — всю её память. «Живи, Ир. Живи за двоих, если… Ну мы же знаем, что шансов нет, всё повторяется. Я тебя очень люблю, слышишь?» «Ира, скажи, ты с ума сошла? Ты зачем… Ты что, опять это сделала? Сколько ты им заплатила? Они же… Тебя могли тут же забрать, понимаешь, на месте! Они до сих пор помнят эту историю с сердцем, которое ты доставала, тебе вообще нельзя так рисковать. Ира, это опасно, ужасно опасно, ты просто не можешь…» «Послушай. Я здесь, я с тобой, успокойся, прошу тебя, я же ещё… Я не умер, в конце концов. Ты молодец, сразу вызвала скорую, мне сейчас гораздо легче. Ириш… мы ведь знаем, к чему всё идёт. Так давай будем… Осим хаим, хорошо? Пока это возможно?» «Чего ты не спишь? Я проснулся, и… Да на тебе лица нет, всё нормально? Идём назад. Нужно поспать, Ир, а то ты так завтра кого-то зарежешь случайно, ещё до конца не проснувшись… Ир, что?.. Всё в порядке, всё в полном порядке, не плачь, ну чего ты…» «Да, Ир, я нормально. Нормально. Сижу дома, что мне ещё… Что? Какой донор? Что значит только что умер, откуда ты… Ира, постой, погоди, ты опять это делаешь? Как и тогда, верно? Ты понимаешь, что это не ты должна… Да, я боюсь за тебя! Потому что тогда повезло, а сейчас… Что? Я плохо тебя слышу, Ир, успокойся. Мне это не нравится. Да, мне не нравится этот твой голос, как будто ты то ли в истерике, то ли готова подставиться ещё сильнее… Зачем ты настолько?.. Нет, я понимаю, что… ты меня любишь. Я знаю. Я просто хочу, чтобы ты никак не пострадала. Ты точно уверена? Да, хорошо. Завтра. Я тебе перезвоню». Это были последние его слова перед тем, как всё рухнуло.

***

Дни под арестом и перед судом слились в долгий и непроходящий кошмар. Её не отпустили, но это её сейчас меньше всего волновало. Она просто не понимала, как пережила бы его, как жила бы остаток лет, если бы… — Лицом к стене. Шаг направо. Стук. Два надзирателя и две железных двери. — Вперёд. Тусклые жёлтые стены, решётка и льющийся изнутри комнаты свет. Снова те же команды: — Лицом к стене. Скрежет ключа в замке. Свет из окна — это солнце. Ещё одна дверь и решётка. Белеющий образ лучей на полу. Надзиратель, оставшийся рядом и снявший наручники. Снова: — Вперёд. И: — Проходим. Недолгое, очень условное уединение на виду тех, кто всегда наблюдает, и яркое солнце, прорвавшееся через прутья. Убийство и жизнь, смерть и счастье. Как странно. Глаза в глаза. — Ира! — родной голос звал её, и это всё, что имело значение. Она присела напротив, пытаясь сморгнуть слёзы. Гена смотрел на неё, постаревший, осунувшийся, но живой, а раз так — это всё того стоило. Ей давно было плевать на моральную сторону, она хотела смотреть на него в ответ до приговора, до освобождения, до самой смерти. — Ну как ты? Свидание было вторым, а на первом он выглядел просто до ужаса слабым, как тень, — и сказал, что его довёл Лёшка, — но вот они снова, как будто впервые за несколько десятилетий, увиделись, и это было одним из… нет, самым счастливым днём в жизни. Тогда они проговорили всё время, что было им отведено, ни о чём, не затрагивая ни убийство, ни вновь отступившую смерть: это всё ещё было так страшно, она не могла, и он тоже не мог. Они лишь улыбались сквозь слёзы, прижавшись друг к другу, насколько могли через стол; замерев. А оставшись одна, она вдруг поняла, что в его глазах не было ни отвращения, ни осуждения, а только нежность. Спустя три недели, похоже, ему стало лучше, но он всё равно был каким-то измученным. Она усиленно гнала подальше все мысли, насколько сама отвратительно выглядит и как он может так просто принять её участь и… — Я так люблю тебя, — она зажмурилась, когда услышала, пытаясь вплавиться в каждый клочок предназначенного ей пространства. Ловя его руку своими. — Нет, не отвечай ничего, Ир. Я знаю. И я никогда не оставлю тебя, слышишь? Что тебе там ни назначат. Хотя адвокат обещала, что срок будет… можно сказать, небольшим. — Минимальный — шесть лет, Ген, — она обернулась на свет: не могла больше видеть его неоправданную нескончаемую теплоту. — Это столько, на сколько хватило… Она не закончила. Он, безусловно, услышал её. Сердце. Первое, то есть второе. Шесть лет. Шесть счастливых лет, неудержимо промчавшихся, чуть не оборванных в одно мгновение. Шесть самых важных лет. — Думаешь, не доживу? — рассмеялся, как будто шутил совсем не о своей смерти. Она пыталась сдержаться, но всхлипнула. — Ир, перестань. Я тебе обещаю, что буду ходить на свидания, сколько нам будет позволено, а потом встречу тебя, и ты больше не вспомнишь об этом. Клянусь тебе. — Я поклялась себе, что найду силы и способ убить человека, — призналась она полушёпотом, чтобы один он услышал. Смотрела на их сцепленные ладони, и он тоже на них смотрел. — Помнишь, я не спала тогда? Не могла спать, когда… — Ира, я не представляю, как ты с этим справилась, — проговорил он в ответ, уже не улыбаясь, серьёзно и с болью. Она, удивлённая, вскинулась: — Не говори мне, что я… что вот это всё правильно. И тебе ни на секунду не страшно, что я… Это было обдуманно и преднамеренно, слышишь? — И мне не хватило бы слов до конца понять, как ты меня любишь. — Это не сила любви, Гена, — она, дрожа, рассмеялась. — Я просто на это способна. Не то чтобы это такой уж сюрприз после… — Хватит, не надо, — он сжал её руку, погладил запястье, провёл по ладони, по линии жизни. Их линии жизни, как линии света, который пронизывал камеру, стали одной — от неё и зависело, живы ли, радостны, или встревожены, или мертвы оба. — Это неважно и никогда не было важно. — Я так и сказала, что я ни о чём не жалею. Не лучшее, чтобы смягчить срок, а не увеличить… Но вряд ли тогда я была адекватной. Я даже не знала о том, что с тобой будет. — Всё с нами будет, — заверил он с мягкой, немного печальной улыбкой. — И мы будем. — Будем, — одними губами, одним на двоих обещанием, клятвой, теперь куда больше похожей на свадебную. В горе, в радости, в счастье и смерти, убийстве и жизни. Лицом к стене или друг к другу. Глаза в глаза. Нет, совершенно не странно — единственно правильно. Свет танцевал на холодных решётках и стенах, когда они с Геной прощались, когда за ней снова пришли, когда всё повторялось в обратном порядке. И вот она снова стояла в наручниках. Ключ скрежетал в замке. — Время. Вперёд. На единственный миг обернулась к нему — он кивнул ей, без слов и без прикосновений касаясь и грея своей безусловной поддержкой. Затем вместе с комнатой скрылся из виду, железные двери впустили её внутрь; один надзиратель сопроводил по коридору обратно, дав путь идти первой. Она зашагала туда, не оглядываясь.